Внезапный выброс

Глава XIII. «ОНА!..»

Как медленно тянулось время! Слова «час — год» для многих первомайцев, и для директора шахты в их числе, перестали быть лишь фигуральным выражением настроения, состояния души. Долгие часы, отсчет которых Богаткин начал с того мгновения, когда телефонистка выкрикнула ему: «Выброс!..», состарили его на десять лет. И ростом он сделался ниже, и осунулся, усох, и голос подменили будто: осип, сел, чужим стал голос Богаткина. И жест не тот. И походка иная. А ухватку сберег, энергия удесятерилась. Не успеет Колыбенко поручение дать — уже закрутилось все, завертелось! Потребовались железные вентиляционные трубы. На шахте — ни метра не оказалось, а уже за смену до того, как в дело их пустить, — на месте они были, полностью. И со всех концов Донбасса запросы шли: «Может, еще подбросить?» Распорядился Колыбенко: «Кроме бригады Хлобнева, три новые бригады скомплектовать». Богаткин лишь спросил: «Первой из них когда выходить на смену?» И, как солдат: «Есть, обеспечу». На командный пункт являлся только за тем, чтобы уточнить задачу или отчитаться. Потом его видели то на стволе, то у вентилятора, то в мехмастерских. Но где бы он ни появился — сразу к телефону: «Я — на стволе», «Я — у вентилятора», «Я — в мехмастерских». Когда Колыбенко вызвал его, чтобы дать очередное задание, Богаткин положил на стол желтый бланк с наклеенной на нем телетайпной лентой:

— Главное — вот… — указал Богаткин.

Колыбенко прочитал конец телетайпограммы, вернулся к ее началу и стал переписывать состав комиссии в блокнот.

— Надо бы на аэродром мне поехать, — ненавязчиво напомнил о себе Богаткин. — Разрешишь?

— Надо, — согласился Колыбенко.

— Советую на всякий случай хорошенько познакомиться… — Богаткин передал Колыбенко личные карточки пострадавших. — Комиссия непременно поинтересуется…

Колыбенко положил карточки перед собой, собираясь заняться ими, как только уйдет Богаткин, но сразу после Богаткина вошел начальник «Гарного».

Колыбенко и Авилин были однокашниками и неразлучными друзьями. Потом оба влюбились в Ксению и стали избегать друг друга. А Ксеня растерялась, никак не могла решить: кого из них предпочесть? Если бы подруга, с которой Ксеня жила в одной комнате в общежитии, не оказалась более решительной, чем она, — видимо, остановилась бы на Авилине: его и Ксеню роднила любовь к музыке. Он играл на рояле и скрипке, хорошо пел.

После женитьбы Авилина Колыбенко, как-то незаметно для себя, помирился с ним. При распределении они добились, чтобы их направили в один комбинат, а в комбинате — попросили послать на одну шахту. Но им отказали, мест не было. Работали на соседних шахтах. Колыбенко хотя и не так часто, но бывал у Авилиных, а когда к нему приехала Ксеня — стали дружить и семьями. На семейных вечеринках Ксеня и Авилин играли в четыре руки. Она находила, что пальцы Авилина стали виртуознее, чем в студенческие годы. А вот с работой у него не заладилось — без конца перебрасывали с шахты на шахту: то ставили начальником участка, то снова переводили в помощники. Потом понизили до горного мастера, и он окончательно опустил крылья.

— Поддержать бы его, — однажды обронила Ксеня, — разуверился в себе, пить начинает.

Колыбенко, переговорив с Богаткиным, пригласил Авилина на «Первомайку» начальником участка. Стал чаще заглядывать на «Гарный», помогать советами, но вскоре заметил, что друга тяготят его заботы, что Авилин расценивает его опеку как стремление продемонстрировать свое служебное превосходство. И Колыбенко перестал бывать у него на участке и дома. Последний месяц, кажется, вообще не встречались. И вот Авилин стоял перед ним, растерянный, беспомощный, нервно перебирая тонкими длинными пальцами. «И его, такого, любила Ксеня?!» — обожгла неожиданная мысль Колыбенко. Вспомнил, что и сюда, на «Первомайку», Валерий попал не без ее участия, и ревность, от которой он, думалось, избавился тогда, на студенческой свадьбе Авилина, больно царапнула его своими острыми, с зазубринами, когтями. Но Авилин был так беззащитен, что это внезапно пронизавшее Колыбенко чувство уступило место другому — чувству жалости, щемящей человеческой жалости, сменившейся горькой, как полынь, досадой, обидой за человека, которого знал больше половины своей сознательной жизни, с которым дружил.

— Возьмите себя в руки, — впервые на «вы» обратился Колыбенко к Авилину.

— Докладываю, — откашлялся тот, — все люди с западного крыла выведены.

— Когда вы были в «Восточной?»

— Точно не помню. Где-то в середине смены.

— Что делали забойщики?

— Ожидали меня.

— Зачем?

— Получил сообщение, что забой отклонился от оси, и приказал до моего прихода к работе не приступать.

— Какое указание дали?

— Выравнять разрез.

— Почему послали крепить опережение штрека? Зачем рисковали проходчиками?

Авилин опустил голову.

— Вы знакомы с порядком отработки выбросоопасных пластов и с распоряжением по этому вопросу технического директора производственного объединения?

Авилин не шелохнулся.

«Чего ты добиваешься от него? — осадил себя Колыбенко. — Разве ты не видишь, в каком он состоянии?» — И отпустил.

— Отдыхайте, Валерий Исаич. Потребуетесь — вызову.

Нажал на кнопку громкоговорящей связи:

— Глоткова ко мне.

Тот, как обычно, зашел с эскизом аварийного участка. Колыбенко придирчиво проверил его и обнаружил, что некоторые, уже выполненные, спасательные работы на эскизе Глоткова не показаны.

— Какую вы можете дать информацию другим, если сами недостаточно осведомлены? — строго спросил Колыбенко.

Глотков стушевался.

— Перенесите на свой эскиз состояние спасательных работ, зафиксированное на моем, — взглянув на Тригунова, поправился, — на нашем эскизе. Ознакомьтесь с записями в журналах. Возьмите экземпляр оперативного плана и доложите обстановку всем, кому положено. За сведениями на командный пункт обращайтесь каждые два часа.

Вслушиваясь в краткие, четкие распоряжения Колыбенко, Тригунов с удовольствием отметил его самообладание, командирскую струнку, умение сразу схватить существо дела, безотлагательно принять решение. «Славный командир может получиться», — сделал для себя вывод, зная, что с этой минуты желание перетянуть Колыбенко в горноспасательные части будет преследовать до тех пор, пока оно не исполнится.

Репьев тоже не сводил глаз с Колыбенко: биографические данные пострадавших могли потребоваться командиру отряда как для доклада начальнику горноспасательных частей области, который должен вот-вот подъехать, так и для докладной записки о ходе горноспасательных работ, представляемой в правительственную комиссию, и Репьев выжидал, когда освободятся нужные документы. Но у Колыбенко снова и снова находились дела более неотложные. И тогда Репьев попросил у него личные карточки. Вывел в оперативном журнале: «Сведения о пострадавших» — и начал переписывать те из них, которыми почти все интересуются: возраст, профессия, семейное положение, состав семьи, количество иждивенцев…

Пять карточек он уже возвратил Колыбенко, а когда взял шестую — от нее отлепилась фотография. Репьев хотел приклеить ее, взял в руки и… отшатнулся. «Это мне померещилось…» — беззвучно пробормотал он. А кто-то другой, дерзкий, беспощадный, как бы глумясь над ним, медленно, жестко твердил: «Нет, не померещилось. Так и есть. Ведь Марина пошла в ночную смену. Она это, она!»

Когда Тригунов и Колыбенко составляли оперативный план, они, перечисляя в общей его части пострадавших, безусловно, назвали и Манукову. Но бессонная ночь, тревога, до отказа забитый людьми кабинет, пропитанный табачным дымом воздух, телефонные звонки, громкие, с внезапными срывами разговоры, напряженная сосредоточенность, которой требовала оперативная документация, — вся эта непривычная обстановка, в какой оказался он впервые, так оглушила Репьева, что все, к прямым его обязанностям неотносящееся, как бы отталкивалось от него, не достигло его сознания. Не насторожился Репьев еще и потому, что работала Марина на участке вентиляции, а не на «Гарном». И откуда было знать ему, что на смену не выйдет горный мастер и начальнику вентиляции придется вместо него послать на «Гарный» свою помощницу?! Репьев еще раз взглянул на фотографию Марины и словно бы впал в оцепенение. Потом ощутил: нечем дышать, задыхается. Встал:

— Товарищ командир, разрешите отлучиться…

Тригунов корректировал график спасательных работ. Не отрываясь от него, молча кивнул головой. Но голос Репьева насторожил Тригунова, и Репьев почувствовал это. Чтобы рассеять настороженность командира отряда, он, стиснув зубы, вышел из кабинета неторопливой, твердой походкой.

Позже пытался припомнить: что чувствовал в те минуты? о чем думал? И ничего вспомнить не мог.

Сорвав с деревьев рассыпчатый, не успевший прирасти к веткам снег, ветер, раскружив его, вдруг замирал, словно любовался, как тот почти отвесно падает на землю. Снежинки, опускавшиеся на запавшие, неправдоподобно быстро обросшие щетиной щеки и заострившийся подбородок Репьева, таяли, обращались в капли. Зависнув на щетине, они твердели и становились дымчатым бисером. Снег набивался и в чуб, он как бы высвечивал его.

Холода Репьев не чувствовал. Как не замечал он сейчас и того, что из окон быткомбината давно уже наблюдают за ним. Память увела его в прошлое.

…Ночь. Степь. Строительная площадка. Освещенный двумя прожекторами проходческий копер. Около него — паренек. Это его третья трудовая ночь в роли сменного мастера. Стволовой — в машинном здании, коротает время с лебедчицей. Бригада — в стволе. Обуривает забой. Мастер ходит вокруг копра, ждет: вот-вот по высокочастотной связи сообщат проходчики, что бурение закончено, он вызовет запальщика и спустится заряжать шпуры. Но проходчики почему-то медлят. «Может, у них что незаладилось?» Мастер пробует связаться с ними — безрезультатно. Его охватывает беспокойство. Он направляется в машинное здание: посоветоваться со стволовым — человеком опытным, переведенным на поверхность временно, по болезни. Чтобы не месить грязь, идет по воздушной магистрали — шестидюймовой стальной трубе, подающей в ствол сжатый воздух. Труба входит в холмик перемешанной с углем породы. А тот холмик взялся жаром — самовозгорание. И труба раскалена. Докрасна. Мастер будто споткнулся: «В сжатом воздухе есть пары масел. Они сгорают, а угарный газ — туда, в забой… Так вот почему молчат проходчики!» Мастер бросается назад:

— Остановить компрессор! Вентиль закрыть!

Потом к резервной бадье и — стволовому:

— Спускай!

Вылезает на последнем полке — нет воздуха. Полуметровая труба, по которой от вентилятора он поступает, раздута до отказа, такая тугая, будто не из прорезиненной ткани она — из железа, а воздуха в стволе нет. «Что за диковина?!» — удивляется мастер. Спускается по подвесной лестнице, глядит — вот в чем дело! Конец трубы загнут вверх и пережат. Струя, видать, слишком сильной была, ее напор уменьшить решили да перестарались. А смрад в забое — не продохнешь. Проходчики — вповалку. Все. Мануков, бригадир, бормочет что-то невнятное. Троих мастер усаживает в бадью. На Манукова направляет вентиляционную трубу. Свежая струя бьет ему прямо в лицо. Сам, широко расставив ноги, становится на борт бадьи, дает сигнал: «Вира!»

Мастер вытаскивает проходчиков, укладывает их покатом, приказывает стволовому:

— Расстегнуть вороты, ослабить ремни!

А сам — за Мануковым. К приезду горноспасателей — все четверо на-гора!

«Тяжелое отравление окисью углерода, — заключает врач. — Еще бы полчаса и — смертельный исход».

Командир горноспасательного отряда Тригунов жмет мастеру руку, хвалит за мужество, находчивость, приглашает к себе на работу. Начальник проходки премирует месячным окладом. А через несколько дней — статья в молодежной газете: «Комсомолец Павел Репьев». И приглашение Манукова на дружеский ужин.

…Домик Манукова. Зеленая калитка. Около нее — хозяин с хозяйкой, а за ним — еще три пары: остальные спасенные проходчики с женами.

— А вот и наш герой! — торжественно объявляет Мануков. Его жена обнимает Павла. И плечи ее начинают дрожать. Потом Павла обнимает другая женщина, за ней — третья, четвертая… А Мануков и его друзья стоят полукругом и виновато улыбаются. Но вот из калитки вылетает девушка в легком сиреневом платье.

— Марина. Дочка, — представляет Мануков.

Марина всплескивает руками:

— Что вы, в слезах утопить гостя решили?!

И берет его под руку. И ведет в сад. Под яблонями — столы, белыми скатертями накрытые. А на них — дивизию накормить можно! Девушка приглашает гостей к столу, а Павла ведет на почетное место и сама с ним рядом садится.

— Дорогие родственники и друзья! — несколько торжественно начинает хозяин. — Я предлагаю выпить за здоровье, — Мануков по-отечески глядит на Павла и Марину, — и счастье… И счастье, — увереннее повторяет Мануков, — нашего спасителя Павла Репьева!

Все встают. Марина улыбается. На щеках и подбородке обозначаются ямочки.

Ужин удался на славу. А когда одна захмелевшая молодка, вообразив, что на свадьбе она гуляет, выкрикивает: «Горько!» — Марина дает знак Павлу. Выждав удобный момент, они незаметно выбираются из-за стола, выскальзывают в калитку и уходят в притихшую, покрытую сумерками степь.

Рассвет застает их на берегу ставка. Они сидят на узенькой скамеечке, сооруженной рыбаками из двух камней и распила. В посадке надрывается соловей. В камышах стреляют щуки. Павел бросает в розовую гладь камешки и молчит.

— Пора по домам, — говорит Марина, — мне в первую…

— И мне, — отвечает Павел. — А в девять — на этом месте.

Она утвердительно кивает головой.

…И вот уже потерян счет встречам, а им все кажется, что они так редко видятся!

— Чудак этот командир отряда, — делится Павел своими впечатлениями о Тригунове. — Как только окажется в наших краях — обязательно отыщет и начнет: «Переходи в горноспасательный взвод. Поработаешь респираторщиком — в школу командного состава направлю. Станешь командиром отделения. Освоишься — командиром взвода сделаю. Условия создам, чтобы заочно горный институт закончил. Квартиру гарантирую. Для начала — однокомнатную». И другими перспективами соблазняет.

— А ты?

— Мне и на проходке не плохо.

— Командир не сказал тебе еще об одном преимуществе…

— Каком?

— Отряд — вот он, рядом. Чаще бы встречались…

Это преимущество оказалось решающим…

— Прогадали мы, Марина, — огорченно вздыхает Павел. — Мечтали чаще встречаться и — не вышло. В дежурную смену, все двадцать четыре часа, дальше служебного здания — ни шагу. По «тревоге» за сорок пять — шестьдесят секунд должен выехать. В резервную — та же история: в первой половине дня — занятия, тренировки, а после обеда хоть и свободное время, но проводить его имеешь право лишь в пределах аварийной сигнализации. И только третьи сутки — наши!

— Какой же ты бедненький! — улыбается Марина и ластится к нему, ластится…

— Но у нас есть выход, — вкрадчиво продолжает Павел, — единственный…

— Какой? — делая вид, что не догадывается, куда он клонит, спрашивает Марина.

— Поселиться в моей однокомнатной. И чем скорее, тем…

— Какая хорошая музыка! — перебивает Марина. — Давай станцуем.

Они бросаются в водоворот танцующих.

Марина довольна собой: это она упросила подругу устроить вечеринку в ее просторной, пустующей (родители на курорте) квартире. Павел увлекает Марину в свободную комнату, закрывает остекленную дверь, тянется к ней… В стекло громко барабанит Маринина подруга:

— Эй, где вы там?!

Репьев оглянулся. В окно стучала высокая статная женщина. Открыв форточку, она выкрикнула:

— Немедленно зайдите в помещение, простудитесь, обморозитесь…

Репьев передернул плечами. Уши, нос, щеки жег мороз. Павла колотил озноб. Яростно растирая руки, он начал прыгать и приседать. На лбу выступила испарина, дрожь унялась. Возвращаясь на командный пункт, он увидел сновавшего по диагонали «тупичка» Манукова.

— Пашенька! — метнулся к нему Мануков. — Зря ты спас меня, лучше бы сгинуть тогда, чем дожить до беды такой…