Внезапный выброс

Глава IX. «ТУПИЧОК»

Хомуткова пришла на общую кухню приготовить Марку завтрак.

— Де твий хлопець? — спросила ее суетившаяся у плиты соседка по квартире.

— А что? — насторожилась Хомуткова.

— У шахти щось трапылось… Гирнычорятувальныкы поихалы…

Хомуткова опрометью бросилась обратно в свою комнату, схватила пальто и платок, на ходу одеваясь, выскочила на улицу.

По обледеневшему, пересеченному снежными переметами тротуару бежали две женщины, вслед им, не отставая, мчал подросток, за ним — еще люди.

— Что случилось? — крикнула Хомуткова вдогонку.

Никто не ответил ей, никто не остановился.

Мальчишка свернул в проход между двумя строящимися домами и махнул через пустырь. Хомуткова последовала за ним. Забыв покрыть голову, она держалась за концы накинутого на плечи пухового платка. Ее полусогнутые, обтянутые платком руки напоминали крылья неуклюжей, разучившейся летать птицы. Крылья машут ритмично, резво — пересекает проплешину, на которой нет ни льда, ни снега; взмахи стали медленными, тяжелыми — путь преградили сугробы; одно крыло взлетело вверх, второе метнулось по диагонали вниз — провалилась в припорошенную снежком канаву. Ветер гнал впереди нее растрепавшиеся волосы. В них — белые нити. Но это не седина — снег. Седой Хомуткова станет два часа спустя.

По улицам и переулкам, по тропкам, протоптанным на задворках поселка, напрямую степью или через парк на «Первомайскую» хлынули шахтеры, работавшие в первой смене, вызванный по аварии надзор, наспех одетые домохозяйки. На подходе к административно-бытовому комбинату они сливались в один поток, врывавшийся в широкие стеклянные двери. Миновав вестибюль, этот поток делился на два рукава. Более мощный из них устремлялся в ярко освещенный зал, где разделялся на ручейки, исчезавшие за дверьми нарядных многочисленных участков и служб. Второй, — преодолевая за ступенькой ступеньку, — перемещался по серой с черными перилами лестнице вверх, туда, где находились кабинеты директора и главного инженера шахты, их заместителей, диспетчерская, счетно-вычислительный пункт, радиоузел. Административно-бытовой комбинат все больше и больше заполнялся людьми. Оставался свободным лишь закоулок, ограниченный внушительной лестницей, перегородкой первой от нее нарядной и наружной, ко двору, стеной. Этот, названный «тупичком» закоулок напоминал необитаемый полуостровок, омываемый раздвоившейся живой рекой.

Торопливое течение людей внесло Хомуткову в вестибюль.

— Товарищ, — глотая слова и слезы, заступала она дорогу каждому, кого удавалось остановить, — прошу вас. Скажите… Что случилось?.. Я мать… У меня там сын, Марком зовут.

Но ей отвечали одно и тоже: «Не знаю», «Не слышал», «Еще ничего не известно», «Простите, тороплюсь…»

Обессиленную, людской поток вытолкнул ее в «тупичок», который начали заполнять родные и близкие шахтеров.

— Твой на каком? — слышался приглушенный шепот.

— На «Антоньевском». А твой?

— На «Гарном».

— И мой.

— Мой — тоже.

Глубокий грудной голос показался Хомутковой знакомым. Она обернулась. Неподалеку от нее, окруженная женщинами, стояла Комарникова, первая учительница Марка. Полина Дмитриевна не раз, бывало, хвалила ее сына. «У Марка, Христина Владимировна, — говорила она, — способности сочетаются с прилежанием». «Да, тяжко вздохнула Хомуткова, — был отец — были и способности, и прилежание, а не стало…»

Личная жизнь у Хомутковой не сложилась. Замуж она вышла поздно. То добивалась высшего образования, то не находилось подходящего человека. Когда нашелся — ей уже подкатывало к тридцати. Девять лет жили, как говорится, душа в душу. А потом — как отрезало: разлюбил.

Сын остался единственным звеном, связывающим ее с жизнью. И она обрушила на него неисчерпаемый запас материнской нежности. Потом началось непостижимое для нее: чем большей заботой она окружала сына, тем он больше отбивался от рук… Но в эти минуты, когда Христиной Владимировной все неумолимее овладевал страх за него, ей хотелось думать о сыне только хорошо и она снова повторяла про себя слова, которые когда-то говорила о нем Полина Дмитриевна, а повторяя их, чувствовала: боль за грудиной уменьшалась, становилось легче дышать. Хомуткова подошла к учительнице. Полина Дмитриевна узнала ее.

— Марк на каком участке?

— Говорил… — Хомуткова запнулась, смутилась: лгать не умела, а сын ей ничего не говорил.

Месяца три назад Христина Владимировна побывала на шахте и узнала, что работает Марк люковым-насыпщиком на участке «Гарный». Заведующая личным столом, добрая пожилая женщина, еще пошутила: «Направили мы вашего сына не на абы какой участок, а на «Гарный»!

— Говорил, — все же решилась солгать Хомуткова, — на «Гарном».

— Тогда прибивайтесь к нашей компании.

Сначала «тупичок» был забит до отказа. Но, постояв пять — десять минут, многие из тех, кто толпился здесь, ушли на шахтный двор, поближе к стволу, по которому поднимались из шахты и опускались в нее люди, и больше не возвратились.

— Машенька, — попросила Полина Дмитриевна свою бывшую ученицу, а теперь жену проходчика Чепеля, — сбегай-ка узнай, может, наши уже выехали?

Маша была на «Первомайке» бухгалтером, где и у кого выяснить — знала.

— Твой в шахте, — сказала ей ламповщица.

— А Комарников?

— Тоже.

— Выедут Матвей и Егор Филиппович — скажи: мы здесь, ждем.

У ламповой Маша встретила знакомого крепильщика с «Гарного».

— На участке все в порядке? — спросила она, неотрывно следя за каждым его жестом.

— Порядок… — буркнул тот.

— А чего же тогда наши задержались?

Крепильщик сделал вид, что не расслышал ее.

В «тупичке» оставалось человек пятнадцать-шестнадцать: Полина Дмитриевна, Хомуткова, Маша Чепель, Мотря Ляскун, жена проходчика Тихоничкина — Бриллиантова, Мануков, девять-десять женщин, мужья которых работали на других участках. Что произошло и где — никто из них не знал, а неизбежные в таких случаях слухи носили самый разноречивый характер. Бриллиантова, заходившая в медсанчасть шахты, где она работала, утверждала:

— Завал на «Гарном». Врач сказал, а ему, — разъясняла она непосвященным, — о всех таких случаях звонят раньше, чем директору.

— Ни, такого буты не може, — возразила Мотря, женщина дородная и решительная, — мий чоловик мэни казав, що завалы бувають, колы кэпсько крепя ставлять, а на «Гарному» вси выбийныки, як мий Пантелей Макарович, и завалов воны николы не робылы.

— Кажусь, нэ на «Гарному», а на «Антоньеському…»

— Не верьте, бабоньки, я слыхала…

И тут затрещал динамик, все другие звуки исчезли, словно впитались в бетонные стены. «Внимание, внимание! Слушайте сообщение заместителя главного инженера по технике безопасности товарища Глоткова».

«Дорогие товарищи! — заговорил он после продолжительного молчания. — Сегодня, в конце третьей смены, в «Восточной» лаве участка «Гарный» произошел внезапный выброс угля и газа. На восточном крыле участка работали…»

Динамик поперхнулся и затих, словно тот, кто должен был назвать работавших там, этого сделать не осмеливался. Наконец, решился. Откашлялся:

«Комарников Егор Филиппович, бригадир проходчиков».

Хрустнули переплетенные пальцы. Полина Дмитриевна выпрямилась, все в ней было подчинено одной мысли: не расслабиться. «Расслабишься — сломаешься, — про себя твердила Полина Дмитриевна. — А ты не должна, не имеешь права…»

Если бы не выдержала жена коммуниста, партгрупорга, учительница, воспитывавшая у детей шахтеров, многие из которых сами стали шахтерами, стойкость и мужество, если бы сломилась она — как бы могли устоять остальные? И Полина Дмитриевна повторяла и повторяла: «Ты не должна, не имеешь права…» Эти несколько раз, как заклинание, мысленно произнесенные ею слова помогли ей осилить слабость, чуть не подкосившую ее.

«Чепель Матвей Артемович, проходчик», — донеслось из динамика.

— Матюшенька! — встрепенулась Маша Чепель и зашлась беззвучным плачем.

О том, что с Матвеем и Егором Филипповичем случилась беда, она заподозрила после встречи с крепильщиком, но ей хотелось верить, что, говоря: «Порядок», тот не солгал, Маша почти поверила в это и вот ее надежда пропала…

«Тихоничкин Максим Мартынович, проходчик».

Бриллиантова — высокая, все еще статная, красивая — не дрогнула, бровью не повела. В «тупичок» привела ее не тревога за судьбу мужа — не хотела давать лишнего повода для пересудов. Где-то в глубине души, в самых темных ее закоулках, сразу, как только Агния услышала об аварии на «Гарном», шевельнулось желание, в котором она не хотела себе признаваться. Но родившись, желание росло, нашептывало: «Так было бы лучше для всех…» Бриллиантова понимала: то, о чем она думает, бесчеловечно. Хотела хотя бы выдавить слезу, и не смогла. Правда, ей удалось заглушить мстительную радость, она перестала повторять про себя: «Это тебе за вчерашнее!..»

«Манукова Марина Михайловна, помощник начальника участка вентиляции», — торопливо выдохнул Глотков.

— Доченька… — глухо простонал Мануков и, сняв шапку, низко опустил голову.

«Ляскун Пантелей Макарович, забойщик».

— Це ж мий хазяин! — всплеснув руками, заголосила Мотря.

— Голубушка, — взмолилась едва стоявшая на ногах Хомуткова, — вы радио заглушаете, ничего не слышно. Я прошу вас…

«Жур Ермак Тихонович, забойщик».

В «тупичке» никто не отозвался: был Ермак холостым, родители жили в другом городе.

«Хомутков Марк Орестович, насыпщик».

— А-а-а! — жутко завопила Христина Владимировна и начала заваливаться, падать навзничь. Полина Дмитриевна едва успела подхватить ее. В «тупичке» поднялась суматоха. Бриллиантова пыталась привести Хомуткову в чувство, но, очнувшись, та снова теряла сознание. Вскоре ее забрала «скорая помощь».

«На «Гарный»-восток направлены горноспасательные части, — обрела уверенность речь Глоткова. — Приняты другие действенные меры. Руководство аварийно-спасательными работами обращается ко всем трудящимся шахты, членам их семей, к родным и близким, друзьям и знакомым застигнутых выбросом.

Дорогие товарищи!

Не приходите без надобности на шахту, не задерживайтесь после работы в служебных и технических зданиях. Не создавайте сутолоки и нервозности, не отвлекайте горноспасателей, рабочих, инженеров от исполнения ими своего первостепенного, святого долга. Информация о ходе аварийно-спасательных работ нашим радиоузлом будет передаваться в семь, четырнадцать и двадцать два часа, а в случае получения важных сведений — немедленно в любое время суток».

Глоткова сменила диктор. Она разделила его выступление на «Сообщение» и «Обращение». Еще раз прочитав первое, через каждые четверть часа стала повторять второе. Нарядная опустела. Небольшая группка людей осталась лишь в «тупичке».

Полина Дмитриевна знала шахту не по рассказам. В сорок третьем она приехала в Донбасс по комсомольской путевке. Орудуя ломом и лопатой, в стужу разбирала руины взорванной и сожженной гитлеровцами красавицы «Первомайки», построенной в канун Великой Отечественной войны. Потом очищала от ила штреки, грузила обвалившуюся породу. Восстановили шахту — осталась на подземных работах. Прежняя, наскоро восстановленная «Первомайка» была опаснее теперешней, но Поля спускалась в нее так же уверенно, как вот уже два десятка лет заходит в школьные классы. Мужу, бывшему фронтовику-разведчику, его профессия тоже не внушала страха, и он не давал Поле повода бояться за него. Правда, в первые годы их совместной жизни, когда Егорушка частенько перебирал и уходил на шахту с несвежей головой, опасения порой закрадывались в ее душу, и Поля, если работали в одной смене, выдумав причину, наведывалась в его забой, чтобы удостовериться — «отклыгал» ли? не прошибло ли с похмелья?

Но Егорушка имел завидное качество: как бы не перебрал накануне, достаточно было ему только ступить в клеть — обретал силы и ясную голову. И дурные предчувствия постепенно навсегда покинули Полину Дмитриевну. Потому ли, что мысль о внезапной гибели мужа более четверти века не закрадывалась ей в душу, или потому, что она охотнее верила в хорошее, чем в плохое, отчаяние, охватившее ее после выступления Глоткова, мало-помалу угасло, сменилось уверенностью, что все закончится благополучно. И Полина Дмитриевна уже беспокоилась о Маше Чепель, оставшейся для нее прежней хлопотуньей-школьницей, о готовой на безрассудство Мотре Ляскун. Но больше всех ее тревожила Бриллиантова. Услышав, что Максим попал под выброс, она как отошла к окну, да так и застыла около него.

А Бриллиантова, обосабливаясь, хотела одного: скрыть от других свои истинные переживания. Но когда она осталась наедине с собой, все, что, казалось, прошло мимо сознания, вдруг обступило ее, вошло ей в душу. Бросивший в озноб вопль Хомутковой, беззвучный плач Маши Чепель, громкие, навзрыд, причитания Мотри Ляскун, глухой стон Манукова как бы расплавили ожесточившееся сердце Агнии. «Как ты могла желать гибели мужу и отцу твоих детей? — допрашивала она себя. — Не ты ли сделала его таким, каким он стал? Ведь ты никогда не любила Максима и женила его на себе, опасаясь остаться в старых девах. Ты притворялась, а он верил, что любишь его, и все, что ты хотела, а он мог, делал для тебя. Потом ты начала трепать хвостом и тушить его ревность спиртом, который приносила о медпункта. Так продолжалось год, два, пять… Ты сделала его таким, каким он стал, ты, ты, ты!»

Агния закрыла лицо руками, и пальцы ее стали мокрыми. Потом безучастно смотрела в окно. Перед ней мельтешили, роились красные, синие, оранжевые, зеленые звездочки…