Внезапный выброс

Глава XXXI. ВСТРЕЧА

Отделение Репьев догнал в околоствольном дворе. Сыченко недоверчиво выслушал его и вызвал командный пункт. Получив подтверждение, набычился. Прикомандирование Репьева он расценивал как недоверие к нему, практику. «Я хоть и практик, — в душе возмущался он, — но десять таких ученых за пояс заткну. Тоже мне фигура! Горноспасатель — без году неделя. Только и делов, что техник». Репьев догадывался о причине нескрываемой неприязни к нему Сыченко, но ни в чем разубеждать его не стал. Может, в другое время он и попробовал бы как-то успокоить командира отделения, — мол, никакого подвоха против тебя не затеваю. Но сейчас не до него было. Репьев думал о Марине. Он видел ее перед собой в платье из голубой шерсти, в том самом, в каком она была с ним у подруги на вечеринке. И туфли на ней те самые, замшевые. Она показалась ему такой реальной, близкой, что Репьев рванулся ей навстречу…

— Чего на пятки наступаешь? — выругался Сыченко. — Не терпится на мое место стать?

«Нужно мне твое командирство!» — отмахнулся Репьев.

— Притопали, — объявил Сыченко, направляясь в камеру, где обосновалась база.

Репьев огляделся. Шагах в тридцати от базы стоял санитарный поезд: электровоз, два герметичных, с красными крестами на бортах, вагончика и один — обыкновенный. Вагончики медицинской службы имели эллиптические, застекленные небьющимся стеклом, окна, были обеспечены устройствами, поддерживавшими постоянные температуру и давление. В них имелись полумягкие откидные сиденья, пружинные кронштейны, на которые можно установить носилки с пострадавшими; ингаляторы, аппараты искусственного дыхания, приборы, стимулирующие работу сердца. Внутри вагончики были окрашены белой эмалью и ярко освещены. В первом из них Репьев увидел одетых в белые халаты мужчину и женщину. Они устанавливали разборный операционный стол. «Не для Марины ли?» Павел приотстал, но тут же, подстегнутый этой неожиданной мыслью, рванулся за отделением. «Профессор Плямочкин, — почтительно кивнул фельдшер, когда Репьев поравнялся с ним. Но то, что сюда, на тысячеметровую глубину, спустился широко известный хирург, не только не успокоило Репьева, а еще больше встревожило его. Он не раз думал, что Марины и ее друзей уже нет. День ото дня, словно подготавливая его к неизбежному, мысль эта приходила в голову все чаще и чаще. И Репьев начал было свыкаться с ней. А теперь, когда Павел точно знал, что Марина жива, когда, казалось бы, ничего с ней уже не могло случиться, это еще пока неясное предчувствие новой беды, так неожиданно завладевшее им, опять разбередило в нем острую боль, только что приглушенную было радостью.

— Суши весла! — смехом встретил друга Кавунок. — Весь лавровый лист Капырин и командир взвода захватили, а нам, товарищ Сыченко, приказано сидеть туточки и прочищать носовые отверстия. — И сразу стал серьезным: — Пробились. Разбирают проход. Чтоб не терять времени, командир взвода решил пересмены не делать. Нам приказано находиться в резерве.

Репьев из камеры, где была база, незаметно вышел на откаточный, направился к «падающей печи». «Пробились. Разделывают проход», — тихо повторил он слова Кавунка и, закрыв ладонью светильник, остановился у входа в «падающую печь». Внизу вспыхнуло созвездие плавающих огоньков, послышалось шарканье резиновых сапог и вскоре вылез командир взвода. Гришанов был зол, белки глаз ходили из стороны в сторону. Опасаясь подвернуться под горячую руку, Репьев выключил свет, стал между рамами крепи. Оборачиваясь, то и дело поглядывая вниз, Гришанов выдавливал сквозь зубы невнятные слова. Репьев вслушался: тот бранил кого-то.

— Ос-сел. Ху-же ос-ла!

Приближавшийся огонек качнулся больше, чем обычно. Гришанов рванулся ему навстречу.

— Уронишь, давай помогу…

— С-сам…

Покачиваясь, на откаточный вышел высокий, плечистый шахтер, покрытый толстым слоем угольной пыли. Откинувшись назад, он бережно нес кого-то завернутого в байковое одеяло. «Она!» — подсказало Репьеву все то же предчувствие новой беды.

— Посторонись, парень! — оттер его о дороги шахтер, направляясь к поезду. Следом, едва поспевая за ним, спешил Комлев. Он был озабочен.

— Кто? — догнал его Репьев.

— Манукова.

— Что с ней? Травма?

— Простуда, — проронил Комлев, распахивая дверцу санитарного вагончика.

Вслед за Мариной туда же внесли Комарникова.

Марлевым, смоченным в спирте тампоном Комлев бережно снимал черную, из крови и угольной пыли, кору, а потом осторожно надавливал на освобожденные от нее места пальцем, и палец, не встречая противодействия, глубоко погружался в рыхлое, водянистое, с чугунным отливом тело, оставляя глубокие вмятины. Плямочкин пристально наблюдал, как они заполняются, исчезают. И чем медленнее заполнялись вмятины, тем сосредоточеннее становился профессор, Потом он отозвал Комлева в дальний угол вагончика.

— Ваше мнение, коллега?

— Ампутировать, И немедленно, — вынес окончательный приговор Комлев.

— А может, — уходя в свои мысли, заговорил Плямочкин, — ногу Комарникова пока отнимать не будем? Риск есть. Большой риск. Цена ошибки — жизнь. — Профессор стал еще сосредоточеннее. — Но ошибку надо исключить. Полностью. Верно, коллега?

Когда поезд приближался к рудничному двору, Плямочкин обнадеживающе похлопал Комлева по колену:

— Знаете, кажется, мне все-таки удастся вырвать вас, вы будете на моей кафедре!

Услышав такое, Комлеву полагалось изобразить восторг, бурно проявить безграничную признательность, горячо заверить, что он приложит все силы, и в меру своих скромных способностей… И если бы Плямочкин сказал то, что он сказал, хотя бы до этого выброса, непременно, — пусть и не такие уж пылкие, — но были бы и восторг, и признательность, и заверения. А сейчас… Комлев еще не мог объяснить, что произошло с ним за минувшие семь суток, но чувствовал: произошло!

Ему вспомнилась одна игрушка. Подарок отца. Немудреная игрушка: гладкий, ограниченный бордюром круг, на нем — металлический шарик, а в сторонке от центра круга — гнездо для него. Смысл игры заключается в том, чтобы посадить шарик в гнездо. Комлев-малец менял положение игрушки, шарик метался из стороны в сторону, описывая совершенно немыслимые траектории, то и дело ударялся о пластмассовый бордюр, отскакивал от него, останавливался, крутился на месте, снова начинал метаться по кругу. Вспомнив сейчас ту игрушку, Комлев сравнил себя с металлическим шариком, который, вдосталь намотавшись, прочно сел в свое гнездо.

Ощущение человека, нашедшего и занявшего именно ему предназначенное место в жизни не покидало Комлева с той счастливой минуты, когда он установил живую связь с Комарниковым. Кафедра, ореол которой в его глазах и до того уже начал меркнуть, вовсе перестала привлекать его, а потому слова Плямочкина не затронули Комлева. Он промолчал. Профессор посчитал, что Комлев не расслышал его, и еще раз повторил то же самое. И опять ничего не ответил Комлев — не хотел огорчать человека, которого искренно уважал. А Плямочкин винил в том колеса, стучавшие при подходе поезда к стволу особенно громко.

После отправки Комарникова и Мануковой (Жур тоже с ними уехал) вышли Хомутков, Чепель, Ляскун, Тихоничкин. У «падающей печи» их встречали Богаткин, парторг, председатель шахтного комитета. Первым вышел Марк, и самые горячие рукопожатия и поздравления достались ему. Потом его взял под свою опеку комсорг.

— На-гора, — загадочно шепнул он, — тебя девушка ожидает, Галя. С букетом. Понял?!

— Галя?! — споткнулся Марк, и чуть ли не на трусцу перешел. «Ах Галка, Галка, — забыв обо всем, приговаривал он про себя, вспоминая непоседливую одноклассницу, — какая же ты баламутка! В школе ни на одну записку не ответила, проходила, как мимо неодушевленного предмета. А узнала, что на шахту пошел, — тут тебе целое послание настрочила, а в заключение завернула: «У тебя, оказывается, есть задатки настоящего мужчины!» И вот примчалась. С цветами. «А что, Галя, если бы ты узнала… — Марк почувствовал на себе презрительный взгляд девушки и затряс головой: — Нет, нет, ты этого никогда не узнаешь…» «Узнает, — вмешалась мама, — я не пущу тебя больше на шахту…» «Ты хочешь, чтобы все презирали меня?» — спросил он и впервые с тех пор, как стал считать себя взрослым, погладил черные мамины волосы (Марк еще не знал, что мать стала седой). «Но ведь ты чуть не погиб, — заплакала мама. — Шахтер — опасная профессия». «Ты просто не знаешь статистики, мама. Самое рискованное — быть уличным зевакой и владельцем автомобиля. А в шахте, если правила соблюдать, нисколечко не опасно». — «Шахтер — вредная профессия». — «Это не совсем так, мам. Шахтеры, скажем, не болеют геморроем». — «Не скоморошничай, Марк! Я не пущу тебя на шахту даже за расчетом». — «А ты не подозреваешь, мама, что у меня могут обнаружиться задатки настоящего мужчины?»

Хомутков оступился.

— Помогите ему, — крикнул кто-то с тревогой. Комсорг бросился к Хомуткову.

— Не надо, — отстранил его Марк. — Я сам… — И поднялся в санитарный вагончик. В него уселись остальные пострадавшие и фельдшер. Отделение Капырина расположилось в третьем, обычном людском вагончике.

— Вызвать командный пункт, — приказал Гришанов дежурному связисту.

Обстоятельно доложив об отправке пострадавших и их состоянии, он сообщил и о самонагревании, которое уже перешло в горение.

— Из куполов тянет дымок, — добавил командир взвода. — Содержание окиси углерода — две тысячных. Приступаем к тушению.

Репьев ожидал, что после этого разговора Гришанов опрометью бросится тушить пожар. Но тот был полон еще не улегшихся переживаний.

— Приходилось мне и прежде первым прорываться к людям, что одной ногой на том свете побывали, — не громко, мягко так, задушевно начал он. — Крепко пронимают такие встречи, а сегодняшняя — всю душу перевернула.

Гришанов ушел в себя, будто примеряясь, как рассказать о ней, этой встрече, своим товарищам по нелегкой и опасной профессии, с которыми не раз приходилось — буквально! — в огонь и воду идти? После долгой паузы продолжал:

— Разделали лаз, выбрались на штрек я и помпомед с фельдшером, а навстречу — пострадавший Ляскун: «Ребята, спасибо! Не только жизни — мечты вы наши спасли!» Впервые слова я такие услышал. Честно скажу, всколыхнули они меня. Неожиданностью своей потрясли. Вдумался — глубокий смысл в них: не одну жизнь — мечту человека спасать! И мы делаем это! Как же не гордиться нам своей работой?!

Поймав себя на том, что говорит он, пожалуй, уж слишком восторженно, Гришанов круто, без перехода, переменил тему разговора.

— Того, что девушку вынес, видели? Силен, ничего не скажешь. Почти двадцать четыре часа в «фиалке» простоял, да еще и эту девушку, и напарника поддерживал, чтоб не захлебнулись. Вынослив, чертяка! И упрям! — Гришанов рассмеялся, как бы давая понять, что он, конечно, за это на него не в обиде, ругает его лишь для порядка, и продолжал:

— Осмотрел помпомед Манукову, сделал, что полагается. «Выносите», — дает разрешение. «Взять на носилки!» — командую Капырину. А Жур — он и на шаг не отходил от нее — раз, и заявляет тут: «Сам вынесу». Я мимо ушей слова его пропустил. «Взять на носилки!» — повторяю. Капырин — к ней, а Жур молча отодвинул его, завернул девушку в одеяло, взял на руки, как ляльку, и пошел. «Стой!» — кричу. Никакой реакции. «Задержать!» — приказываю. Но тут наш доктор вмешался. «Не травмируй, — шепнул, — психику пострадавшего. Пусть несет, этот сможет. Лишь подстраховку организуй». Пришлось подчиниться. Следую рядом. Стал на подножный спускаться. Одной рукой к себе ее прижимает, другой — со стойки на стойку перехватывается. Выхожу вперед, чтоб подстраховать. «Не путайся под ногами», — требует. И с подножного на откаточный один выпер.

— Может, чокнулся, — подал голос Сыченко.

— Тут, видать, другие дела, сердечные… — двусмысленно намекнул реснираторщик Юрнев.

Репьев не удержался, запальчиво одернул его:

— Чего мелешь-то? Тебе лишь бы языком трепать…

И этим обратил на себя внимание.

— А вы как тут оказались? — удивился Гришанов.

— Захотел посмотреть… какими люди бывают… Когда из такой вот переделки выходят… — путано объяснил Репьев. — Командир отряда разрешил.

— Турист, значит… — недовольно поморщился Гришанов. — Посмотрели? Выезжайте. И вашему отделению еще повалтузить придется. — И уже повелительно: — Надеть респираторы, взять обушки, лопаты, плотницкий инструмент!

Репьев спешил на-гора. «Вымоюсь, куплю что ни на есть лучший букет, не один-два, три букета куплю и — к ней»… И опять, как тогда, когда шел с отделением Сыченко, до осязаемости отчетливо представил себе Марину. Была она в том же голубом платье, замшевых туфлях и в голубой, под цвет платья, косынке. Подошла к нему веселая-веселая, такая веселая, какой еще ни разу не была: «Согласна переселиться…»

Репьев ждал, что последуют слова: «В твою однокомнатную», но Марина их не сказала. Тот шахтер, у которого брови в одну сплошную скобу срослись, помешал, «Посторонись, парень!» — властно выкрикнул он. Услышав его окрик впервые, Репьев не заподозрил в нем подспудного смысла. Да Жур никакого другого, кроме непосредственного, прямого, значения в него и не вкладывал. И сейчас, когда резкие те слова вторглись в разговор Репьева о Мариной, Репьев раздосадован был лишь бесцеремонностью их вторжения. Иным содержанием они наполнились позже, уже после того, как Марина немного поправилась и врач разрешил им свидание.

— Прости меня, Павел, — сказала она. — Виновата я перед тобой, знаю — виновата, но поступить иначе не могу…

И вот тогда-то в требовательном, властном окрике Жура «Посторонись, парень!» Репьев уловил другой, неожиданный для него смысл.

Но это было потом. А сейчас, пропустив его мимо ушей, Репьев разговаривал и разговаривал с Мариной — они так давно не виделись, так давно! И когда он сказал ей главное, а она ответила ему тем же, Репьев ощутил такой взлет духа, что сердце, казалось, не выдержит высоты, на какую вознесло его воображение. Репьев остановился, чтобы отдышаться, и замер, пораженный абсолютной, до звона в ушах тишиной, возможной лишь в глубокой, глубокой шахте, куда не достигают земные звуки.