Владычество 2

26

были эти патроны. Оказалось, что эта партия слабых боеприпасов была продана десятку различных полицейских участков по всей стране. Несомненно, как минимум, два из этих сорока патронов пришли прямо из полиции.

Кларенс заглянул в комнату отца как раз в тот момент, когда старик сидел, глядя на одну из картин Дэни, и тихо напевал: «Скоро я распрощаюсь с проблемами этого мира и пойду домой, чтобы жить с Богом. Больше не будет плача и стенаний, я буду жить с Богом».

Кларенс не был уверен, что переезд в дом Дэни был лучшим вариантом для отца. Здесь так много напоминало о ней. Первую песню сменила вторая, и хотя голос был тонким и слабым, Кларенс отчетливо помнил, каким сильным и энергичным голосом его отец пел эти же песни тридцать лет назад. Тогда в этом пении было больше силы, а сейчас — больше предвкушения.

«По вагонам, детки, по вагонам. Поезд Евангелия отправляется. По вагонам».

Запоминающаяся мелодия была едва уловимой для человеческого уха, и Кларенс с трудом слышал ее. Глядя на отца, он ощущал себя опустошенным. Этот старик день ото дня все чаще переходил из настоящего в прошлое и будущее. Он явно все больше и больше терял связь с реальностью.

Дэни наблюдала за тем, как к побережью западной Африки причаливают английские и американские корабли. Она была ошеломлена, увидев, как хватают и грузят на борт детей, подростков и молодых взрослых. Дэни увидела названия кораблей работорговцев. Среди прочих были «Иисус», «Мария», «Свобода» и «Правосудие».

В двери прошлого были видны 150 рабов, погруженных в грязный трюм корабля. Они были закованы в цепи и жили среди собственных испражнений. Только сорок из них пережили плавание через Атлантику и достигли берегов Америки. Дэни особо наблюдала за одной молодой женщиной, которую вымыли и продали в рабство. Затем этой женщиной воспользовался ее господин, и она родила детей-мулатов. Дэни видела, как один из этих детей вырос и стал отцом Зеке. Так и есть. В ней есть кровь белых, кровь рабовладельца. Дэни всегда подозревала об этом, но до сих пор не была уверена.

У нее вызывало отвращение, что какой-то человек (в дан-

27

ном случае — рабовладелец) может игнорировать своих детей. Дэни видела, с каким презрением относилась хозяйка плантации, жена господина, к черным детям с более светлой кожей. Дэни видела, как рыдают белые женщины во время ночных прогулок их «благочестивых» мужей. Жены знали, куда и зачем ходят их мужья, — чтобы спать с другими женщинами. И черные, и белые женщины ненавидели это, и черные мужчины тоже ненавидели. Дети черных и белых так же безмолвно терпели позор. Это развращало души белых мужчин, опустившихся до такой низости, хотя было и много таких, которые подобным не занимались. Дэни видела, как рабство вызывало страдания не только в черных, но и в белых семьях.

— Разве это не ирония, прадедушка?

— Что, дитя?

— На мой взгляд, — сказала Дэни, — величайшим доказательством аморальности рабства стало смешение крови черных и белых. Если бы это были животные или полулюди, то они не смогли бы дать потомство от белых. Иметь детей можно только от своего вида, и хотя существует множество видов животных, есть только один человеческий вид. Тот факт, что черные рожали детей от белых, доказывает, что они — того же вида, а значит равны.

Картина в двери времени изменилась. Дэни увидела жен-щин-рабынь, которые обменивались понимающими взглядами. Атмосфера была тревожной. Что это? Они спустились к ручью за водой. Собравшись возле нескольких сассафрасовых деревьев, они натянули между ветками мокрые одеяла. Дэни наблюдала, как женщины наполнили чаши на две трети, а затем опустились на колени в круг — при этом каждая склонила лицо над своей чашей. Они больны? Что происходит? Дэни не понимала. Она посмотрела на Зеке, внимательно наблюдавшего за происходящим.

Вдруг женщины открыли уста и в прекрасной гармонии запели песню, которую Дэни никогда не слышала: «Я иду домой, дорогой Иисус, иду домой, дорогой Господь».

Эти слова повторялись вновь и вновь — каждая следующая строка звучала громче, чем предыдущая (звук почти полностью поглощала вода). Песня возводила сама себя, вырастала из самой себя, подобно тому, как делятся клетки. Это была музыка души — что-то глубокое и проникновенное, что вызывает глубокую печаль и радость. В голосах этих рабынь Дэни услышала священные корни ритма энд-блюза — музыки, которую ее отец слушал на старом скрипучем патефоне.

28

«Бог дал Ною знамение радуги. Больше не будет потопа, теперь будет огонь».

«Убегай, убегай, убегай домой. Я не хочу надолго здесь оставаться».

Дэни прислушивалась к завораживающему эху песен, звук которых угасал, отражаясь от воды и одеял. Она видела непринужденную радость поющих, наблюдала за тем, как их тела раскачиваются; время от времени одна из женщин поднимает голову, и на миг прорывается полный звук не сдерживаемого поклонения, затем голова быстро опускается, чтобы звук был направлен в чашу с водой.

— Какие удивительные воспоминания, дитя мое, — Дэни оглянулась и увидела рядом с собой прабабушку Нэнси, — я наблюдала за тобой на земле, — сказала Нэнси Дэни, — и иногда очень хотела, чтобы ты узнала о своем духовном наследии. Теперь ты наблюдаешь за мной на земле. Видишь ту маленькую девочку, которая поет в чашу рядом со своей мамой? Это я, детка. Мы развешивали мокрые одеяла и пели в чаши, чтобы приглушить звуки хвалы. Господа не слышали нас, но зато слышал Господь. Они не хотели, чтобы мы пели, потому что воспевание Эль-Иона было лучом света во тьме, а когда света достаточно много, он изгоняет тьму. Господа могли забрать у нас многое, но они не могли отобрать нашу музыку. Пение напоминало нам и им, что мы — люди. Животные не поклоняются и не поют. Они не могли забрать нашу музыку и отобрать у нас Иисуса. Мы пели, как Павел и Сила в полночь в темнице. О дорогой Иисус, мы действительно пели, — по щекам Нэнси струились слезы, и она их не вытирала.

— Я слышала через дверь времени, как рабы пели шепотом, — сказала Дэни.

— Да, это тоже было, но нам надоедало петь так тихо. Иногда песня возгорается в каждой частице твоего тела, и надо позволить ей вырваться подобно тому, как дым должен вырваться из огня. Иногда мы просто не могли ее сдержать: все в нас взывало воспевать свободную хвалу Эль-Иону, даже если это грозило поркой. Одеяла и чаши позволяли нам петь свободно. Мы мечтали о том дне, когда сможем воспевать песнь хвалы без всяких преград, без этих мокрых одеял и чаш с водой, да будут они благословенны. И этот день, конечно же, настал — день, когда я попала в этот новый мир.

Нэнси обняла Дэни и Зеке, и они втроем запели: «Бог наших

29

изнуренных лет, Бог наших тихих слез...» Сначала они пели тихо, но с развитием песни их голоса становились все громче. Затем они запели: «Я иду домой, дорогой Иисус, иду домой, дорогой Господь. Я иду домой, дорогой Иисус, иду домой, дорогой Господь...» Зеке достал свою гармонику и заиграл на ней так, как никогда не смог бы на земле. Он дал знак своему доброму другу Финни присоединиться к Нэнси в танце прославления.

На звуки этой песни со всех концов стали стекаться люди всех цветов, окружая Нэнси, Финни и последовавшую их примеру Дэни. Они повернулись лицом к престолу, на котором Плотник с большим вниманием прислушивался к их голосам. Все происходило точно так же, как на земле, но только теперь звук голосов больше не поглощали мокрые одеяла и чаши с водой. Теперь они наполняли самые дальние концы небес, пропитывая собой материю страны Эль-Иона. Песни были молекулами небес. Сидящий на престоле улыбался от удовольствия точно так же, как Он делал, когда слышал песни, спетые в чаши с водой и в одеяла, много лет назад в другом мире.

— Кларенс? Это Уинстон. Зайди в мой кабинет.

Работа с Уинстоном над двумя заметками в неделю была для Кларенса настоящим испытанием. Хотя Джейк предупреждал о том, насколько нудным может быть Уинстон, Кларенс это предупреждение недооценил. Морщинистое лицо Уинстона выглядело так, будто его слишком долго продержали в сушилке.

— Садись.

Кларенс сел.

— За свои тридцать лет в «Трибьюн» я видел массу перемен, — сказал Уинстон.

— И бьюсь об заклад, ты был против каждой из них, — ответил Кларенс.

Уинстон поднял брови.

— На самом деле я был против большинства из них, и имел на то причины. Как бы там ни было, я все еще не понимаю, почему тебе разрешили заниматься двумя общими заметками и одной спортивной. Это выглядит противоестественно. Как можно одновременно ловить рыбу и насаживать наживку?

— Я согласен заниматься только общими заметками. Но я принимаю твое мнение или мнение Джесса, или Райлона.

— Я слышал разговоры, что они могут опять вернуть тебя на спортивные репортажи, — сказал Уинстон.