Вдова Клико

Глава двадцать первая БОГАЧКА, ВОР…

Сентябрь 1813 года

Дом мадам Тальен в Реймсе стал местом притяжения скандалов, но саму Терезу с ее вызывающим поведением более чем терпели. В эти спартанские времена там, где она появлялась, жизнь начинала играть яркими красками. Нынче в Шампани выбор товаров в магазинах оскудел. Наполеон вторгся в Россию, его война с жадностью заглатывала молодых свежих призывников и выплевывала их, изувеченных и сломленных. Тем, кто вернулся, повезло. Родители, видевшие в детстве, до революции, как уносит их любимых нищета, наблюдали теперь, как их собственных детей пожирает война. И Тереза служила желанным отвлечением от забот — возмутительная, блестящая местная знаменитость. Она дергала за ниточки великого Наполеона, ставила на колени могущественных генералов или, что куда более важно, могла замолвить словечко за честолюбивого сына.

Никто не знал, как и почему она может себе позволить такой роскошный особняк на Рю-де-ла-Ваш, но многие подозревали, что без Моэта тут не обошлось. Николь не спрашивала — предпочитала не знать. В год кометы деньги Терезы помогли ей уложить в погреба «Кюве де ля Комет», а заодно ее присутствие помогло Николь пережить рождение первенца у Луи, хотя сама Тереза о такой своей роли не догадывалась. При ней Николь было легче переносить сияние глаз Луи, когда он рассказывал о своем новорожденном сыне, а потом — все более уверенный вид его жены. Николь никогда не встречала их вместе, но видела ее пару раз в городе или когда подвозила Луи к давильне. Они составляли отличную маленькую семью, и Николь ненавидела себя за желчь, подступавшую к горлу при виде их радости.

Луи — ее деловой партнер, они виделись почти каждый день. И было бы вполне естественно принять эту пару как своих близких друзей, приглашать Луи с женой на светские мероприятия, покатать его сына на пони с тележкой по виноградникам. Но единственное, что Николь могла сделать, — улыбаться, глядя на его счастье, и желать им добра. Все остальное было слишком болезненным. Луи, казалось, интуитивно понимал ее и старался не упоминать слишком часто о жене и сыне. Она была молча благодарна другу за его такт, сама стыдясь собственных чувств.

Ее драгоценное вино кометы стояло на новых ремюажных столах в глубинах погребов, подальше от любопытных глаз, но все рынки оставались по-прежнему закрыты для него из-за торговых блокад и войны. Дело Николь, смысл ее жизни — все зависело от того, попадет ли шампанское на рынок.

После долгих военных лет дела шли плохо у всех. Столько мужчин ушло на войну, что урожай этого года собрать будет непросто. Отлучки Терезы в Париж становились чаще и продолжительней. Вечеринки, салоны — это было единственное, что оживляло ее искрометное веселье, а Реймс и его маленькие собрания ей быстро надоели. Николь скучала по своей жизнелюбивой подруге «Луи вернулся к работе, но каждый день уходил ровно в пять и спешил к семье, так что Николь обрадовалась, когда Жозетта подала ей записку, тщательно перевязанную дорогой светло-розовой шелковой ленточкой. Не пожалеть денег на такую прозу, как записка, могла только Тереза.

Моя дорогая, как же приятно снова вернуться в старый добрый Реймс! Париж меня душит. Я уверена, что мне было предназначено родиться сельской девушкой и жить среди волшебного воздуха, шампанского и светляков в звездной ночи. Прошу Вас, приходите ко мне сегодня выпить чаю и посплетничать. Мне есть, что Вам рассказать.

Николь сложила записку. Как правило, она избегала города — предпочитала получше приглядывать за своей землей, уклоняясь от сплетен и жалостливых взглядов, которые неизбежно ей доставались в каждый приезд. Но, пожалуй, стоило изменить своим привычкам, чтобы повидаться с Терезой.

Николь заехала в булочную к Наташе и, чувствуя свою вину, взялась за полированную медную ручку двери. Уже давно она не навещала подругу. Пекарня всегда была центром реймсской машины сплетен, и Николь просто не имела сил слышать их — или, если честно, Наташиных проницательных вопросов. Куда проще было тянуть лямку, нагружать себя бесконечной работой, чем сталкиваться с чем-нибудь подобным.

— Бабушетта, возвращение блудного сына! — Наташа неловко выбралась из-за прилавка и поцеловала подругу.

Она была бледнее, чем Николь помнила, и волосы казались уже скорее белыми, чем седыми.

Наташа поджала губы:

— Ты похудела с прошлого раза, как я тебя видела. Что ты там делаешь, в Бузи, одна-одинешенька, где не с кем словом перемолвиться?

— Общество виноградных лоз меня устраивает.

— Да, это я вижу. Ради них ты забываешь старых друзей.

— Так много работы и в давильне, и на полях. Крестьянские семьи и рады бы помочь, но им же свою землю тоже надо обрабатывать, а парни почти все на войне.

Наташа подбоченилась и прищурилась:

— А ну-ка, покажи руки.

— Зачем?

— Не пререкайся со старшими.

Николь неохотно сняла перчатки и выставила руки.

— Так я и думала. Ты сама работаешь в поле? Копаешь, подвязываешь, обрезаешь — как крестьянка?

— Не вижу в этом ничего позорного.

— За это я тебя и люблю. — Наташа обвела руками прилавок, магазин, печи в глубине помещения. — Хоть ты намного красивее и успешнее меня, но устроены мы с тобой одинаково.

Николь улыбнулась. Она сама не понимала, насколько ушла в свое отшельничество, читая теории Шапталя о виноделии, одержимо проверяя свои бухгалтерские книги, обходя виноградники и вникая во все мельчайшие детали, переворачивая бутылки в погребе, когда не хватало рабочих рук, проверяя, правильно ли идет брожение, и молясь святому Ремигию о добром урожае и какому ни на есть Богу о конце войны.

— Я приехала пораньше, чтобы взять лучшие релижьос. А где вообще всё?

Наташа глянула на нее печально:

— Давно ж ты уже нигде не была. Вообще-то идет война. Единственное, что у меня есть, это вот эти деревенские хлеба.

Николь уставилась на тяжелые коричневые караваи на голой полке, похожие на комья мокрой земли.

— Ты-то сама чем кормишься? — продолжала Наташа. — Крапива да ежевика?

— Все нормально, вполне виноградом своим обхожусь. Не стоит обо мне беспокоиться. А как же ты справляешься, когда продавать нечего?

— И обо мне не надо, — фыркнула Наташа. — Ты занимаешься своим делом, а я своим. И чтобы кто-нибудь тут суетился и волновался, мне ни к чему. Я хотя бы не продала самое драгоценное, что муж мне дарил.

У Николь дрогнуло сердце. Ожерелье-светлячок. Три года назад она его заложила.

— Перестань! Франсуа не захотел бы, чтобы я бросила наше дело, а для этого были нужны деньги.

— Знаю, — сказала Наташа уже мягче. — Я завела о нем разговор, чтобы ты поняла, что я знаю. И высматриваю твои интересы, даже когда ты держишься от меня подальше.

— И мне ничего от тебя не скрыть?

— Ничего. — Наташа сложила руки на груди. — У меня в этом городе куда больше связей, чем можно подумать, глядя на бедную вдову-булочницу. Мсье Надалье, владелец ссудной лавки, уже много лет мой клиент.

— Клиент?

— К нему приходят люди, попавшие в отчаянное положение. Им нужна хоть какая-то надежда на лучшее будущее. И я даю ее тем, кого он ко мне направляет. Эти люди верят, что я вижу их будущее. А я нахожу для них те утешения, которые удается отыскать. Ведь всегда может произойти хоть что-то хорошее, даже когда все плохо. Вот он мне и рассказал о вашей сделке. Ну что ж, с этими деньгами ты удержишься на своих виноградниках еще несколько лет, но все равно нехорошо. — Наташа укоризненно щелкнула языком и что-то про себя пробормотала.

А у Николь вдруг так перехватило горло от воспоминания о минуте, когда Франсуа подарил ей ожерелье, что она не смогла ответить. Вот именно поэтому она и избегала общества чересчур проницательной подруги — слишком это больно. Лучше заниматься своим делом.

Широко распахнулась дверь, и в нее вбежал ребенок. Рыжие кудри, карие глаза, пухлые румяные щечки, похожие на булочки. Мальчик подбежал к Николь и спрятался за ее юбками, крепко в них вцепившись. Такие волосы могли быть только у сына Луи. Она замерла и потупилась подострым взглядом Наташи.

За мальчиком влетела молодая мать, не старше девятнадцати-двадцати лет.

— Pas si vite, Misha! Arrete![53] — воскликнула она.

Акцент у нее напоминал Наташин. Черные волосы убраны назад, выбившиеся пряди обрамляют смуглое лицо с большими карими глазами и розовым бутоном губ. Еще Николь заметила, что у нее слишком большие руки, как Луи и говорил. А что она так молода и красива, он не сказал.

Женщина встревожилась, не увидев своего сына.

— Миша?

Наташа показала за спину Николь, и та ощутила укол зависти, как ожог крапивой.

Женщина сделала книксен:

— Ой, простите!

Она вытащила мальчика из юбок Николь, и тут в дверях показался Луи с выражением то ли паники, то ли сочувствия на лице.

Он схватил ребенка в охапку, взъерошил ему волосы:

— Миллион раз тебе говорил: нельзя убегать. Мальчишка обнял его, смеясь, и Луи растаял.

— Позволь представить тебе моего непутевого сына, — он взял ребенка за пухлую ручку, помахал ею, и Николь улыбнулась и помахала в ответ. — А это моя жена Марта.

Женщина бросила на Николь горделивый взгляд и жестом собственницы взяла Луи под руку.

Николь протянула для пожатия руку, отметив, что Марта не выразила восторга новым знакомством.

— Ну, Наташа, удалось ли тебе сотворить чудо? — спросил Луи излишне жизнерадостно.

Наташа слегка покраснела от смущения:

— А как же. Все для моего русского мальчика. С днем рождения.

Наташа ущипнула малыша за щеку, подмигнула Марте и принесла из кухни «Тысячелистник» — огромный, размером с кастрюлю, слоеный торт, украшенный ягодами ежевики.

— Каким образом ты умудрилась такое сотворить, когда у тебя только хлеба на продажу? — спросила Николь.

Наташа слегка щелкнула ее по носу:

— Не только ты умеешь вертеться.

— Шедевр! — объявил Луи и расцеловал Наташу в обе щеки.

Марта ничего не сказала, отметила Николь. Застенчивое, робкое создание.

Наташа и Марта обменялись несколькими словами по-русски. На своем ломаном русском к ним присоединился Луи, и Николь стало невыносимо одиноко. Наспех попрощавшись, она вышла, ругая себя за то, что ей все еще не безразличен брак старого друга.

У цветочника оказалась на продажу лишь клочковатая герань, поэтому Николь выбрала вишни из продуктовой лавки. Они отлично дополнят ежевичные нотки мерло, которое она собиралась выпить с Терезой. Ее великолепная, возмутительная подруга всегда умела развеять ее тревоги, пусть и на минуту.

Сложив все в корзинку, Николь поспешила в особняк на Рю-де-ла-Ваш.

Горничная провела Николь в оранжерею Терезы, влажную и теплую, с экзотическими растениями и апельсиновыми деревьями.

— Ma belle[54], у вас вид, будто вам призрак явился. Заходите и садитесь вот сюда.

Тереза лежала в кресле в прозрачном платье, и ее кожу, точно роса, покрывала испарина от жары, царящей в стеклянном зале.

Николь поцеловала ее и села напротив, ослепленная роскошью.

— Я вас целое утро ждала, затаив дыхание. В Париже мне было сейчас невыносимо. Какими жестокими бывают люди!

— На этот раз серьезные неприятности? — спросила Николь.

Тереза моргнула:

— Эти серые глаза камень пробуравят!

Соединив руки, женщины засмеялись.

— Вы правы, как ни прискорбно мне это говорить. — Тереза встала. — Нет-нет, не вставайте, не шевелитесь даже. Я только хочу показать вам одну вещь.

Она подплыла к ящичку, так плотно инкрустированному самоцветами, что он выглядел почти гротескным, размером с большой футляр для драгоценностей. Николь представила себе пряный блеск больших индийских рубинов, сырую трещину, которая когда-то скрывала сапфиры, коричневые воды африканской реки, полировавшей изумруды.

— Обещаете не возмущаться?

— С вами я могу не сдержать этого обещания.

— По крайней мере, постарайтесь меня не осуждать.

— Думаю, у меня получится.

— Ну, тогда смотрите.

Тереза протянула ей ожерелье с миниатюрным портретом, обрамленным камнями — зелеными, красными и синими. На портрете нельзя было не узнать русского царя Александра Первого, бок о бок с красивой женщиной, которая определенно не была его женой, императрицей Елизаветой. Николь всмотрелась. Кто бы ни писал портрет, эфирную белизну кожи он передал правильно. Рядом с Александром стояла именно Тереза. А под портретом имелась надпись: in perpetuum. Николь обшарила пыльные коридоры своего монастырского образования и отыскала там эти латинские слова: «навеки». Миниатюрный портрет окружали рубины в форме сердца, цвета густого кларета, а под портретом на тонкой цепочке проблескивал бриллиант размером с яйцо.

— Ему следовало знать, что с вами ничего не бывает навеки, хоть будь он русский царь, хоть нет, — усмехнулась Николь.

— Я знала, что вы поймете.

— И Наполеон об этом узнал? Армия Александра убила не одну тысячу французов. Вас могли бы повесить как изменницу.

— Он такое ханжество развел по этому поводу — и это после всех своих знаменитых любовных похождений — и еще грозится рассказать моему мужу. А для меня это был легкий флирт, ничего более. А как, по-вашему, я добилась освобождения Луи? Ну не могла же я отдать обратно такой роскошный подарок. У меня семеро детей, дорогая, а мужчины сейчас совершенно ненадежны. Вы правы, он мне угрожает тюрьмой за измену. А я не уверена, что на этот раз обаянием смогу проложить себе дорогу на свободу. Вы же мне поможете?

Николь достала из сумки вино и вишни.

— Расскажите мне все, — попросила она. — А для этого вина, которому десять лет, подойдет только хрусталь.

Тереза взяла себя в руки.

— Да, пожалуй, глоток хорошего вина сейчас будет кстати. Как вы умудряетесь всегда поступать правильно?

— Если бы вы занимались бутылками, как я, тогда и жизнь была бы намного проще. — Николь протянула вишню подруге.

— Да, но гораздо скучнее. — Тереза раскусила ягоду и слизнула сок с губ. — Если это всплывет, меня навсегда выкинут из французского общества, мой муж лишится карьеры, и это еще при условии, что я сумею спасти свою шею и не сяду в тюрьму. Я женщина практичная, что бы вы ни думали. Я не молодею и не могу позволить себе потерять еще одного мужа. Если вы мне поможете, я выдержу эту бурю, а когда она стихнет, обещаю вам удалиться в особнячок где-нибудь на окраине Парижа и даже стать респектабельной.

Я ни за что не стану помогать вам стать респектабельной, но в остальном сделаю все, что в моих силах.

— Есть ли шанс, что вы продадите Мозгу крошечный кусочек своей земли? Просто чтобы он заткнулся, очень уж он большой зануда. Он очень влиятелен, и я уверена, что если скажу ему, будто смогла вас убедить…

Николь застыла:

— Не смешите меня.

— Почему вы так цепляетесь за эти виноградники? На эти деньги вы сможете купить землю где-нибудь в стороне от Реймса и навсегда освободитесь от Моэта. Он решительно намерен во всем вам мешать.

— Выбросьте это из головы. Я даже говорить на эту тему не стану.

— Ох, милая, вы упрямы, и это не к добру. Ну что ж, попытаться стоило. Никогда не могла понять, почему вы не хотите поступиться такой малостью, чтобы стало легче жить. — Тереза сунула в рот еще вишню, выплюнула косточку. — Лудильщик, портной, солдат, матрос, богач, бедняк, попрошайка… — она посмотрела Николь прямо в глаза, — …и вор[55]. Что, если я открою Моэту вашу маленькую тайну, ваш особенный секрет ремесла? Он за нее все для меня сделает, как вы понимаете.

— У меня, в отличие от вас, тайн нет, — возразила Николь, не отводя взгляда, но чувствуя нарастающую тревогу.

— А вот теперь вы не до конца честны со мной. — Она съела очередную вишню и держала косточку в пальцах. — Богачка?

— Чего вы добиваетесь?

Глаза Терезы стали тверже гранита.

— Обычно вы довольно проницательны. Скажу прямо. Моэт в дружбе с Наполеоном. Он может замолвить за меня доброе слово, придать мне вес в обществе, вытащить из сомнительной ситуации. Все, что вы должны сделать, — продать ему часть вашей драгоценной земли и вложить деньги в другом месте.

— Вы же не серьезно говорите? Это не просто земля, это моя жизнь. И я нигде на открытом рынке не найду такой идеальной земли для гран крю. Лучшие участки переходят из рода в род и никогда не продаются.

— Я абсолютно серьезна, Николь. — Тереза отодвинула бокал. — У меня сегодня еще много дел, так что придется изложить вам все коротко и ясно. Ваше умненькое изобретение, ремюажный стол, которое означает, что ваше шампанское будет чище любого другого в мире. Моэт за него душу продаст. Уступите ему виноградники, или ваша маленькая тайна станет всеобщим достоянием. Выбирать вам, моя милая. Не делайте такой потрясенный вид. Мы живем в жестоком мире.

— Кто вам рассказал?

— Мужчины всё разболтают, если с ними правильно обращаться. Сообщите мне о вашем решении, а сейчас, простите, я должна спешить. Нельзя заставлять мсье Моэта ждать. Я правильно понимаю, что вы предпочли бы не сталкиваться с ним, когда он приедет?

Покинув большой особняк Терезы, Николь поспешила к своим погребам, пытаясь собраться с мыслями. Нельзя было терять ни минуты. Как она вообще могла подумать, что Тереза может быть кому-то союзником, тем более ей? В прошлом та решительно встала на ее сторону, вот Николь и решила, что это говорит если не о любви, то хотя бы об искренней привязанности. А ведь Николь знала о ней достаточно, чтобы понимать, что их особые отношения — всего лишь дополнительное оружие, которым Тереза добилась полной преданности и материальных приобретений. А сейчас Николь списали на сопутствующие потери. Ее мутило от гнева да и от обиды. Глупая, наивная девчонка при всех своих достижениях! Надо было быть внимательней и не дать ослепить себя… чему? Любви? Привязанности? Обаянию опасности? Всему тому, что ее в Терезе восхищало. Какая же дурость!

Сердце перестало частить, только когда Николь добралась до тишины погребов. Лампы освещали пространство, как светляки в весеннюю ночь, в тихих и неподвижных бутылках медленно созревало волшебство. Николь перевела дыхание. Здесь ее надежное, многолетнее убежище. Здесь ее ожидала работа, которую надо было делать.

Сняв с пояса тяжелый ключ, Николь открыла дверь и тихо закрыла ее за собой. Из мрака на нее смотрели четыре пары глаз, освещенные единственной лампой. Люди стояли возле ремюажного стола. Ксавье с каждым днем все больше походил на старого быка. Антуан немедленно вернулся к работе — переворачивать бутылки, — как только убедился, что шпионов нет. Луи встретил ее теплой и заботливой улыбкой. Эмиль на ощупь обошел вокруг стола, добрался до Николь и взял ее руки в свои:

— Что случилось?

— Как ты узнал, что это я? — Она ласково погладила юношу по лицу.

— По звуку поворота вашего ключа, мадам, по стуку ваших шагов.

— У меня все в порядке, Эмиль, спасибо за заботу.

— Вы сердитесь.

— Не на тебя. Ладно, как тут дела?

Эмиль вернулся к столу и взял в руки бутылку.

Антуан заговорил тихо, не отрываясь от работы:

— Количество осадка, которое раньше перемещалось к горлышку за месяцы, теперь требует недель, и без потери жидкости! Сейчас это вино года кометы, тысяча восемьсот одиннадцатого; прошел полный процесс брожения и очистки, и мы заложили такую его партию, которая бывает раз в жизни. Она готова к выходу в свет. Это замечательное изобретение, Николь.

— Жаль, что нет спроса на дополнительные тысячи бутылок, — мрачно бросила она.

— Зато Моэту это как гвоздь в сапоге, и это отличная новость для меня и моих людей, — возразил Ксавье. — Вот погоди, когда я расскажу ребятам в пивной у Этьена о нашем достижении, людям Моэта придется сожрать обратно весь мусор, что они на тебя набросали. У них морды будут как набитые задницы…

— Вы помните, что подписывали обязательство хранить тайну, когда я вас сюда допустила? Никому не дозволено говорить про наше изобретение за пределами погреба. Это понятно? — Николь по очереди посмотрела каждому в глаза, пока мужчины не опустили взгляды. — Видимо, документы для вас ничего не значат, так что я сделаю по-старому. Сейчас вы поклянетесь, что сохранили мою тайну; вы знаете, что поставлено на карту. Будет достаточно рукопожатия.

Антуан вышел первым, аккуратно поставив бутылку в ремюажную стойку, и пожал Николь руку.

— Клянусь, — просто сказал он.

— Торжественно клянусь могилой моей матери! — произнес вышедший за ним Луи, поклонившись для большего эффекта.

Подошел Ксавье, неуклюже надвинув шапку на лоб. В глаза Николь он не смотрел.

— Клянусь, мадам Клико. — Его массивная кисть охватила ее руку.

— Стой на месте, — сказал Николь Эмилю. — Я сама подойду.

Эмиль поднес бутылку шампанского к уху.

— Клянусь, — сказал он, держа бутылку наклонно. — Вот эта готова.

— Как ты определил? — спросила она.

— Слышу. Чувствую напряжение пробки. — Он провел по верху бутылки пальцем. — Созрело, как слива. Рвется наружу.

Эмиль достал из кармана кривой нож, выпустил осадок на пол и вернул крышку на место. Николь взяла бутылку и поднесла к лампе. Чистое, как колокольный звон, и тонкие пузырьки не пострадали.

— Отлично, парень! — воскликнул Антуан. — У меня десять лет ушло, чтобы научиться определять готовность вина.

Здесь, как всегда, все было правильно. И уходить не хотелось, но Николь знала, что ей нужно делать.

— В погребе вас только четверо, и пусть так и останется. Отныне все шампанское кладется тут на мои столы, и никто больше не должен знать, как это делается. Кроме вас.

Когда Николь открыла дверь из мелового погреба на улицу, ее ослепил свет. Ласковое солнце. Идеальная погода для сбора урожая.

Может быть, стоит купить один из Наташиных деревенских хлебов? Николь решила вернуться на площадь и в булочную. Пройтись пешком, еще раз увидеть подругу — может быть, это поможет успокоиться.

Но не успела она дойти до площади, как в уши ударила барабанная дробь. На площади перед собором на импровизированной трибуне стояла Тереза все в. том же газовом имперского фасона платье и с совершенно сияющим видом. Вокруг толпились молодые ребята, сопровождавшие восторженными криками чуть ли не каждое ее слово. Она была как богиня, и на обеих руках у нее блестели браслеты со змеями. Рядом с ней стоял напыщенный Моэт. Сбоку выстроился взвод солдат, и Тереза обращалась к толпе:

— Нет ничего лучше, что вы могли бы сделать для своей страны! Вы пахари в поле, храбрецы в битве, красавцы в мундирах. Вы — цвет нашего края и пойдете в бой за своего великого вождя. Вернитесь же героями!

Грянул оркестр. Город провожал добровольцев — крестьян, работников, чернорабочих, мальчишек из церковного хора, лавочников, чьих-то мужей и сыновей. Тереза промокнула платочком уголок глаза и замахала им в знак прощания. Она звала этих мужчин на верную смерть, хотя знала, что они лишь пушечное мясо для все более безнадежных наполеоновских амбиций. И это лишь для того, чтобы прикрыть свои шашни с русским царем.

В голове колонны шел сын Ксавье, Ален. Он, кажется, одного возраста с Ментиной, едва четырнадцать. Знают ли его родители? Николь обвела взглядом толпу молчаливых женщин, со сжатыми губами провожающих своих мужчин. И заметила среди них мать Алена, жену Ксавье. Вот тут все встало на свои места. Такого простака, как Ксавье, легко подкупить лестью. Он почти все вечера проводит в пивной у Этьена. Николь видела, как Ксавье покровительственно разговаривает с молодыми рабочими, наслаждаясь своим положением. Идеальная цель для Терезы. А ведь он бывает в самом сердце погребов, знает все, что только можно, о ремюажных столах. И даже своего сына отправляет на войну, чтобы угодить своей ослепительной богине.

Вот он — крот.