Вдова Клико

Глава четвертая ДЕГУСТАЦИОННЫЙ КОМИТЕТ

Октябрь 1799 года

По республиканскому календарю: брюмер, год VIII

— Моя жена, мадам Клико, — так представил ее Франсуа собравшимся дегустаторам.

Мужчины кивнули, презрительно поджимая губы, не давая себе труда скрывать недовольство присутствием женщины. Прошло два года, но людям все еще было трудно признавать ее равноправной с мужем хозяйкой виноградников.

В календаре виноделия самое важное событие года — это заседание дегустационного комитета. Только самые уважаемые «носы» региона приглашаются сюда, чтобы вынести суждение о том, какие вина пойдут на самые тонкие винтажи, а какие останутся обыкновенным vin de table[24]. То, что в этот священный круг оказался допущен новичок, да еще и женщина, было, по мнению дегустаторов, возмутительно.

Николь как ни в чем не бывало отвечала улыбками и приветствиями на удивленно вскинутые брови, возмущенное хмыканье и обращенные к ней спины. Франсуа бросал на нее восхищенные взгляды.

Пусть где-то полыхает революция, воюет в Египте Наполеон, вспыхивают бунты и беззакония творятся по всей Франции, но дегустационный комитет обязан держаться твердо, традиция должна оставаться несокрушимой, а молодые женщины уж наверняка не могут быть допущены в святая святых. Именно такую точку зрения при всяком удобном случае подчеркивал фактический глава собравшихся Жан-Реми Моэт. Более того, он постоянно предлагал супругам Клико продать ему их лучшие виноградники, всегда стремился «помочь» любым возможным способом. Но именно это его «участие» убеждало Николь, что уважение к их семейному предприятию среди местных виноделов постоянно растет. Похоже, они наступили мсье Моэту на любимую мозоль.

С тихим бульканьем декантировали[25] основное вино, после каждого налива почтительно обтирая горлышко бутылки — торжественно, как в церкви. Николь понюхала первый бокал, покатала вино на языке.

— «Пино менье», — произнесла она тихо, боясь, что ее уличат в ошибке.

Франсуа одобрительно кивнул.

Члены комитета сплюнули вино в специальные плевательницы и объявили свой вердикт: «Шелковое, ежевичные нотки. Моносортовое, гран крю, но не для этого шампанского».

Налили следующее. Николь понюхала, пожевала вино и сплюнула.

— Сложное пино блан. На одной почве с виноградом росли клевер и васильки. Придает шампанскому интересный обертон. Рекомендую его включить.

Достопочтенный мсье Оливье, главный дегустатор, еще раз шумно хлебнул, поднеся бокал к нависающему носу, потом сплюнул.

— Согласен, в купаже[26] оно отлично раскроет оттенки вкуса. Я хорошо знаю этот виноградник, и насчет цветов мадам Клико тоже права. — Он усмехнулся, глядя на членов комитета: — Ваш муж научил вас превосходно разбираться в винах.

— В том не было нужды. Я чувствую все вкусы прямо в гроздьях.

Налили следующее вино, потом следующее. Николь все их называла правильно и с каждым разом все увереннее.

— Уж во всяком случае, память у нее хорошая, — подытожил мсье Оливье. — Мы продегустировали десять вин, и все они оказались ей знакомы.

Выйдя на солнце, Франсуа оглядел виноградники Клико и засмеялся:

— У них был такой вид, будто они лимон жуют, а не вино дегустируют, — Он поцеловал жену. — Придется им привыкнуть, что моя жена куда талантливей, чем они.

Николь торжествовала. Ведь все это результат двух лет тяжелой работы, когда она каждый день тенью ходила за мужем по всем виноградникам и давильням. Она все узнала о терруаре и погодных условиях, о давильнях и купаже, о свойствах каждого сорта с учетом нюансов той почвы, на которой он произрастает. Тут смешались и алхимия, и наука, и случайности тысячи разных оттенков.

Их винодельня набирала силу, росла, и это было настоящей общей радостью. Они каждый день ездили бок о бок, взметая меловую пыль дорог, и вникали во все подробности. На чем свет стоит ругали весенний град, любовались раскрывшимися бутонами, смотрели, как усики обвиваются вокруг стоек, вместе готовили каркасы, на которых рос виноград. Перешучивались с рабочими, представляли все их испытания и лишения. По воскресеньям молились с ними всем святым об урожае, и за полночь тянулись разговоры о тонкостях виноградарства, — у Франсуа это звучало как изысканная поэзия. Иногда, слишком устав, чтобы заснуть после такого долгого дня, они любили друг друга при свете очага и просыпались утром все так же в обнимку.

Когда он радовался ее растущим познаниям в виноделии, у Николь, даже после двух лет семейной жизни, возникало ощущение, будто солнце выглянуло из-за туч. Сейчас был самый подходящий момент сообщить новость.

— У меня сюрприз. — Она усадила Франсуа на жернов, подальше от рабочих и их любопытных ушей. — Новый купаж, который главнее всего, что тут делается.

Франсуа притянул ее ближе:

— Важнее даже нашего первого винтажа?

— Я беременна, — сообщила Николь.

Франсуа закрыл лицо руками. Неужели хотел скрыть слезы?

— Я так ясно чувствовала все вкусы, что у меня отпали всякие сомнения. Я уже неделю как знала, но хотелось окончательной уверенности. Ты принес мне два больших дара. Нёбо, умеющее узнавать любую лозу и даже место, где она растет на горе, просто по вкусу. Но самый главный, Франсуа, это ребенок. Мы становимся настоящей семьей.

Франсуа вскочил, обернулся к ней, стиснув зубы. Его взгляд снова напоминал взгляд дикого зверя, как в тот раз, у колодца. Он смотрел так, как будто бы ее, Николь, здесь не было. У нее екнуло сердце.

— Господи боже мой, Николь, с чего ты взяла, что я хочу привести в этот мир еще одного невинного ребенка?! Это бедное дитя будет наполовину мною. А в мире идет война и никогда не кончается зло. Как же ты можешь так улыбаться, словно превратила свинец в золото?

И он исчез между лоз. Точно так, как в прошлый раз. Николь ждала, но он не возвращался.

По дороге домой, в повозке, ей вдруг стало трудно дышать, накатывала тошнота. Повозка прыгала по неровной дороге через виноградники, у нее буквально тряслись все косточки, вдруг показавшиеся ей такими хрупкими. До боли хотелось ощутить руки Франсуа, обнимающие ее и ребенка, но он и домой не вернулся.

Настал вечер, он сменился ночью — Франсуа не было. Николь представляла себе, как он стучит в дверь: прости, милая, просто меня огорошили такие новости, прости ради бога, Бабушетта.

И к рассвету постель оставалась ледяной. Николь тошнило. Она с трудом поднялась, чтобы вымыть тазик: иначе Жозетта заподозрит неладное, а сейчас, когда мужа нет рядом, Николь ни с кем не хотела делиться своими новостями.

Стук в дверь, проехавшая мимо лошадь — и девушка бросалась к окну в надежде, что Франсуа вернулся, но снова и снова ее постигало разочарование. Все казалось противным на вкус, и Николь едва могла есть, сдерживая рвотные позывы.

Они с Франсуа предпочитали жить в основном в своем скромном доме в Бузи, в центре виноградников вблизи Реймса, а не в фешенебельном доме в городе. Этот сельский дом, сложенный из песчаника, был похож на детский рисунок: ведущая к входной двери дорожка, четыре симметричных окна и гостеприимный свет очага. Грубый кухонный стол, где готовила еду Жозетта, деревянные стулья и плетеные коврики перед огнем, полки с книгами любимых авторов и учебниками по виноделию. Комната, всегда полная света и до этой минуты — счастья. Это было их семейное убежище, противоположность большому особняку на Рю-де-ла-Ваш, где росла Николь, и тут ей легко спрятать свое горе между лозами.

Прошла неделя, и Николь сообщила Жозетте, что Франсуа неожиданно пришлось уехать по торговым делам. Тайна ее беременности стеной отделила Николь от всех, кого она любила. Как ей говорить с матерью и не поделиться с ней новостью? Как смотреть в проницательные глаза Наташи и скрывать свой секрет? Николь углубилась в учебники виноделия, чтобы не думать о муже каждую секунду. На этих страницах жизнь казалась простой и предсказуемой: элементарное действие — посадка — приводило к неизбежному цветению, плодоношению и сбору, если только следовать правилам.

Ноябрь принес сумерки, тоскливый дождь и печаль, а потом наконец-то и Франсуа. Он появился, истрепанный бурей, похожий на призрака, почти не заметный за таким огромным веником лиловых ирисов, какого Николь никогда не видала.

Вырвав цветы у него из рук, она швырнула их вон. Ветер подхватил легкие стебли, и они, как конфетти, разлетелись по саду.

— Ты меня бросил, когда был мне так нужен! — бушевала она. — Ты трус!

— И хуже того, Бабушетта. Я и трус, и предатель, и вообще все, что можно о человеке сказать плохого. — Вид у него был загнанный и изможденный.

— Я болею, я слаба, устала и беременна, — а ты просто смылся. Ты не тот мужчина, за которого я выходила замуж!

Все чувства смешались так, что ей с трудом удавалось их различить. Гнев, обида — и облегчение оттого, что он наконец вернулся.

— Впусти меня, Бабушетта. Это все тот же я, но есть во мне одна сторона, особенность, о которой я должен тебе рассказать. Мое проклятие, из-за которого я исчезаю, когда больше всего тебе нужен.

Она втянула его в дом, встревоженная.

— Ты мне нужен весь, целиком. — Николь освободила его стул от груды своих учебников и развела огонь. — Рассказывай все. Я постараюсь понять.

Он протянул руки к огню.

— Колодец оказался так глубок, что дна не было видно, в тот день, когда ты бросала туда монету. Когда на мою душу опускается тьма, именно так я себя чувствую: будто она так глубока, что никогда не кончится, и мне нужно бежать, пока она меня не залила. И обычно она приходит в самые счастливые моменты.

— Счастье делает тебя несчастным? — недоумевала она.

— Помнишь море в Кале? Сверкающие камни пляжа и небо, блестящее серым, как твои глаза. И огромные волны, бьющиеся о берег так, что дух захватывает от восхищения и страха. А порождает эту красоту и силу подводное течение, и если попадешь в него — затянет вниз и утопит. Вот так и здесь.

— Ты меня пугаешь, Франсуа.

— А это и вправду страшно. Зимний восход — такой красивый и яркий, что сердце щемит. Летний вечер на винограднике переливается тысячью цветов и птичьих песен, сумерки оглушают, и хочется петь, танцевать, кричать. А потом я знаю, что придет расплата — и все рассыплется в прах.

— И всегда, когда мы танцевали? — Внутри нее застыл ледяной ком ужаса.

— Я ухожу к реке, знаешь — там, где она разливается и другого берега не видно?

Она кивнула, отвернувшись, чтобы он не видел слез.

— Иногда что-то такое, что больше меня и неодолимо, как река, смывает страх и уносит отчаяние.

Как она могла не знать такого о человеке, за которого вышла замуж?

— У меня не хватит сил на троих. Ты мне нужен здесь, со мной.

— Я весь твой, с темной и светлой половиной. Ты думаешь, что я слаб, по глазам вижу, но я смогу с этим бороться. Только давай мне иногда побыть одному. Обещаю, что никогда больше не исчезну, ничего тебе не сказав.

— Дай мне время подумать, — ответила она. — Мне пока тяжело понять и принять это. Но я постараюсь, обещаю.

Он поднес руку к ее животу.

— Как наш ребенок?

— Скучает без папы, — ответила Николь.

Но сразу простить его не смогла. Теперь была ее очередь побыть одной.

— Похоже, что беда не приходит одна, что-то не так? — заметила Наташа, прищурившись.

Она готовила тесто на следующий день. Шлепнула его на колоду — облаком взлетела мука — и, ожидая ответа, принялась ритмично разминать тесто пальцами. — Я беременна! — бухнула Николь и разразилась слезами.

— Милая, не плачь! Это же радостная новость, разве нет?

Наташа обхватила ее белыми от муки руками, потом дала большую салфетку и крепко обнимала, пока не стихли слезы. После осторожно посадила Николь на стул. Мука была всюду — на лице Николь, на одежде, на фартуке и руках Наташи. Переглянувшись, обе женщины рассмеялись.

— Так-то лучше, сказала подруга. — А теперь рассказывай все.

Она слушала, не перебивая. Какое же это облегчение — все ей рассказать!

Наташа задумалась.

— У троюродного брата русского царя был такой же недуг. До дворцовой кухни, где я была кондитером, доходили слухи. Самый очаровательный мужчина из всех, кого я видела, — кроме Франсуа.

— Сейчас он не так очарователен.

— Неправда, твой муж по-прежнему прекрасен и полон поэзии. И он единственный мужчина, который тебе действительно нужен. Никто не совершенен, юная моя подруга. Даже ты.

Как она может становиться на сторону Франсуа?

— Тебе хотелось бы, чтобы я вместе с тобой ахала, ругалась, закатывала глаза и судачила, какие все мужчины мерзавцы? Не стану, — отрезала Наташа. — Ты на себя посмотри. Носишь в себе дитя — благословение, которого я никогда не знала. Только один Бог ведает, сколько раз я просыпалась по ночам в слезах от напрасных сожалений и бесплодной жажды. Франсуа — самый обаятельный и умный мужчина в Реймсе, и он твой муж. В России есть поговорка, что от самого яркого света — самая темная тень. Я же вижу, как он на тебя смотрит. Ни с кем и никогда ты не будешь настолько счастлива. Когда ему плохо, утешай его. Когда все хорошо, радуйтесь друг другу. Ничто не вечно. Ты понимала в глубине души, каков он, и все равно за него пошла.

Да, она все знала, но похоронила в своем сердце. Искрящееся, головокружительное веселье сменялось днями глубокого отчаяния, которое она принимала за тревогу о вине. Николь занималась делом — практичная, умелая, прямодушная и хитроумная, как ее отец. Она работала, а Франсуа мечтал.

— Каку тебя получается так ясно все видеть, Наташа?

— Живу дольше тебя, девочка, только и всего.

— Я с самой нашей свадьбы хотела тебя спросить одну вещь.

— Да?

— Как ты догадалась украсить наш свадебный торт алыми гроздьями? Откуда ты знала, что мы с Франсуа нашли именно такие грозди вдень нашей первой встречи?

По лицу Наташи пробежала тень:

— Вы нашли ярко-красные грозди? И что тебе первое пришло на ум?

— Кровь, свежая кровь. Вот когда коленку рассадишь и кровь выступит, — такой вот цвет.

— Давай считать, что это простое совпадение. Мне как-то снились похожие грозди, и их красный цвет говорил о любви. Вы оба влюблены в виноградные лозы. — Она открыла дверь, выпуская Николь. — Поздно уже, милая. А мне еще хлеб выпекать. Возвращайся к нему и будь счастлива.

Николь вышла в ночь и с легкой душой направилась в сторону дома, счастливая и встревоженная одновременно, но, на секунду обернувшись, она заметила в окне силуэт Наташи, яростно чертящей в воздухе восьмерки своим мешочком с солью.

Весь зал их большого городского дома был завален ирисами. Пышные, пушистые, ароматно-лиловые букеты стояли на столах и в вазах рядом с широкой лестницей, покрывали мраморную каминную полку, отражались в зеркалах гардеробной, выстроились в кувшинах вдоль длинного обеденного стола.

— Я их столько принес, чтобы ты все не уничтожила, — сказал Франсуа. — Где ты была? Я уже за вас волновался.

Вот это «за вас» прозвучало для Николь как волшебная музыка.

Она забросила руки ему на плечи. Невозможно на него сердиться теперь, когда он вернулся и стоит прямо перед ней. Она обожала эти темные дуги бровей, взметавшиеся вверх, когда он улыбался, а сейчас его худощавое умное лицо буквально светилось от радости, что он видит Николь.

Франсуа крепко ее обнял.

В прихожую вошел какой-то человек и, вытащив из вазы ирис, вставил себе в петлицу.

— Вдова Жубер может отдыхать весь остаток года, друг мой. Ты, я смотрю, всю теплицуу нее купил, — проговорил незнакомец.

Франсуа пожал ему руку, улыбаясь при этом Николь.

— Позволь представить тебе моего старейшего друга Луи Бона.

Копна русых волос, до смешного просторная волчья шуба и улыбка теплая, как крепкий бренди. Вошедший поклонился и поцеловал Николь руку.

— Наконец-то мой друг совершил хоть один разумный поступок, — одобрительно улыбнулся он.

— Луи только что вернулся из России, — пояснил Франсуа. — Не возражаешь, если он несколько дней поживет у нас?

— Я заплачу за ночлег сплетнями из бальных залов, выложенных янтарем, описанием мод, превосходящих самое дикое воображение, и былинами о мрачных деяниях бородатых казаков.

— Мрачных деяний вполне хватит, — ответила Николь, расстроенная, что Франсуа не будет целиком принадлежать ей, но тронутая обаянием нового друга.

Луи Бон был лучшим коммивояжером семьи Клико, и никакая ярмарка, никакой город, никакая деревня не были для него «слишком далеко». Он проезжал сотни миль по норвежской глуши ради перспективы продать десятилетний винтаж, смело пускался в невообразимо далекие русские просторы — добраться до имения богатого помещика и предложить шампанское Клико, хитроумнейшим образом купажированное самим мсье Оливье из урожая лучших поцелованных солнцем виноградников гран крю в Реймсе. Конечно, он был незаменим, и в растущем предприятии Клико у него была своя доля.

Франсуа налил бокал самого сладкого шампанского своего завода. Луи преувеличенно громко отхлебнул:

— Триумф терруара и умений, передаваемых на протяжении нескольких столетий, от «Дома Периньона».

— Вы и при клиентах так же пробуете? Пристало больше цирковому номеру, чем дегустации хорошего вина, — рассмеялась Николь.

Засиделись так поздно, что Жозетта дважды раздувала огонь, но истории все не кончались. Луи не мог усидеть на месте и, рассказывая, расхаживал по комнате, как медведь-шатун. Он говорил, что больше всего на свете любит дорогу, вечеринки и кухонные пересуды.

Франсуа был в ударе, а Николь помнила совет Наташи: радуйся сегодняшнему дню.

Наутро она проснулась перед рассветом — Франсуа опять исчез. Сердце у нее подпрыгнуло при виде записки на подушке.

Виноградные лозы не умирают. Они чернеют зимой, но весной выпускают нежные листки, выдерживающие ледяные ветры и грозы, впитывающие в себя майское солнце. Они видят восход, притягивают к себе туман раннего утра, питаются от бледной земли, слушают взлеты и падения летней песни жаворонка. Виноград ловит листьями лунный свет, видит, как пляшут звезды, рассыпая вокруг блестящие осколки. Я слышу вкус каждого сорта винограда, и ты тоже. Нам предназначено быть вместе, но сейчас наше счастье обратилось в пыль.

Я не прошу прощения, но верь мне: я вернусь.

Франсуа

Дрожащими руками засунув записку под подушку, Николь изо всех сил силилась сдержать слезы и страх. «Ради него и ради ребенка будь сильной, твердила она себе. — Он всегда возвращается».

Но как она ни старалась, предательские слезы все же лились по щекам.

Зарделся рассвет, как и наутро после свадьбы, а вместе с ним вернулась и знакомая целеустремленность. Николь быстро оделась, выскользнула наружу, пока весь дом спал, и оседлала Пино, своего любимого скакуна, замотав ему копыта тряпками, чтобы никто не услышал.

Когда она подъехала к Горе, лозы стояли окутанные туманным облаком, но небо над ними было свежим и ясным. Вдали холодный ветер бередил поверхность светлого озера, в котором бог знает сколько раз плавали Николь и Франсуа.

Она крепче завернулась в плащ. Еще миля вниз по течению — здесь она очень надеялась его найти.

Заухали совы, и у Николь волосы шевельнулись на затылке. Мятежники-роялисты терроризировали восстаниями сельскую местность Франции, а перекликались они совиным уханьем. Они ловили невинных людей, даже женщин, принимая их за республиканцев, и избивали. Прав был Франсуа — не той страной стала теперь Франция, где только новорожденный чувствовал бы себя надежно и безопасно.

Николь пришпорила коня, понеслась в лучах рассвета. Чем дальше она скакала, тем шире становилась река, и наконец стал слышен ее рев. И вот за поворотом Николь нашла его — он стоял по колено в яростном потоке, а река неслась так широко и быстро, что от рева ее все тряслось.

Николь подъехала ближе, успокоив коня, чтобы стоял тихо и не напугал Франсуа.

— Я здесь, — шепнула она.

Но он что-то кричал, обращаясь к реке, раскинув руки, и ветер рвал на нем рубашку.

— Франсуа! — крикнула Николь.

Он рычал на реку, и она рычала в ответ. Еще шаг — и вода сметет его, унесет в бешеных водоворотах.

Пино понял. Он и звука не издал, когда Николь привязала его к дереву и поспешила к берегу, где стоял Франсуа.

Шагая к нему, она едва заметила, как обожгла ноги холодная вода. Река пыталась ее утащить, но Николь схватила Франсуа за плечи и упала с ним назад, прочь от потока, вцепившись изо всех сил. Она вытащила его на сушу, не давая сопротивляться, опутав его руками и ногами. Он перевалился на спину, притянул Николь к себе.

— Это я, — прошептала она.

Прошла вечность. Франсуа открыл глаза, посмотрел на Николь, недоумевая, как спьяну.

— Я знала, что ты здесь. Это я, я все понимаю.

Он заморгал.

— Скажи что-нибудь.

Она посчитала до десяти, потом обратно до одного.

Затем стала называть сорта винограда, перечислила школьных подруг, складывала числа, которые могла припомнить, еще что-то, все это время цепляясь за него, боясь шевельнуться. Мокрая трава леденила кожу. Николь крепко зажмурилась и пожелала, чтобы Франсуа пришел в себя.

Раздались тяжелые шаги, и она резко открыла глаза. Это подошел Луи.

— Как ты узнал?

— С ним всегда так, я его всю жизнь знаю. Не надо его сейчас теребить, — сказал он тихо. — Дай руку.

Он помог ей подняться, укрыл ее плечи своей курткой. Франсуа промок и дрожал. Луи отвел их обоих к ожидающей повозке и пообещал потом вернуться за Пино.

Луи знал, как бороться с такой бедой. Он и Николь долгие дни проводили возле кровати Франсуа, играя в карты, рассказывая истории, просто глядя в огонь, дежурили по очереди. Примерно через неделю Франсуа присоединился к этим разговорам. Когда была очередь Николь, а Луи был занят, они с Франсуа строили планы, как будут воспитывать ребенка. Их дитя будет учиться ездить верхом так же естественно, как ходить, каждую неделю выучивать новое стихотворение, а если это будет девочка, она будет только такой, какой захочет быть сама, и делать то, что захочет делать. У нее будут кудри Франсуа и серые глаза Николь.

Когда для Луи пришло время отправляться в очередную торговую поездку, Николь поцеловала его на прощание.

— Никогда не забуду, что ты для нас сделал. Никогда. — Она улыбнулась.

— В таком плохом состоянии я его еще не видел, — ответил он, нагружая телегу ящиками с вином, чтобы отвезти в Париж. — Наверное, он слишком сильно тебя любит.