Внезапный выброс

Глава XV. «ТЫ — ГЛАВНЫЙ!..»

«Убываю на отдых, до 7.00. Руководство аварийно-спасательными работами на время своего отсутствия возлагаю на т. Глоткова А. П.», — записал в оперативный журнал Колыбенко и, словно бы оправдываясь, обратился к Тригунову:

— Отчалю…

— Да, да, Петр Евдокимович, отдыхайте. Я прошлой ночью часика три прикорнул на диване, в вашей комнате отдыха, и теперь — ничего, можно терпеть. А вы почти двое суток… Идите, идите. Все будет в ажуре…

Колыбенко остановился у тополиной аллеи сквера. Он тянулся почти на километр, отделяя «Первомайку» от ее нового поселка. Всплеск ветра обдал Колыбенко сухим снегом. От неожиданности он вздрогнул, жадно вобрал в себя морозный воздух. Налитая чугунной тяжестью голова стала проясняться. Петр Евдокимович пересел дыхание и пристальным, неторопливым взглядом окинул шахтный двор, копры, бункера, подъездные пути, машинное здание, административно-бытовой комбинат, спешивших на смену шахтеров — все, чем безраздельно жил, что стало неотъемлемой частью его души. Он смотрел так, будто видит все это в последний раз, а когда нагляделся — медленно побрел сквозь строй заиндевелых тополей.

На «Первомайскую» Колыбенко приехал после окончания института. Его поставили горным мастером, а через три месяца — руководителем участка, самого отстающего. Назначили, не спрашивая согласия. Начальник шахты Репетун объявил приказ управляющего трестом, сказал:

— Принимай.

— Не справлюсь, — робко возразил Колыбенко.

— Не справишься — снимем! — отрезал Репетун. — Понятно? Иди.

Он пошел, но не на участок, а в трест.

— Послушайте, — забасил Килёв, едва Колыбенко переступил порог его кабинета, — мне доложили, что вы не желаете выполнять моего приказа?

— Фрол Иванович, — взмолился Колыбенко, — ведь я нигде и никогда не работал. Дайте побыть горным мастером. Хотя бы полгода. Не смогу я… Развалю участок.

Килёв горько усмехнулся.

— Этого вам сделать не удастся. «Гарный» развален. До основания. А вас я посылаю с другой целью: вывести его из прорыва. И кого же мне назначать, как не вас?! Молодой, энергичный, образованный. Комсомолец, были секретарем комитета. Видите, анкета у вас какая!

— Тут не анкета — опыт нужен… — неуверенно протянул Колыбенко.

— Опыт — дело наживное, приобретете. Не слыхали, как в жиздринских селах пацанов плавать учат? Нет? Садитесь — расскажу. — Фрол Иванович мечтательно прикрыл веки. — Хороши мои родные края! Леса кругом. О жиздринских лесах, если помните, Тургенев писал. Росли в них не ясенок или берест — сосна корабельная, дубы в три обхвата, липа вековая, остролистный клен, ель, береза. Грибов, ягоды — малины, земляники, черники, клюквы, брусники — видимо-невидимо. И зверья хватало. А сколько в наших местах озер, речек! Мое село на берегу Рассеты стоит. Славная река! В паводок другого берега не видно. Да и летом не мелела. Омуты — не каждый дна достанет. Пятипудовые сомы в них водились. Теперь, конечно, и там не то…

Фрол Иванович запнулся, потер ладонью лоб, виновато взглянул на Колыбенко:

— Склероз, брат… Запамятовал, о чем рассказать хотел…

— Как пацанов плавать учили…

— Во, во! — оживился Килёв, — об этом самом. Детей у нас с малых лет к воде приучали. Конечно, не родители — им не до того было, — а ребята возрастом постарше. Настал и мой черед. Совсем еще, помнится, мальцом был, когда соседский парень, Федька, — жених уже — как-то, собираясь на реку, сказал моему отцу: «Пора, дядя Иван, Фролке крещенье принять». Отец махнул рукой — валяй, мол. С Федькой еще двое таких, как он, было. Вывезли меня на середину омута, показали, как руками загребать и бултыхать ногами, велели раздеться и выбросили из лодки. Шлепнул я раз-другой ладошками и начал воду хлебать. «Ой, дядечка Федечка, — ору, — утоплюсь…» — «Врешь, — гогочет Федька, — жить захочешь — выплывешь». Стал бульбы пускать — схватили за волосы, втащили в лодку, сказали, чтоб два пальца в рот сунул. Едва вылил из себя воду, а меня снова — за борт. И так до трех раз. На четвертый поплыл. До сих пор плаваю. Когда на море отдыхаю — при бо-ольшой волне купаюсь. — Фрол Иванович улыбнулся: — Вот хочу я и вас по этому способу плавать научить. Правда, житейское море и глубже, и коварнее того, рассетинского омута, да ведь и вам не четыре годочка. А начнете бульбы пускать — за волосы и в лодку. Но помните: как только отклыгаете — снова за борт. И так — пока не поплывете. Идет?

— Идет, — решился Колыбенко.

Года за два до прихода Колыбенко на «Первомайскую» «Гарный», тогда отрабатывавший верхние горизонты, гремел на весь трест. План выполнял на сто тридцать — сто пятьдесят процентов. Рабочие хорошо зарабатывали. Надзор получал премии. Главную, ведущую к нарядной аллею сквера украшали портреты лучших людей участка. Открывал аллею трудовой славы его начальник Осыка. Никанор Фомич был запечатлен в светлом костюме. На груди горели трудовые ордена и медали, знак «Шахтерская слава». Всех трех степеней. О нем в ту пору часто писали газеты, у него брали интервью корреспонденты радио и телевидения. Он был непременным членом президиумов собраний и слетов. Когда в честь какой-либо знаменательной даты организовывались ДПД — дни повышенной добычи, — Репетун, собрав по этому поводу руководителей участков и служб, первым долгом обращался к нему:

— Чем порадуешь, Никанор Фомич?

— А сколько надо? — снисходительно спрашивал Осыка.

— Два плана.

— Сделаю, — великодушно соглашался Осыка, и «Гарный» выдавал на-гора два плана.

Осыка слыл хорошим организатором, и хотя имел среднее техническое образование, ему предлагали возглавить соседнюю шахту. Он отказался.

— Да его, — утверждали начальники других участков, — с «Гарного» клещами не вытащить: пласт — два метра, коллектив подобрался — будь здоров! Заработки — дай боже! От добра добра не ищут.

Но они не знали того, что знал Осыка, и потому ошибались.

О желании перейти на самый отстающий участок «Лисичка» Никанор Фомич заявил на открытом партийном собрании, вскользь намекнув, что на «Гарном», где дела налажены, потянет любой, а его, Осыки, опыт с большей пользой может быть использован именно на «Лисичке». Он выступил так, что почти никто не усомнился в искренности его порыва, и все прониклись убеждением, что возродить «Лисичку» по плечу лишь ему. Те, кто хорошо знал Никанора Фомича, терялись в догадках: в его бескорыстие они не верили.

Думку ретироваться с «Гарного» подбросил Осыке главный геолог треста. С ним Никанор Фомич поддерживал дружеские отношения, подогреваемые при случае армянскими коньяками, до которых тот был большим охотником. После одной из дегустаций, уже не послушным, но вполне профессиональным языком, доверительно, будто о чем-то не подлежащем огласке, он поделился с Осыкой еще не поступившими на шахту результатами уточняющей геологической разведки. Предупредил: «Эдак через полгодика врежешься ты в зону геологических нарушений, пласт превратится в «слоеный пирог»: два пропластка угля, а между ними — полумертвая прослойка породы». Предостерег: «Кровля станет трудноуправляемой, уголь — измятым, склонным к самовозгоранию. Начнутся обвалы, пожары, несчастные случаи, а за них, Никанор, не хитро и под суд попасть…»

Не меньше, чем предупреждение геолога, Никанора Фомича пугало состояние горного хозяйства. Несколько лет подряд чуть ли ни всех, кто должен ремонтировать крепь, перестилать пути, чистить дренажные канавки, он, ставя рекорды, бросал на добычу. И вот четыре километра выработок требуют перекрепления, а сделать это и не сорвать выполнение плана — невозможно. Осыка учел и то, что за три-четыре месяца на «Лисичке» он успеет подготовить новую лаву, а «Гарный» такой же примерно срок сможет давать угля столько же, как и при нем. «Таким образом, — рассуждал Никанор Фомич, — меня никто не упрекнет в том, что я загнал «Гарный», и каждый увидит, что вытащил из прорыва «Лисичку».

Преемник Осыки «за развал участка и полное отсутствие организаторских способностей» был снят с должности спустя восемь месяцев. Преемника того преемника — «как не обеспечившего выполнения государственного плана» — отстранили через полгода. Все последующие — до Колыбенко их было пять — и двух-трех месяцев не удерживались, уходили, как правило, «по болезни». Когда отдел кадров треста отчаялся найти очередного охотника свихнуть себе на «Гарном» шею — всплыла кандидатура Колыбенко. Он, как молодой специалист, после окончания института обязан был отработать три года там, куда пошлют, на той инженерной должности, на какую назначат.

Первый же, пусть и беглый, осмотр участка привел Колыбенко в смятение: вентиляционный штрек «Восточной» лавы требовал не ремонта, а восстановления, откаточный подтоплен выше головок рельсов; в лаве, на всем ее протяжении, — пережимы и вздутия пласта; толща разделявшей его породной прослойки — шестьдесят сантиметров; иссеченная заколами кровля обрушается без малейшего предупреждения. Западное крыло тоже не радовало.

Помощники — их было два — и горные мастера приняли Колыбенко как ягненка, обреченного на заклание. «Что можешь сделать ты, вчерашний студентик, на этом — будь он трижды проклят! — «Гарном?» — было написано на их лицах. — На нем обломали зубы жохи, каких в Донбассе — раз, два и обчелся». Положение, короче говоря, было аховым: нет добычи — нет заработков, а нет заработков — нет и рабочих. Лучших переманил к себе Осыка, неугодные ему ушли на другие участки или рассчитались. Да и те, что задержались, потеряли интерес к работе и веру в сменяющихся без конца начальников. Многие из них даже не старались запомнить его фамилии — зачем? Через три-четыре месяца будет другой. И то, что никто на участке не принял его всерьез, подействовало на Колыбенко убийственнее всего остального. Он опешил, у него окончательно опустились руки. Как не хватало ему в те дни старшего товарища — наставника, перед которым можно было бы распахнуть душу, который — сердечный и мудрый — мог бы дать дельный совет, поддержать добрым словом. Колыбенко пришел к начальнику шахты.

— А ты таких, которые тебя признавать не желают, — багровея, зарокотал Репетун, — хватай за дыхало, — вцепился пятерней себе в кадык, — и дави, дави! Заметишь, синеет — ослабь маленько, попусти, дай перевести дух и опять дави, дави!

Его короткие, с утолщенными суставами пальцы то сжимались, то расслаблялись, показывая, как надо это делать.

Но Колыбенко не принял наставлений Репетуна.

Возродить «Гарный» мог лишь удачный выбор способа управления кровлей и выемки прослойки породы. «А что, если сажать кровлю? Как на пологопадающих пластах». Колыбенко решил поговорить с помощниками, горными мастерами, опытными забойщиками, проходчиками, крепильщиками — послушать их.

— Опасно! — заявили оба помощника в один голос.

— Опасно? — насмешливо переспросил Комарников. — А разве обязательно для того, чтобы выбить крепь, посылать посадчиков? Установил на вентиляционном лебедку, завел петлю каната и за четверть часа — в лаве ни одной стойки.

Поддержка опытного шахтера, несколько месяцев назад избранного партгрупоргом участка, буквально окрылила Колыбенко. Как-то сразу у них установились добрые отношения.

Авторитету Комарникова и возглавляемых им коммунистов «Гарный» обязан был и тем, что ветераны не соблазнились ни жирным рублем, ни относительной легкостью, с какой он доставался на других участках.

Вынимать породную прослойку Колыбенко задумал комбайном. «Установлю его на специальной каретке, — размышлял он, — приспособлю отбойник, и тот будет отбрасывать породу в выработанное пространство. Ею, кстати, можно забутить нижнюю часть лавы. Получится — дадим план. И вот в таких условиях, когда лава вошла в зону геологических нарушений, выполнять будем!»

Колыбенко безраздельно отдался разработке своего замысла, сутками напролет просчитывал и сравнивал варианты, делал эскизы и чертежи, готовил пояснительную записку. Через месяц он положил перед Репетуном объемистую папку и свиток чертежей.

— Это что такое? — недоуменно спросил тот.

— Проект восстановления участка и перевода его на новый способ отработки… Даже в зоне геологических нарушений сможем давать план!..

— Твой?

— Мой.

— Докладывай, — Репетун не притронулся к папке.

Выслушал, недоверчиво покосился:

— Когда это будет?

— Через квартал, — не предвидя ничего плохого, ответил Колыбенко. — И с горячностью продолжал: — Но на эти три месяца работы по добыче надо прекратить полностью и все силы…

— А кто за тебя уголь даст? Дядя? — гаркнул, багровея, Репетун и грохнул кулаком так, что во все стороны по настольному стеклу брызнули стремительные, как лучи, трещины. — Прожекты сочиняешь, мальчишка!

Репетун зыркнул на открытое окно и потянулся к проекту.

Входя в раж, он имел привычку выбрасывать в окно любой, попавшийся ему под руку предмет. Не раз на клумбу под окном падали то пепельница, то чернильница, настольные календари, папка с тисненой золотой надписью: «На доклад начальнику шахты». Был, говорят, случай, когда он выбросил даже телефонный аппарат. Движение и взгляд Репетуна подсказали Колыбенко: на этот раз та же участь ожидает и его проект. Мигом схватил папку и чертежи и стремительно направился к двери. Крик «Вон!» догнал его уже в коридоре.

Горько и обидно было. Но теперь, после этого разговора, если бы ему и предложили уйти с «Гарного», он бы отказался. Наотрез.

Отправился в трест. Килёв встретил неприветливо: «К мамке? Поплакаться?» Понял: Репетун уже успел позвонить ему. Раздражаясь этим и вместе с тем сдерживая себя, Колыбенко как можно спокойнее возразил:

— Зачем же? Просто хотел доложить о некоторых соображениях инженерного порядка. Причем существенных, как мне кажется. У вас найдется время выслушать? Или порекомендуете адресоваться в инстанцию повыше?

— Поди ж ты, — усмехнулся Килёв, — припугнуть старика вздумал. Считай напугал. Докладывай.

Занятый своими мыслями, он, казалось, не слушал. Его безразличие больно укололо Колыбенко. Он хотел было тут же сгрести под мышку проект и хлопнуть дверью, но, начав докладывать, уже не мог остановиться. Кроме чертежей и расчетов, для него тогда ничего не существовало.

Закончив, Колыбенко поразился: перед ним был иной человек.

— Да вы, батенька мой, целая проектная контора! — восхитился Килёв. — Рассмотрим. Непременно. Сейчас же направлю ваш проект Виктину, начальнику технического отдела, — дока! Хотя… — запнулся, речь стала медленной. — Предположим, проект одобрим. Средства и оборудование изыщем. План на время реконструкции снимем — разверстаем по другим шахтам. Но где взять людей? Сколько требуется? — Килёв полистал пояснительную записку. — Сто двадцать… — Задумался, пошевелил губами: — Пожалуй, найдем. По шесть-семь человек с шахты. Временно. На полгода. Пока укомплектуешься. Ну, как говорят, ни пуха ни пера! Можешь даже к черту меня послать. Для верности.

— Да нет, Фрол Иванович, воздержусь… Теперь я хочу, как мамке, пожаловаться вам.

Раздался мелодичный звонок. Килёв поднял трубку. Словно вспомнив о чем-то, положил ее на место, щелкнул рычажком — включил динамик:

— Здравствуйте…

— Задницей кресло протираешь? Геморрой высиживаешь? — в ответ на приветствие управляющего загремел начальственный бас. — Две тысячи тонн недодал и прохлаждается в кабинетике!

— Мы проана…

— Учти, долг не покроешь — башку сниму! На шахты. Немедля. Всех чиновников своих — в забои!

Динамик захлебнулся.

— Начальник комбината, — нарушил безмолвие Килёв. — Вместе учились. И сейчас дружим. Семьями. За праздничным столом собираемся, челомкаемся. Умница. Инженер — отменнейший. Кругозор — во! Стихи любит, на скрипке играет. Но бытует среди нас, шахтеров, понятие: если горло у тебя узкое, а речь укладывается в цензурные рамки, то и работник ты — никакой. По дурной традиции старший начальник должен иметь внушительный бас и пользоваться им, не затрудняя себя выбором выражений. Вот он и следует этой традиции. Ему подражают. И те, у кого способностей, опыта и знаний поменьше, — на лексикон и горло налегают особо усердно. Хотя, впрочем, в большинстве своем — это люди надежные, делу преданные…

Колыбенко догадался, что комментарий Килёва к «фейерверку» начальника комбината предназначен ему как ответ на его несостоявшуюся жалобу. Фрол Иванович, судя по всему, этой атаки ждал, предвидел тон, характер и содержание разговора и поэтому переключился с телефона на громкоговорящую связь.

На следующий день Колыбенко пригласил Виктин.

— Рад познакомиться, — без лишних вступлений зачастил начтех. — Проект ваш проштудировал. Замысел, скажу я вам, — толковый. А вот исполнение… извините, студенческое. В доводке проекта примете участие или доверите нам.

— Доверяю.

Спустя полмесяца на шахту поступил проект. Каково же было удивление Колыбенко, когда на титульном листе после слова «составил» он прочел набранную крупным шрифтом фамилию: О. М. Виктин. В примечании к пояснительной записке, правда, указывалось: «При разработке проекта учтены предложения начальника участка, горного инженера П. Е. Колыбенко». Но одно дело — «составил», а другое — «учтены предложения». «Вот тебе и «дока»!» — горько усмехнулся Колыбенко, вспомнив разговор с Килёвым.

Но было не до обид. Работа на участке не клеилась. Не хватало металлокрепи, леса, порожняка — в первую очередь обеспечивались добычные участки. Рабочие, прибывшие с других шахт, приживались туго, и если бы не Комарников, умевший находить общий язык с любым из них, Колыбенко бы с ними не работать. Он по две смены не вылазил из шахты, месяцами не имел выходных. Ел на ходу, в буфете. Спал пять-шесть часов в сутки. Осунулся. Перестал следить за своей внешностью. Лишь убежденность в близости торжества его первой инженерной идеи поддерживала в нем силы и стойкость.

Восстановление выработок и подготовка лавы к новому способу отработки, наконец, были завершены. На смену, в которую намечалось начать выемку породного прослойка, Колыбенко шел, как на решающее свидание, — с радостью и тревогой. Радость погасла сразу, едва включили комбайн. Режущая цепь вязла в породе, заклинивалась. Натужно ныл мотор. Машинист выводил бар, менял зубки или ставил их под другим углом, и все повторялось сначала. Так продолжалось день, другой, третий… Участку уже был «спущен» план. Репетун рвал и метал. Городская газета выступила с резкой статьей, обзывая Колыбенко прожектером. Пригласили конструктора комбайна. Тот предложил изменить форму зубков и снизить скорость подачи. После четырехмесячного перерыва «Гарный» все-таки начал давать обещанный уголь, но через день случилось непредвиденное…

Комбайн в лаве висел на канате. Спуск и подъем его производился лебедкой, установленной на вентиляционном штреке. Кнопки управления располагались на пульте комбайна. Доехав до середины лавы, машинист дал «стоп», но автоматика не сработала. Барабан продолжал вращаться. Комбайн, зависший на породном уступе, сорвался с него, заскользил, стремительно набирая скорость. Рывок. Канат лопнул. Железная громада, с грохотом выбивая крепь, грозно ринулась вниз. Хорошо, хоть комбайнер увернулся…

Последствия аварии устранялись около трех суток. В лаве безотлучно находился Колыбенко. А когда он, обессиленный, но радуясь, что дело налаживается, возвращался в общежитие, над шахтным двором раздался грассирующий говорок диктора городского радиоузла.

«Начальник участка «Гарный», — упивалась диктор собственной дикцией, — горе-инженер… да, да, дорогие радиослушатели, я не оговорилась — есть горные, а есть горе-инженеры. Начальник «Гарного» Колыбенко относится именно к этой категории».

Из прожитых двадцати пяти лет эти минуты для Колыбенко были самыми горькими. Он шел, низко опустив голову…

Около ресторана ему заступил дорогу Осыка:

— Что смурый так-кой, начальник?

— Не ладится, Никанор Фомич.

— Не-не з-за-тев-вал-ся б со всяк-кими в-выд-дум-кам-ми…

— Иначе с «Гарного» уголька не возьмешь.

— Я бра-ал… и н-на «Лисичке» бер-ру…

Осыка приблизил ухмыляющуюся хмельную физиономию:

— А ты его р-руб-лик-ком… р-руб-ли-ком вык-ков-вы-ри-вай, угол-лек-то! Не жалей р-руб-лика, не с-су-т-яж-жнич-чай. Не младе-нец — инс-ти-тут, чай, зак-кон-чил, дол-жен знать, как зап-пла-тить шахтеру. Зап-лат-ти ем-му — уго-лек до-бу-дет, а еж-жел-ли нуж-жда-ишь-ся — и теб-бе под-брос-сит. Он не скуп-пой, шахтер-то, не скупной!.. Хы-хы-хы, — засмеялся, будто всхлипнул, Осыка, и в горле у него заклокотало.

С трудом преодолевая неприязнь, Колыбенко сказал:

— Честного шахтера приписки оскорбляют. Не нужны ему подачки всяческие… Да еще за счет государства.

Осыка скривился:

— А словечки-то эти не твои — Комарников… — Натянуто усмехнулся: — Н-ну, быв-вай!..

Когда Колыбенко спросил ключ, — жил он все еще в общежитии, — дежурная пропела.

— У вас гостья…

Он ожидал приезда матери и потому не обратил внимания на необычную, не служебную улыбку дежурной. Оказалось, приехала Ксеня. Она сидела в его комнате на кушетке, сложив руки на коленях. Последний раз они виделись больше полгода назад, когда у нее были каникулы. «Я не уверена, — сказала тогда Ксеня, — что наши чувства серьезны. Давай их проверим временем и разлукой». Потом были письма. Много писем! В последнем она сообщала: «Итак, учеба закончена. Предлагают остаться в консерватории, а мне больше по душе исполнительская деятельность. Хочется работать в филармонии. Но прежде, чем сделать окончательный выбор, я хочу посоветоваться с тобой». Он не успел ответить. И вот…

Колыбенко тряхнул головой, как бы отпугивая видение. Но оно не исчезло. Напротив, проворно спрыгнуло с кушетки, оправило платье, сделало шаг навстречу:

— Ты что, не узнаешь меня, Петя?

Он бросился к ней, поднял на руки, закружил по комнате. Задыхаясь, осторожно опустил на кушетку, зарылся в мягкие пахучие волосы. Ксеня выскользнула из его рук, нахмурилась, давая понять, что недовольна его медвежьими нежностями. Но строгость никак не могла прижиться на ее лице. «Петенька, — спохватилась Ксеня, — я же гостинчика тебе привезла. Растворимый кофе. Бразильский. Лучший в мире. И кое-что к нему. Только ты не мешай мне, лежи, отдыхай». И начала хлопотать-хозяйничать. Еще какое-то время он поддакивал ей, отвечал на ее шутки. Но усталость, накопившаяся в нем за его почти трехсуточное бдение под землей, предъявила свои права. И когда Ксения торжественно объявила: «Стол на две персоны сервирован!» — он уже крепко спал. Ей стало до слез обидно. «Разве так любят» — не замечая слез, спросила она себя и ответила на свой вопрос так, как только и могла ответить на него девушка, уязвленная невниманием к ней ее избранника. Потом вспомнила Авилина. «Неужели хотя бы что-то подобное могло случиться с Валерием? Каким он был предупредительным, внимательным! Как он… Да, да, Валерий любил меня, любил по-настоящему. И если бы… Ну ладно, ладно, спи, сон тебе дороже, чем я, спи, спи, — бессвязно, чтоб только не расплакаться, повторяла Ксеня, — вот посмотрю на тебя немножко и уйду, совсем уйду, навсегда уйду, слышишь? Навсегда!!!»

Но чем пристальнее всматривалась она в его заострившийся, заросший русой щетиной подбородок, запавшие, с въевшейся угольной пылью подглазья, запекшиеся, сердито шевелившиеся губы, тем острее пронизывало ее щемящее, прежде незнакомое ей чувство. Ксеня на цыпочках подошла к постели, взяла подушку, подложила ее под послушную голову, сняла с него ботинки, носки, укрыла одеялом. Спал Колыбенко беспокойно. Что-то выкрикивал, бранился. Ксеня просидела у его изголовья всю ночь. Как около больного ребенка. Когда в коридоре застучали шаги и захлопали двери, а за стеной загремели кастрюли, — вышла из комнаты. Увидев, что рядом — общая кухня и около плиты хлопочут жены таких же, как ее Петр, молодых специалистов, приготовила завтрак. Разбудила. Заставила побриться. Накормила. Сказала:

— Приехала насовсем.

Вскоре Колыбенко снова стал таким, каким знала его Ксеня, — жизнерадостным, непоседливым.

— Женушка моя, и почему ты не догадалась приехать раньше?! — любил повторять он, когда возвращался с работы в хорошем настроении, и такие дни выдавались все чаще и чаще. — Не успела появиться — мой «Гарный» выполняет план, шеф обращается ко мне исключительно на «вы» и беседы со мной не разнообразит выбрасыванием в окно подвернувшихся под руку предметов. Да что там Репетун! Даже городская печать и радио упоминают мое имя лишь после непременной увертюры: «Талантливый организатор производства». Признайся, Ксеня, ведь ты догадалась, что я талантливый? Поэтому и пошла за меня? Да? Ха-ха-ха! — закатывался Колыбенко.

Искусственное обрушение — «посадка» кровли, впервые примененная на крутом падении, превзошла все ожидания. Обвалы, даже в зоне геологических нарушений, прекратились. А комбайн не только выбирал породную прослойку, но и, обнажая вторую плоскость пласта, облегчал отбойку угля. Добыча, как говорится, «дуром поперла».

Колыбенко было чему, радоваться: план перевыполнялся, коллектив признал его вожаком. Началась цепная реакция: чем лучше шли дела, тем меньше оставалось на участке нерадивых, недобросовестных, а творческое отношение к делу каждого труженика приводило коллектив к еще большим успехам. Аллею трудовой славы снова заселили крупноформатные фотографии лучших людей «Гарного». Первыми на ней красовались портреты Колыбенко и Комарникова — начальника и партгрупорга участка. Фото Колыбенко было вставлено в рамку, из которой, каждый год обновляясь, победоносно взирало на мир изображение Никанора Фомича. Осыка осознавал, что обогнать «Гарный» и вернуть былую славу ему не удастся. Казнил себя за то, что в свое время сдрейфил и ушел на «Лисичку», что самого себя перехитрил. Он еще оставался руководителем участка, имевшего вполне удовлетворительные показатели, но его уже не выдвигали в президиумы, не выбирали на слеты, не рассказывали о нем по радио, не предлагали принять участие в посвященной передовикам телепередаче, газетчики перестали прославлять его, и Никанору Фомичу порой начинало казаться, что он уже не существует вовсе. Свои неудачи Осыка связывал с появлением на «Гарном» Колыбенко, и в нем исподволь накапливалась неприязнь к молодому инженеру, превратившаяся в конце концов в загустевшую злобу. А Колыбенко и не подозревал, что обрел в Никаноре Фомиче недоброжелателя, врага. Он наслаждался медовой порой своей трудовой жизни. В канун Дня шахтера министр наградил его знаком «Шахтерская слава», а Репетун с подчеркнутой торжественностью вручил ордер на трехкомнатную квартиру.

Нельзя сказать, чтобы жизнь Колыбенко состояла из одних радостей и восторгов. Были и производственные конфликты, и большое горе. Конфликтовать приходилось с Репетуном. Основная причина — ДПД. Колыбенко обосновал расчетом: польза, приносимая днями повышенной добычи, — величина мнимая. Фактически, нарушая производственный ритм, они наносят трудновосполнимый ущерб и приводят в конечном счете к снижению угледобычи. Репетун имел на ДПД иной взгляд и утверждал его предоставленной ему властью.

Эта и подобные ей неприятности были ничтожными по сравнению с горем, обрушившимся на него и Ксеню: их первенец родился слабеньким и вскоре умер. Ксеня тяжело заболела. Он испугался, что может потерять и ее, и опустил руки. Но «Гарный» ревниво требовал к себе повседневного внимания, не оставлял его один на один с тяжкими мыслями, и тем самым помог ему устоять. Ксеня, как примятая травинка, поднималась мучительно медленно. Время, иногда музыка, он, а еще его мама помогли ей в конце концов выпрямиться. А год спустя родилась Леночка — полнощекая, крепкая малышка, и Ксеня засветилась радостью.

А каким счастливым был Колыбенко! Когда друзья спрашивали: «Как жизнь?» — он весело отвечал: «Хороша!» Ведь у меня даже участок «Гарный», что в переводе на русский означает «Хороший!»

Потом его назначили заместителем главного инженера шахты. Повышение не обрадовало. «Заместитель, — считал Колыбенко, — исполнитель воли непосредственного начальника. Его тень. И — только…» А он не хотел быть тенью. Ничьей.

Работая начальником участка, Колыбенко вкусил плода самостоятельности и ощутил его подлинный вкус. Удивительными свойствами обладает этот фрукт: человеку безвольному, робкому, ленивому он кажется горьким, как полынь. Раз отведав, такой человек потом избегает его всю жизнь. Вяжущую и обжигающую горечь плода самостоятельности чувствует и тот, кто смел, энергичен, но еще зелен, недостаточно опытен, чтобы различить в нем и другие привлекательные качества. Но если та горечь не испугает парня — он быстро дозреет, начнет различать эти качества, по достоинству оценит их и уже не захочет с тем плодом расставаться. Так произошло и с Колыбенко.

Однако незаметно для себя он вскоре полюбил свою новую работу. Главный инженер «Первомайки» Богаткин в ту пору часто болел, и Колыбенко пришлось сразу окунуться в водоворот неотложных дол. Впервые предстало перед ним во всей своей сложности современное горное предприятие с его многотысячным коллективом, разнообразной и сложной техникой, с множеством нерешенных вопросов и проблем. Не будь рядом такого наставника, как Богаткин, они захлестнули бы его. Богаткин владел удивительным искусством отличать дела очень важные, первостепенные, от просто важных и не срочных дел. Он выстраивал их в строгий ряд, никому не позволяя ломать его. И получалось так, что главный инженер со своим аппаратом всегда занимался только самыми неотложными в данный момент делами и успевал, несмотря на сверхзанятость, завершать их в нужный срок.

Богаткин сразу же почувствовал в Колыбенко преемника, о каком мечтал, и стал все чаще и чаще передоверять ему бразды правления технической политикой шахты, решительно забирая их, едва коляска, именуемая инженерной службой, вылетала на обочину или застревала в глубокой колее. Забирая вожжи, он объяснял, какой из них и когда надо было шевельнуть, а когда, по его понятиям, следовало и принукнуть.

Когда Репетун ушел на пенсию, а Богаткина назначили директором шахты, — он порекомендовал на свое место Колыбенко. Предстояла беседа с Килёвым. Несколько месяцев назад трест был реорганизован в комбинат. Фрол Иванович стал начальником комбината, Виктин — главным инженером. Комбинат остался в здании бывшего треста, Килёв — в прежнем своем кабинете. На первый взгляд все осталось на своих местах, лишь поменялись вывески. Но за ними скрывалось новое содержание: одна управленческая ступенька (трест) исчезла, вторая (комбинат) взяла на себя прежде несвойственные ей функции.

Колыбенко не встречал Килёва с начала реорганизации. Тот сильно сдал: стал сутулиться, резче обозначились морщины. Уловив на себе вопросительный взгляд, Фрол Иванович усмехнулся:

— Высоко забрался. А чем выше, тем разряженнее атмосфера. Кислорода не хватает. Ничего, адаптируюсь… Помните, — присаживаясь рядом, круто изменил разговор, — пять лет назад я взялся научить вас плавать?

— Помню.

— И научил.

— Научили, — весело подтвердил Колыбенко.

Фрол Иванович рассмеялся:

— Оказывается, уж не такой и плохой этот наш жиздринский метод. — Закурил. Глубоко затянулся. — Тогда я сбросил вас в речной омуток. Был он хотя и глубоким, с илистым дном и водоворотами, но небольшим. А теперь есть у меня на примете водоемчик посолиднее, с донными течениями… И водичка в нем похолодней. Рискнем?

— Рискнем, — заражаясь настроением Килёва, согласился Колыбенко. После недолгого размышления добавил: — Но на прежних условиях: если начну пускать бульбы, вы меня за чуприну и — в лодку.

— Само собой разумеется!..

Идя сейчас по заснеженной аллее, Колыбенко невольно замедлил шаг, продолжая про себя тот, пятилетней давности разговор: «Нет, Фрол Иванович, из омута, в который я угодил, вы меня не вытянете. Сил не хватит». Вспомнилось и предупреждение Виктина. К нему Колыбенко зашел прямо от Килёва. «Представься, — посоветовал Фрол Иванович, — будущему шефу». Олег Михайлович держался солидно. От прежней суетливости в нем и следа не осталось. «Уверен, министерство с должным пониманием отнесется к нашему представлению и скоро вы станете главным инженером. Заранее поздравляю вас! Пользуясь случаем, советую запомнить следующее. — Виктин вышел из-за стола, заложил руки за спину, отчего стал еще ниже. Меряя кабинет короткими неторопливыми шажками, продолжал: — Людям свойственно ошибаться. Инженерам, и даже главным, — тоже. Служебные ошибки делятся на административно и уголовно наказуемые. Для горного инженера уголовно наказуемым проступком является пренебрежение правилами безопасности. За любой другой промах вас могут снять с работы, понизить в должности — не более того. За аварию с тяжелым исходом — суд, тюрьма. — Олег Михайлович остановился, в упор посмотрел на Колыбенко: — И если, не дай бог, такое случится — во мне вы найдете первого помощника не защиты, а обвинения».

Колыбенко передернул плечами. Ему помнилось, что жесткий, холодный взгляд пронзил его не тогда, пять лет назад, а сию минуту. «Не сомневаюсь, — сказал вслух, — вы свое слово сдержите…» Приостановился: «В чем, собственно, твоя вина? В чем? — как бы осел вдруг. — Да в том, что ты ведь и не бывал-то на «Гарном». Тебе, видишь ли, показалось, что твои визиты на участок неприятны его начальнику, твоему однокашнику, другу и бывшему сопернику, а ты не хотел быть в его глазах человеком, демонстрирующим свою власть. Демонстрировать ее, конечно, не следовало, а применить надо было. Обязательно надо! Разве ты не видел при посещении лавы за несколько дней до первого выброса, что посадка производится скверно, кровля зависает, давит на забой? А уж одно это, как ты знаешь, могло спровоцировать выброс. Почему же ты не наказал Авилина? Побоялся, что он воспримет это наказание как месть. И товарищам по институту расскажет — вот, мол, боком выходит мне увлечение молодости, Колыбенко поедом ест. А всего пуще остерегался ты, чтобы Ксеня не заподозрила: не преследуешь ли Валерия лишь за то, что в юности он нравился ей? Да, у тебя была и есть лишь одна любовь, а у нее — две. И первая, говорят, не забывается до последнего вздоха. Куда это понесло тебя? — встряхнул головой Колыбенко. — Есть повод в чем-нибудь упрекнуть Ксеню? Нет у тебя такого повода! Просто рыхлохарактерный ты субъект, гражданин Колыбенко. После первого выброса — первого на шахте! — побывал на «Гарном» лишь один раз. Всего один раз почти за два месяца. А почему? Авилин, оказывается, дал тебе понять, что он такой же инженер, как ты. Нет, ты не такой же. Ты — главный! Главный! И, может быть, лишь потому, что ты забыл, да, забыл свой долг и обязанности, на «Гарном» замурованы семь шахтеров».

Всех пострадавших Колыбенко знал в лицо, но чаще, чем кого-либо из них, он вспоминал Комарникова. Слишком дорог ему был этот человек. Он помог ему выстоять в тяжкие дни возрождения «Гарного», дал рекомендацию в партию. «А теперь, — зябко поежился Колыбенко, — я буду исключен из нее за то, что не уберег того, кто поручился за меня…»

За четверть часа, потребовавшихся, чтобы преодолеть расстояние от шахты до порога двухквартирного особнячка, Колыбенко прошел в мыслях через всю трудовую жизнь. Дни ее и минуты, которые еще позавчера он считал трудными, сейчас показались ему иными. Свалившаяся на него беда своей несоизмеримостью с прошлыми невзгодами придала им более светлую окраску.

Дверь точно сама по себе распахнулась, едва он ступил на веранду. Было похоже, что Ксеня ждала его в коридоре. Помогая раздеться, она старалась быть спокойной, не выдать смятения, охватившего ее, когда позвонили с шахты. Потому, как была взволнованна телефонистка, Ксеня сразу догадалась: что-то из ряда вон выходящее случилось. Но расспрашивать не стала. Потом зашла соседка, жена начальника участка вентиляции. Она уже знала о выбросе. После ее ухода Ксеня как бы окаменела. А очнувшись, лихорадочно принялась за стряпню. Готовила любимые Петины блюда, хотя знала: ни обедать, ни ужинать он не придет. Вечером, уложив Леночку, замерла у окна, чутко вслушиваясь в шаги прохожих. Так прошла ночь. На второй день, проводив дочку на улицу, засновала по комнатам. Металась до изнеможения. Леночка вернулась заплаканная. Размахивая ручонками, что-то горячо рассказывала. Ксеня слышала каждое ее слово, но их смысл не доходил до нее. А вечером снова замерла у окна. Уловив, наконец, ритм знакомых шагов, встрепенулась, выбежала в коридор. В одном халате. Не чувствуя холода, ждала, когда скрипнут половицы веранды, и, как заклинание, повторяла про себя: «Спокойствие… спокойствие… спокойствие…»

Сдерживая в себе дрожь, накрыла стол. И в этот момент по полу затопали босые ножки Леночки.

— Папа, я тоже хочу кушать…

Колыбенко усадил дочку рядом. Ксеня подала ее любимую картофельную запеканку. Леночка смотрела на отца и тыкала вилкой мимо тарелки.

— Папа, а зачем засыпали шахтеров?

— Леночка, что ты говоришь? — прикрикнула на нее Ксеня, бледнея.

Леночка недовольно сдвинула бровки:

— Это не я говорю, а Витька Замок. А еще он говорит, что папку посадят…

— Иди, доченька, спать, — Ксеня подхватила Леночку и отнесла в ее комнату, плотно прикрыв дверь.

Когда они остались одни, Ксеня бросилась Петру на грудь и заплакала. Колыбенко гладил ее волосы, плечи…

Она никогда не жаловалась на судьбу жены горняка, уверяла, что счастлива, довольна и музыкальной школой, где ее уважают ученики и коллеги, и кружком на «Первомайской», в котором есть несколько действительно талантливых ребят, приносящих ей ни с чем не сравнимую радость. Но, бывая с ней на концертах, он замечал, с какой завистью смотрит она на рояль, как хочется ей сидеть не слушательницей в зале, а на сцене, за роялем, в роли исполнительницы. И лишь Леночка да он скрашивали ее затаенную тоску по несбывшейся мечте. Колыбенко чувствовал вину перед ней. «А что станется с тобой, — подумал он, — если…» И крепко сжал ее пальцы:

— Все будет хорошо, Ксюша. Успокойся, Ксюша… Не надо…