Внезапный выброс

Глава V. ЖИТЬ ОСТАВАЛОСЬ ТРИДЦАТЬ МИНУТ…

Ляскун шел впереди, за ним — Ермак Жур. Марина сразу же узнала его. Да и не могла не узнать. За долгие месяцы, минувшие после их размолвки, он нисколько не изменился — все такой же — атлетического сложения, сильный, высокий. И на брови, сросшиеся над переносицей в одну черную тесьму, не могла не поглядеть — уж очень они приметные у него.

Их знакомство завязалось в тот день, когда Манукова появилась на «Первомайской».

— Ожидаете нашего министра труда? — залихватски спросил тогда Жур, увидев ее у кабинета начальника отдела кадров. — Вам не повезло. В ларек «Жигулевское» подбросили, а он большой ценитель этого напитка! Пока полдюжины кружек не высосет — глаз не покажет.

Потом заговорил о «Первомайской», на которой работал уже более пяти лет. Речь его текла раскованно, весело. Шахту Ермак знал хорошо, а передать, что знает, он умеет! Но лучше всего ему удавались рассказы о людях, с которыми Марине предстояло встретиться. Об одних он говорил восторженно, с обожанием; о других — подтрунивая; о третьих — с издевкой, но в каждом из них Ермак непременно находил что-либо смешное, и Марина то и дело закатывалась смехом. Она забыла обо всем на свете, никого и ничего, кроме Ермака, не видела. Не увидела она и вернувшегося к себе начальника отдела кадров. Ермак заметил его, но сказал Марине об этом лишь после того, как они познакомились.

— Ермак Жур, забойщик, — с небрежной развязностью отрекомендовался он.

— Марина… Манукова. По направлению сюда… Техникум закончила.

После того как Марина оформилась на работу, они пошли в кино, а потом начали встречаться чуть не ежедневно.

— Смотри, девка, — предупреждали ее женщины, что все и обо всех знали. — Не одна такая, как ты, крылышки обожгла. Избалован он, Ермак-то, доступностью некоторых из нас избалован.

После каждого такого предупреждения Марина настораживалась, но боевым Ермак был только на людях, а когда они оставались вдвоем — и красноречие его пропадало, и шутки у него не получались, и весь он становился каким-то нерешительным, неуклюжим. Девичья интуиция подсказала Марине, что с Ермаком происходит то же, что и с нею, она стала ждать его объяснения.

В новогоднюю ночь, которую они провели в одной компании, Марина убедила себя, что желанное непременно совершится в следующую их встречу. И они объяснились…

Ермак пригласил Марину на танцы. Договорились встретиться в клубе. Она пришла, как обычно, минута в минуту, а его почему-то не было. Украдкой, прячась за подруг, Марина то и дело посматривала на входную дверь, но Ермак не появлялся.

В центре зала еще красовалась новогодняя елка. Лишь начинал играть оркестр, люстра гасла, и танцевали при цветных елочных огнях.

Перед очередным танцем, когда люстру выключили и зал погрузился в розово-синий сумрак, Марина не столько разглядела, как почувствовала, что Ермак, наконец, пришел. Она стала всматриваться в ту часть охватывавшего танцплощадку живого кольца, что примыкала к входной двери, и увидела его. Ермак на полголовы возвышался над всеми, а глаза Марины освоились с розовато-синим сумраком и ей легко было следить за ним. Ермак повернул в ее сторону, она рванулась было навстречу, но сдержала себя: ей хотелось понаблюдать за Ермаком со стороны, посмотреть, как он будет искать ее. Их разделяло несколько метров, когда Ермак остановился, и Марина снова не столько увидела — почувствовала, как заступила ему дорогу официантка шахтного кафе Верочка.

— С Новым годом, Ермачок! — Рассыпалась она бисером и полезла к нему целоваться.

— С Новым годом, Верочка! — Так же весело отозвался Ермак, обнимая ее.

А Верочка прижалась к нему и рассмеялась. Она смеялась всем своим выхоленным, модно одетым телом. Марину обдало огнем…

Вспыхнул свет. Верочка отлипла. Ермак нашел глазами Марину. По его неуверенной походке, по виноватой улыбке она догадалась: Ермак под градусом. Он приблизился и хотел обнять ее, но Марина ощутила, физически ощутила льнущее к нему тело Верочки. Не помня себя, она отшатнулась, размахнулась и ударила его по щеке. Зал затих. Все обернулись в их сторону. Оглушенный, ничего не понимая, Ермак подался к Марине, и она, не давая себе отчета, еще с большей силой ударила его по второй щеке. Потом, закусив нижнюю губу, ни на кого не глядя, пересекла ярко освещенный зал, захлопнула за собой дверь и бросилась в гардеробную. Еще какое-то мгновение в зале стояла почти подземная тишина, какая бывает в заброшенном забое. Затем она взорвалась. Хохот как бы сбил Ермака с ног, унизил, уничтожил его. Он ушел. Сразу.

Марина перестала бывать в клубе, а натолкнувшись на Жура в нарядной или на улице, с напускным равнодушием проходила мимо. Безразличие это давалось ей все труднее и труднее, и намекни он, что хочет помириться, — бросилась бы к нему очертя голову. Но Ермак ждал первого шага от нее. Не подвернись Павел, может, так бы оно и случилось. Войдя в ее жизнь, он помог Марине устоять, а потом и вовсе заслонил Ермака. У нее появилась уверенность, что переболела им навсегда. Но встретясь с Ермаком сейчас, Марина вдруг растерялась, у нее перехватило дыхание. Она боялась, чтобы Ермак не заговорил с ней прежде, чем ей удастся совладать с собой. Точно сквозь сон она услышала его насмешливый возглас:

— А, руководящий состав!..

— Какой она тебе «состав», — добродушно усмехнулся Ляскун. — Здравствуй, Марина!

— Здравствуйте, — ответила она, обращаясь как бы к обеим, но кивнув одному Ляскуну. — Припозднились?

— Есть маленько. Да ничего, наверстаем. Всего четыре метра осталось. За полсмены пропорем. Кстати, и Авилина нет, а он предупредил, чтобы без него не начинали. Пойду позвоню. Небось на запад завернул.

Когда Ляскун ушел к телефону, Ермак спросил:

— Как живешь, Марина?

Эти слова, даже не сами слова, а какая-то пронзительная, затаенная тоска, выплеснувшаяся вместе с ними, поразила Марину.

— Живу. А ты? — ответила она с наигранной беспечностью.

— Существую, — нехотя обронил Ермак.

И Марина готова была подойти к нему, заглянуть в глаза и спросить: «Что с тобой, Ермак?» И она, может быть, так бы и сделала, но возвратился Ляскун:

— Авилин сказал: «Лезьте. Буду». Потопали, — махнул рукой, уступая Марине дорогу.

С откаточного штрека вверх под углом шестьдесят пять градусов устремилась выработка — «печь». По высоте она пройдена на всю мощность пласта, достигавшую двух метров, имела такую же ширину. По бокам и осевой линии «печи», как по шнуру, выстроились сосновые стойки. Нижние их концы установлены в лунки, верхние подбиты под обаполы, плоская сторона которых плотно прилегает к гладкой, как черная мраморная плита, кровле. Марина ударила по стойке куском породы. Раздался гул туго натянутой басовой струны, — значит, стойка установлена надежно и уже приняла на себя горное давление. Марина ухватилась за нее двумя руками, подтянулась, поставила одну ногу на стойку, прижавшуюся к срезу пласта, другую — на ту, что была установлена на осевой линии, и полезла… Уверенные, четкие движения, плавные рывки. Сильна, ловка, не угнаться за нею ни Ляскуну, ни Журу — с отбойным молотком, пиками к нему, обушком, топором да ножовкой здорово не разбежишься.

— Тебе бы только в цирк, — пошутил Ляскун, вылезая на просек, где Марина уже поджидала их.

— Еще полгодика потренируюсь, — весело откликнулась она, — и сменю профессию.

От просека уступами поднималась вверх лава. Во втором уступе лежал, похожий на свернувшуюся гадюку, пневматический шланг. Яростное шипение вырывавшегося из него сжатого воздуха усиливало это сходство. Голова змеи то взмывала чуть ли не под кровлю, то припадала к почве, то раскачивалась из стороны в сторону.

Марина бросилась к резиновой гадюке с бесстрашием укротительницы, переломила ее пополам. Шипение прекратилось. Марина перекрыла вентиль, но змея ожила вновь: вентиль оказался неисправным. Дождалась Ляскуна и Жура. Ермак дважды перегнул конец шланга и туго замотал его вязальной проволокой. Марина делала вид, что не смотрит на него, и ловила себя на том, что все время думает лишь о нем.

И вот она снова заспешила вверх, но уйти от Жура ей не удавалось. Марина твердила: «Паша, Павлик», вспоминала последнюю встречу с ним и повторяла то, что он говорил ей, но видела перед собой не его, а Ермака. И ничто: ни быстрая ходьба, ни упорство, с каким она хотела выбросить Ермака из головы, избавиться от него, — ей не помогало.

Путь преградила стена из плотно пригнанных друг к другу стоек. Она перегораживала всю рабочую часть лавы, а за той стеной-крепью шел сплошной завал. В обход ему по углю проводилась узкая выработка — разрез, который должен был выйти на вентиляционный штрек, после чего «Восточная» стала бы снова нормально проветриваться и давать добычу. Разреза уже было десять метров, оставалось пройти четыре. Ляскун и Жур такой наряд и получили. Замеряя приборами-газоопределителями содержание метана и кислорода, Марина начала подниматься по разрезу. Метров через пять он заметно отклонился вправо. Левая его стенка на повороте была забрана досками. Забой — перемещающаяся часть выработки — тоже был перекрыт досками. На их стыках под кровлей и в средней части забоя виднелись устья шпуров. «Дренажное бурение чин чином, — удовлетворенно отметила Марина. — И газа не больше одного процента. Так что работать можно». Спустившись из разреза, она еще раз осмотрелась. Одно звено рештака — перегородки из распилов, отделявшей рабочую часть лавы от ее выработанного пространства, — было разобрано. «Так и полагается, — прикинула Марина, — в случае чего есть куда отступать». Обратить внимание на проем в рештаке ее заставил профессиональный инстинкт: придя на рабочее место, шахтер прежде всего осматривает кровлю и надежность крепи над головой, определяет газовую обстановку и состояние проветривания, проверяет, есть ли запасной выход или надежное укрытие, и только после, этого приступает к работе.

За рештаком кровля не обрушилась, лишь провисла. Судя по всему, горное давление уравновесилось и никакими неожиданностями не угрожало. Содержание метана и здесь не выходило за пределы нормы. Возвратись опять к разрезу, Марина застала около него Ляскуна и Жура. Один уже подключил к воздушной магистрали отбойный молоток, другой — метрах в трех ниже устья разреза — ремонтировал перегородку — полок. Он перекрывал поперек лаву чуть ли не на половину ее высоты и являлся спасительной преградой: если бы — случись такое — из разреза выпал забойщик, он мог бы задержаться на полке.

— Балаболка метушная начальник наш, — с досадой сказал Ермак. — Суетится, звякает языком и тут же забывает, о чем звякал.

— Затуркали мужика, — встал Ляскун на защиту Авилина. — «Восточная» почти два месяца на приколе, а план остался таким же, как на две лавы. Вот и шпыняют его в хвост и в гриву.

— Забыл, видать… Может, начнем?

— Предупредил строго: «Без меня не приступай». Да и не знаю я — то ли выпрямлять разрез, то ли вести, как повернули?

Авилин прибежал в середине смены:

— Как тут, ребятки? Раньше — не мог. «Западная» чуть не ляснула. Едва удержали. Сейчас успокоилась, уголек пошел.

Не переставая разговаривать, нырнул в разрез. Выскочил как ошпаренный:

— Партачи! Бракоделы! Загнали выработку. Выправляй, Пантелей Макарыч. Оплачу вдвойне. За счет Варёнкина. Он у меня узнает, как безобразничать!

— Варёнкин хоть и бузотер, но забойщик добрый, — вступился Ляскун за товарища, — зря от направления не отклонился бы… Слева, смотрел я, сильно уголь перемят. Может, выбиться наискосок, а потом выровняем?

— За дружка заступаешься? — зашумел Авилин. — Кто давал ему право самовольничать? Спрашиваю: кто? Я ему покажу! А ты делай, как сказано. Понял?

Повернулся к Мануковой:

— Замеры производили?

— Газовая обстановка нормальная. Завал не уплотнился и воздух через него протягивает.

— Приступайте, — подтвердил Авилин свое распоряжение. — В конце смены наведаюсь.

— Пошли… — Ляскун бросил на штабелек крепежного леса куртку с оттопыренными карманами, в одном из них лежал «тормозок», в другом — фляга с крепким чаем; сунул под нее самоспасатель, взял топор, обушок, ножовку.

— Поехали, — Жур повесил куртку и самоспасатель на стойку, проволокой прикрутил к поясному ремню шланг, по которому подавался сжатый воздух, натянул подбородный ремешок каски.

Марина, чтобы сподручнее было следить за составом воздуха, выходившего из разреза, примостилась возле его устья. Удары топора, перерубавшего затяжки, шорох струившегося по почве мелкого угля, редкий стук обушка казались ей, задумавшейся о своем, далекими-далекими, убаюкивали…

И вдруг — грохот, брань. Вскинувшись, Марина оторопело глянула вниз. Над полком висел Жур. Его удерживал обвивший грудь резиновый шланг, из которого, шипя, толчками вырывался сжатый воздух. На спину Жура падали струйки угля и оседали на ней черными пирамидками.

— Ермак! Ер-ма-ак! — бросаясь к нему, закричала Марина.

Невидящие глаза Жура были широко открыты. Обламывая ногти, Марина сгребла с него уголь, схватила под мышки, подтащила к проему в рештаке и опять кинулась к разрезу: в нем оставался Ляскун.

Пантелей Макарович видел, как с левой стороны, на повороте разреза, лопнула доска-затяжка, едва Жур прикоснулся к ней, как хлынул из-под нее уголь и сбил Ермака с ног. Пантелей Макарович хотел броситься за напарником, но удержал себя. Знал, если не заделать дыру, из которой продолжал сыпаться уголь, поток его начнет нарастать, как снежная лавина, засыплет-замурует лаву, а в ней всех их замурует: и его, и Жура, и Марину. Ляскун заводил за крепь затяжку, но черный ручеек «обыгрывал» — обходил ее, отыскивал новые пути. Или, накопив сил, выталкивал затяжку из-за стоек и вырывался на свободу снова. Поглощенный единственным желанием — во что бы то ни стало закрыть брешь, Ляскун поначалу и внимания не обратил на то, что в голове у него уже начала работать звонкоголосая кузня. Молоты выстукивали:

«Да ведь у меня мутится сознание, — с тревогой подумал он. — Шланг ушел с Ермаком, забой не проветривается. И я захлебываюсь метаном…» — Ляскун рухнул и покатился вниз.

Он задержался на полке. Чтобы вытащить его через то окно в крепи, через которое она взяла Ермака, Марине нужно было поднять Ляскуна почти на полтора метра. Поток угля отбрасывал ее на полок. Марина, втягивая голову в плечи, снова и снова карабкалась навстречу шуршащему, клубящемуся пылью потоку. Наконец ей все же удалось взвалить Ляскуна на спину, вытолкнуть его в просвет между стойками и подтащить к рештаку, где лежал Жур.

Шум падающего угля перешел в шорох. Жур толкнул Ляскуна:

— Слышишь, Макарыч? Никак, затихает… Может, разрез перекрыть попробуем?

— Погодь, не латоши.

Грянула пулеметная дробь, за ней — толчок, как при землетрясении, и — пушечный залп, гул низвергающейся лавины.

— Выброс! Включайсь в самоспасатели!.. Уходи на завал! — выкрикнула Марина, мельком взглянув на светящийся циферблат часов. Было около 5.40.

Последовал еще один толчок. За рештаком их настигло черное облако. Марине показалось, что с нее сорвало светильник, но его головка находилась у нее в руке, батарейка плотно прилегала к пояснице, и кабелек — она лихорадочно ощупала его — был цел. «Может, — подумала, — самовыключение?» И хотела покрутить пластмассовый барабанчик-выключатель. Уже было притронулась к нему и тут же отдернула руку: выключатель мог дать искру. Марина поднесла головку светильника к глазам и еле различила мутно-красное пятно: свет едва пробивался сквозь прилипшую к стеклу угольную пыль и насыщенный ею воздух. Сделав глубокий вдох, Марина выдернула изо рта мундштук самоспасателя.

— К выключателям не прикасаться. Не делайте лишних движений. Берегите кислород.

Черное облако постепенно редело. Манукова уже видела Жура и Ляскуна. Оба лежали впокат, привалясь к рештаку, и смотрели на нее, свою спасительницу, с нескрываемым удивлением и детской доверчивостью.

Марина замерила содержание кислорода. Его было три процента — «мертвая» среда. Но у Марины еще теплилась надежда, что ниже лаву полностью не перебутило и им удастся пробраться на откаточный, а если где и образовалась пробка — они разберут ее и все-таки пробьются.

Спускались по выработанному пространству, придерживаясь рештака. Показалась стена породы. Проход между нею и рештаком постепенно сужался. Прошли метров восемьдесят и — стоп! Обрыв. Под ногами зиял черный зев пропасти; слева — стена из глыб сланца, справа — забитая выброшенным углем рабочая часть лавы, забитая так, что под его напором пузом выдался рештак. Выхода вверх, на вентиляционный, не было. В самоспасателях — на полчаса кислорода. Лишь на полчаса… Марина ощутила на себе два пристальных взгляда. От нее ждали спасительного решения, но у нее такого решения не было. Крепко зажмурясь, она стояла над пропастью и прислушивалась, как в висках тяжело стучит кровь. Ее толчки напоминали удары метронома. Он отбивал: «Жить вам осталось тридцать минут… Тридцать минут…»