Внезапный выброс

Глава XVI. БЕДА НЕ ХОДИТ ОДНА

Тригунов шел на «Гарный», как бы фотографируя взглядом каждый встреченный по пути предмет, поврежденную крепежную раму, изгиб выработки. Приобретенный с годами профессиональный навык с ходу схватывать и запоминать характерные особенности окружающей обстановки оказывал ему неоценимую услугу. Раз побывав на аварийном участке, он составлял о нем настолько исчерпывающее представление, что подчиненным, ежедневно работавшим там, где Тригунов побывал однажды, казалось, будто бы командир отряда безотлучно находился с ними. Знание дела и развитое воображение позволяли Тригунову принимать оперативные решения и руководить действиями горноспасателей, пользуясь лишь получаемой от них информацией. Но полная картина аварии, со всеми порой едва уловимыми и вместе с тем крайне важными для специалиста подробностями, возникала перед ним только после того, как он лично побывает в тех выработках, где эта авария разыгралась.

Перед заездом на откаточный штрек монотонно гудели вентиляторы. От ближнего отделился горноспасатель, козырнул:

— Респираторщик Юрнев.

— Задание?

— Обеспечить бесперебойную работу двух вентиляторов. В случае остановки или угрозы остановки хотя бы одного из них немедленно сообщить по телефону на подземную базу, доложить на командный пункт и постараться устранить неисправность.

Юрнев сделал полшага в сторону, щелкнул каблуками. Тригунов узнал в нем электрослесаря, месяца три назад зачисленного им в оперативный взвод. «Молодец!» — похвалил про себя респираторщика. Заметив, что тот намеревается сопровождать его, сказал:

— Оставайтесь на своем посту.

— Есть, оставаться на посту. Счастливого пути, товарищ командир отряда!

Юрнев круто повернулся и направился к напарнику. Тригунов, с завистью посмотрев ему вслед, вспомнил годы, когда он был таким же молодым и боевитым.

Тригунов — потомственный шахтер. Отец его работал забойщиком. А когда началась Великая Отечественная война, добровольно ушел на фронт. И Роман — к тому времени он закончил третий курс горного техникума — остался в семье за старшего. Вскоре началась эвакуация. Директор техникума знал отца Романа еще с гражданской и обещал ему в случае чего позаботиться о его семье. Он уговорил жену бывшего буденновского разведчика, чтобы та со своим меньшим тоже готовилась к эвакуации. Но в последний момент мать Романа передумала. Жаль ей стало покидать домик, сложенный из самана собственными руками, сад, только что начавший плодоносить, небольшой шахтерский городок, где она родилась, выросла, вышла замуж, обзавелась детьми. Провожая своего старшенького в Среднюю Азию, о которой не имела и малейшего представления, утешала его:

— За нас, Рома, не беспокойся, выживем. Немаки — они чай тоже люди. И у них матери есть. Кормиться с огорода будем. Севке — вон какой он у нас! — двенадцать исполнилось. Не пропадем. А может, еще и остановят его, немца-то?

Приняв молчание своего большака за укор и осуждение, стерла ладонью слезу, заторопилась:

— Пиши, сынок. Подаст отец наш весточку — адрес его вышлю. Ему почаще пиши.

Поезд уже тронулся, а она все бежала рядом с вагоном, выкрикивая:

— Почаще пиши ему, тятьке-то нашему…

После окончания техникума Романа назначили десятником по вентиляции. Смену мотался по выработкам, а потом бежал на учебный пункт. Перекинув через плечо березовую, топором вытесанную из горбыля «винтовку», маршировал в строю, по-пластунски полз к «фашистским» траншеям, с криком «ура!» бросался в рукопашную схватку. В общежитие возвращался уставшим, голодным, грязным. Но спешил не в душ, не в постель, не к тумбочке, где хранилась вечерняя доля черного, липкого пайкового хлеба, а к разделенному на ячейки ящику, хотя знал, что письма нет и не будет: родной его город гитлеровцы захватили раньше, чем Тригунов узнал свой новый адрес.

Начал обивать пороги военкомата. Военком уступил. Мобилизовал. В Джалал-Абаде подполковник, перелистав документы, сурово спросил:

— Какой дурак вас призвал?

— Майор…

Подполковник кивнул сидевшему напротив младшему лейтенанту:

— Пишите: за мобилизацию специалиста угольной промышленности горвоенкому объявить выговор. Возместить за его счет рядовому необученному Тригунову расходы на проезд в Джалал-Абад и обратно, выплатить командировочные, заработок за дни езды туда-сюда, квартирные. А вы, — скрипнув портупеей, повернулся к Тригунову подполковник, — через сорок восемь часов должны быть на прежнем месте. На своем фронте. Угольном. Сутки просрочки — дезертирство.

Тригунов возвратился на рудник. Военком встретил его едкой насмешкой:

— Навоевался? Получи вознаграждение…

Тригунов расписался в платежной ведомости, но денег не взял.

— Может, и выговор примешь на свой счет? — съязвил майор. Потом отошел. — Так мне и надо. Против мальчишки не устоял. Ну, да ладно… — Посмотрел на часы: — В пятнадцать ноль-ноль доложишь по телефону, что приступил к работе.

Но место Тригунова оказалось уже занятым. Управляющий рудником вызвал к себе заведующего отделом кадров.

— Помниться, вы докладывали, что штаб горноспасательных частей Средней Азии и Казахстана просил укрепить его подразделение специалистами, имеющими опыт подземной работы?

— Так, — подтвердил заведующий отделом.

— Вот и направьте горного техника Тригунова в горноспасательный взвод.

И стал Роман горноспасателем.

Вдыхая густой, насыщенный пылинками воздух, Тригунов споро шел по уже очищенному от угля откаточному штреку, и ему казалось, что находится он не в горной, проведенной глубоко под землей выработке, а в бескрайней степи, над которой несколько суток, не стихая, буйствовал суховей, поднял в небо тучи пыли и теперь она медленно струилась наземь. Обращенную к лаве поверхность крепи покрывала толстая кора из спрессованных, как бы спекшихся угольных крупинок. По плотности этой корки Тригунов попробовал прикинуть силу выброса и скорость перемещения по штреку пылевого облака. И то, и другое, по его умозрительному заключению, выражалось большими числами. На противоположной от лавы стороне крепи пыль лежала пышным ноздреватым налетом — осела свободно, без воздействия ударной волны. Штрек был словно бы выкрашен густым раствором сажи и даже наметанный глаз Тригунова еле различил, что бока штрека имеют два оттенка. От почвы до нечеткой, расплывчатой линии они были дегтярными, как бы покрытыми тонкой пленкой масла, выше нее — аспидными, расцвеченными тусклой искрой. До этой линии доходил откос выброшенного угля.

Тригунов шел почти неслышно — шаги глушила подушка пыли. Подземная база обосновалась в бывшей насосной камере, сейчас пустовавшей. Ее освещал подвешенный у кровли прожектор. Тригунов остановился в двух шагах от освещенного круга. Из полутьмы ему хорошо были видны респираторщики резервного отделения, разместившиеся на сколоченной из обаполов скамье. Командир отделения, положив на колено блокнот, записывал, наверное, результаты замера состава атмосферы.

Замыкающий сидел у телефона. Два респираторщика с наушниками шахтофонов на касках, видимо, следили за работающими отделениями. Фельдшер проверял надежность упаковки в полиэтиленовую пленку перевязочных материалов, медикаментов, инструментария. Рядом, на невысоком помосте, лежали оживляющие аппараты, носилки, одеяла в прозрачных чехлах, фуфайки, баллон с газированной водой, запас инструмента, разных приборов и приспособлений для поисков пострадавших и оказания им неотложной помощи.

Тригунов, щурясь, переступил черту, разделявшую свет и сумрак. Капырин вскочил, сделал шаг навстречу.

— Товарищ командир отряда, — пожалуй, слишком громко и поспешно стал докладывать он.

— Сигналов не поступало? — нетерпеливо остановил его Тригунов.

— Не отзываются, товарищ командир, — упавшим голосом, будто виноватый в том, что на все его запросы не последовало ни одного отзвука, ответил Капырин.

Тригунов задумался. Впереди мерцали огоньки — бригада Хлобнева разбирала завал у погрузочного пункта лавы. Справа, в трех шагах от командира отряда, круто вверх уходила «печь», ведущая на просек. В нем работало отделение Манича, получившее задание обойти этот завал сверху и выбиться в опережение откаточного штрека, где, как утверждала книга нарядов, должны находиться Комарников, Чепель, Тихоничкин. Немного дальше, с левой руки, зияло устье «падающей печи». Она спускалась на подножный штрек, который тот же завал обходил снизу и так же должен был вывести в опережение. Подножный проходило отделение Кавунка, усиленное членами шахтной горноспасательной команды. Там же находился Гришанов. Тригунов повернул вправо и направился вверх, к Маничу. На просек он возлагал большие надежды. «Если, — рассуждал Тригунов, — удастся прорезать лаву, то просеком в опережение откаточного мы попадем в два раза быстрее, чем подножным штреком».

Он поднимался бросками, с остановками. Тригунов, конечно, не знал, что около трех суток назад, не по какой-то соседней — именно по этой самой выработке в лаву прошли Марина, Ермак, Пантелей Макарович; что на том месте, где «печь» выходит на просек, и где встретил его Манич, Марина ожидала отставших от нее забойщиков. Но он твердо знал: они, эти трое, там, в лаве, и их надо спасти. Тяжело дыша после крутого подъема, Тригунов присел на штабелек рудничных стоек. В забое загрохотал отбойный молоток.

— Кто орудует?

— Репьев, товарищ командир, — ответил Манич.

— Старается?

— Одержимый какой-то. На пожар выезжали, на затопление, на загазирование — вроде бы ничего такого за ним не замечал. А тут — как сказился. Лезет очертя голову…

— Это поправимо. Главное — не трус.

Репьев лежал на боку, упираясь в крепь ногой. Плечом он давил на отбойный молоток, в который вместо пики был вставлен «башмак», надетый на торец «кола» — узкой обрезной доски-пятидесятки. Плотно пригнанные друг к другу «колья» образовывали надежный щит. Под его прикрытием Тригунов решил перейти забитую выброшенным углем, уходившую вверх под углом шестьдесят пять градусов лаву. Ширина ее затрамбованного углем рабочего пространства всего семь-восемь метров, и если бы удалось его, это пространство, перерезать — можно было бы выйти в продолжавшийся за ним просек и пробраться на откаточный штрек к Комарникову, Чепелю, Тихоничкину.

«Кол» изгибался и вибрировал. Тригунов опустился на корточки около Репьева и молча наблюдал за ним. Репьев забил «кол» до отказа, тут же откинулся назад, взял другой «кол», завел заостренный его конец за стойку, на тупой надел «башмак» — и снова налег на отбойный молоток.

Движения Репьева были точны, экономны, но порой в них прорывалась суетливость. Она-то и насторожила Тригунова. Он осторожно положил на плечо Репьева руку. Тот нервно стряхнул ее и еще сильнее надавил на рукоятку молотка. Тригунов пережал шланг. Молоток захлебнулся. Репьев вскочил на колени, выкрикнул: «Воздуху!..» И лишь тогда заметил, что перед ним командир отряда. Но и после этого взгляд его какое-то время оставался отрешенным. И эта отрешенность Репьева тоже не осталась не замеченной.

— Вы здоровы? — внезапно наклонился к нему Тригунов.

— А что? Чего выпытываете? — отпрянул Репьев.

Тригунов пристально посмотрел на него.

Репьев как бы очнулся, неохотно выпрямился:

— Извините, товарищ командир отряда… Случайно вырвалось, с досады…

— На кого же вы досадуете? — не сводя пристального взгляда с Репьева, спросил Тригунов.

— На медлительность нашу. Зачем бьем второй ряд «кольев»? И один бы удержал. Спешить же надо. Ведь люди там, люди!

Горячность Репьева пришлась по душе Тригунову. «Что значит свежий человек! — подумал он. — А я очерствел. Да, профессия накладывает свой отпечаток. Умом понимаю всю трагичность положения замурованных шахтеров, делаю и буду делать все, чтобы спасти их, но неотступной душевной боли, как в первые годы службы, не испытываю. Может, это не очерствение, а что-то другое? Если бы сердце хирурга каждый раз замирало от жалости к больному, оказавшемуся у него на столе и нуждающемуся в немедленной операции, — разве он смог бы ему помочь, сохранить твердость руки?» Тригунов примирительно кивнул Репьеву:

— Сейчас разберемся. Отдохните маленько, а мы тут потолкуем.

Забивной крепью Тригунов остался доволен. Все «колья» удалось заколотить на полную длину, их ребра, судя по выступающим концам, плотно прилегали друг к другу.

— Репьев, пожалуй, прав, — как бы продолжая оценивать увиденное, проговорил Тригунов и обернулся к Маничу: — Начинайте продвигаться!..

— Есть, приступить к проходке, — отчетливо, но без обычной энергии отозвался Манич, стараясь не выказывать своего недовольства. А недоволен он был прежде всего собой. «Почему, — допрашивал себя Манич, — начать проходку под прикрытием одного ряда «кольев» предложил не ты, которого считают в отряде одним из самых опытных младших командиров, а этот новичок? Выходит, респираторщик Репьев, лишь несколько месяцев назад узнавший о том, что есть на свете горноспасательное дело, лучше разбирается в нем, чем ты, отдавший этому делу половину жизни? А может, он больше думает, как спасти этих шахтеров, чем ты? Может, душа по ним сильнее болит у него? А?»

Выдвинутые против себя обвинения показались Маничу слишком суровыми, и его мысль заметалась в поисках оправданий. «И командующий наш тоже хорош, — переключился он на Тригунова. — Нет чтобы спросить: «Как вы считаете, товарищ Манич, однослойная забивная крепь выдержит?» Куда там! Сразу: «Начинайте продвигаться!..» Манич с укором посмотрел на командира отряда.

Перед уходом, в силу выработавшейся привычки, Тригунов еще раз начал осматривать рабочее место отделения. Луч светильника неторопливо поднялся до последнего, врезавшегося в кровлю «кола». В щель между верхним его ребром и размокшим сланцем медленно высовывался язык черной с голубоватым отливом пасты.

— Манич, — с тревогой окликнул командира отделения Тригунов, — посмотрите…

— «Фиалка», — прошептал Манич, словно опасался, что их могут подслушать.

«Фиалкой» шахтеры называют перемешанную с водой угольную мелочь. Почему этой во всех отношениях неприглядной и опасной смеси дали такое нежное ими — неизвестно. Может, потому, что в скупых лучах подземного света она имеет слегка синеватый оттенок; возможно, потому, что, спокойно стекая на горизонтальную плоскость и медленно расползаясь во все стороны, она как бы распускается, зацветает подобно фиалке; а может быть, назвал ее так какой-нибудь злой шутник, — мол, и в шахте есть приятные вещи: раз понюхаешь — век не забудешь. Да, «фиалку» не забудешь. Слишком памятный запах у нее — запах большой беды. Страшна, к примеру, вода над головой. Но вода — пронырлива, увертлива, быстро дает о себе знать: то начнет исподволь сквозь пласт просачиваться, то из щелей вырываться — насторожится шахтер и обезопасит себя. А «фиалка» ленива, неповоротлива, встретит на пути препятствие и начнет накапливаться, чтобы потом — как сель с горы.

«Как мне не пришло в голову поинтересоваться водообильностью?! — бранил себя Тригунов. — И Колыбенко ничего не сказал. Но его можно оправдать: раньше сталкиваться не приходилось. А я то знаю, чем этот цветок попахивает, и вот…»

— Сколько воды поступает из лавы? — тоже переходя на шепот, спросил он Манича, хотя и не ожидал, что тот даст точный ответ.

Но о шахтах, обслуживаемых его взводом, Манич знал почти все, что может потребоваться горноспасателю.

— Двадцать кубов в час, — уверенно сказал он.

— Из них с вентиляционного?

— Ничего. Весь приток дает нижняя половина лавы из трещин в почве.

— Нижняя? — переспросил Тригунов и не смог на этот раз скрыть охватившего его беспокойства. — Когда шел откаточным, воду в канавке видел. Наверно, через выработанное пространство кубов десять все же проходит. И столько же остается в лаве. Значит, за двое суток в ней набралось кубов пятьсот. Да если всю ее превратить в «фиалку», получится внушительная цифра. К тому же она беспрерывно растет. Как ты его уловишь, приток этот? Отведешь как?

Тригунову было совершенно ясно, что в случае затопления лавы надежда на спасение Мануковой, Ляскуна, Жура останется лишь надеждой. А если выброс не плотно затрамбовал просек — «фиалка» прорвется по нему и в опережение откаточного, где — Тригунов надеялся на это — находится Комарников, Чепель, Тихоничкин. «Но может произойти и самое страшное… — подумал он. — Расквасив слабый глинистый сланец почвы и кровли, «фиалка» вынесет все эти городушки, — Тригунов, точно проверяя прочность забивной крепи, постучал кулаком по размочаленным торцам «кольев», — и тогда…»

Представив себе, как черный, с синеватым отливом вал накрывает отделение Манича, выкатывается на откаточный, устремляется по «падающей печи» на подножный, в котором работают отделение Кавунка, Гришанов и шахтная горноспасательная команда, затапливает его и медленно, но неостановимо, как поток магмы, катится к базе, Тригунов зябко передернул плечами. Лицо его вытянулось, закаменело и на правой скуле выступила белая заплатка.

— Что предпримем? — хрипло спросил он Манича.

«Когда смоленым потянуло, сразу: «Что предпримем?» — мелькнуло у того где-то в подсознании, но Манич тут же подавил в себе чуждую ему мелкую обиду, которая им самим была и выдумана. И снова стал он тем прежним Маничем, каким знали его все и сам он. И Тригунов услышал уверенный в своей правоте голос:

— Надо быстрее прорезать лаву, задержать в ней «фиалку» и пробраться по просеку к проходчикам.

— Верно, Алексей Свиридович, — Тригунов перевел дыхание. — Опасность этой работы, надеюсь, представляете?

— Пред-став-ляю.

Тот, кто услышал бы, как было произнесено это слово, больше ни о чем спрашивать его не стал бы. Так поступил и Тригунов. Он лишь сказал:

— Пришлю связиста. Установит аварийную сигнализацию в подножном, у места разборки завала, на базе. Пульт — здесь. Будете дежурить около него лично. При опасности прорыва — включайте «тревогу», отходите на запасную базу. Совместно с резервом примите меры по спасению тех, кто не успеет выйти из подножного.

— Вас понял, товарищ командир.

На откаточный можно было спуститься по узкой, уже полностью восстановленной выработке — «течке». По ней, когда лава работала, в люк стекал уголь. Но командиру отряда нужен был Репьев, отдыхавший у «печи», по которой Тригунов поднялся на просек. И он пошел прежним путем. Увидев приближающийся огонек, Репьев привстал. Подойдя к нему, Тригунов остановился:

— Ваше предложение принято. Желаю успеха.

— Благодарю, товарищ командир, — неожиданно звонко выкрикнул Репьев. И его восторженный выкрик снова навел Тригунова на мысль о неуравновешенности Репьева.

— Присмотрите за ним, — шепнул он Маничу.

Уже с базы Тригунов позвонил на командный пункт, доложил обстановку Колыбенко, дал распоряжение заместителю о немедленной прокладке аварийной сигнализации и направился к Гришанову.

«Падающая печь» имела два раздела: грузовой и людской. По первому из них небольшая, с пневматическим приводом лебедка тягала скипок — сваренный из котельного железа продолговатый ящик со скошенной под острым углом лобовиной; по второму, оборудованному лестницей, проходили вентиляционная труба и провода связи. Над лебедкой возвышался проходчик Зимин. Перекинутый через блочок сигнальный трос пополз вниз: бум! Трос ослаб и натянулся снова: бум! Два удара: вира! Лебедчик включил двигатель. Скипок по настилу дополз до борта вагонетки, уперся в него лобовой кромкой, стал на «попа». Послышался сухой шорох. Над вагонеткой взметнулся черный султан пыли.

Тригунов жестами спросил у Зимина: «Можно спускаться?» Тот трижды дернул за сигнальный трос: «Принимай скип!» Опустив его, выключил лебедку и лишь после этого утвердительно махнул рукой. Привычно переставляя ноги по узким ступенькам лесенки, цепляясь то головой, то плечом за тугую, раздутую воздухом трубу из прорезиненной ткани, Тригунов слез на подножный штрек.

В забое, удалившемся от «печи» метров на пятнадцать, гулко стучали отбойные молотки. Когда один умолкал, второй, словно наверстывая его вынужденную остановку, заливался еще яростнее. На штреке, расставив ноги чуть ли не на всю его ширину, через каждые полтора-два метра стояли горноспасатели. То выбрасывая вперед угольные, с короткими черенками лопаты, то плавно подтягивая их, они, не разгибаясь, гнали по почве отбитый уголь, пропуская его между ног. Возле каждого из них находился респиратор, висевший между стойками на уровне груди. Плечевые ремни и дыхательные шланги располагались так, чтобы для надевания респиратора потребовалось сделать не более двух-трех движений. «Учел, — одобрительно отметил Тригунов предусмотрительность Гришанова, — даже то, что все мы с пионерского возраста приучены поворачиваться через левое плечо, и разместил респираторы с левой руки».

Прижимаясь к стенке штрека, чтобы не мешать отгребщику, Тригунов молча наблюдал за его размашистыми, напоминавшими качания маятника, движениями, втягиваясь в изнуряющий спор с самим собой. «Что, если прорыв «фиалки» произойдет сейчас, когда аварийной сигнализации еще нет, а передача «тревоги» по телефонам и шахтофонам растянется на несколько минут? Выскочить на откаточный никто не успеет, в том числе и ты. Надо, пока не будет аварийной сигнализации, работы остановить, людей из подножного вывести». «Но тогда будет потеряно не менее двух метров проходки!» — «А ты предпочитаешь потерять десять жизней?» — «Ведь два метра проходки — не просто метры выработки. Это — люди, ждущие спасения!» — «Решай… Решай…» — «А как бы поступил он? Как бы поступил в таком случае сам Черницын?»

Однажды Тригунову, когда он только стал горноспасателем, поручили разобрать архив, хранившийся в огромном полуразвалившемся шкафу, который занимал пятую часть красного уголка. Ему подвернулась объемистая картонная папка с надписью: «Памяти Николая Николаевича Черницына». И Тригунов не выпустил ту папку из рук до тех пор, пока не дочитал последнего из находившихся в ней документов до конца — до слов прощания, произнесенных друзьями и почитателями Николая Николаевича над его могилой. Подвижническая жизнь выдающегося организатора горноспасательной службы в дореволюционной России взволновала молодого командира отделения, собиравшегося при первой возможности переменить профессию, а свидетельства очевидцев трагической гибели Черницына глубоко потрясли его. Положив похолодевшие ладони на зеленую, с обтрепанными углами папку, он поклялся тогда: «Обещаю вам, Николай Николаевич, всегда остаться верным делу, которому вы отдали свою жизнь, обещаю беззаветно, как вы, служить ему».

Тригунов изучил многочисленные, разбросанные по горным журналам дореволюционной поры статьи Черницына, а когда возвратился в Донбасс — разыскал людей, работавших с Николаем Николаевичем на Макеевской спасательной станции. Рассказанного ими оказалось более чем достаточно, чтобы воображение дорисовало облик личности, поразившей Тригунова. Его привлекали в Черницыне не только острый аналитический ум, недюжинные организаторские способности, умение зажечь и повести за собой других, хотя и этих качеств с избытком хватило бы для того, чтобы завоевать любовь молодого человека с целеустремленным характером. Тригунова захватила беспредельная увлеченность Черницына избранным делом, безграничная, до полной самоотдачи, преданность ему.

Черницын видел высшее счастье в том, чтобы служить простым людям, не требуя взамен ни богатства, ни наград, ни почестей и славы. Именно эта черта его цельной, по-русски широкой натуры произвела на Тригунова неизгладимое впечатление. Черницын стал его незримым наставником, с которым он советовался в трудные минуты жизни.

«Как бы поступили вы, Николай Николаевич?» — мысленно повторил Тригунов. И за него ответил:

«О чем ты спрашиваешь меня? Разве заранее не знаешь, что я скажу? Опасно? Да, очень. Но ты — горноспасатель. Горноспасатель! Прежде чем стать им, ты обещал: «…не щадить ни сил, ни жизни самой для спасения погибающих». А другого способа спасти их, кроме того, который ты выбрал, — нет».

Стараясь не помешать отгребщикам, Тригунов начал пробираться к забою.

Проходку вели Гришанов и Кособокин. После допущенного Кособокиным промаха, едва не погубившего его самого и Зимина, Тригунов не хотел допускать его к участию в горноспасательных работах, но тот проявил такую настойчивость, что командир отряда не устоял, и сейчас, наблюдая за ним, не раскаивался в своей уступке. Кособокин находился в состоянии редкого подъема и единения физических и духовных сил, когда все лучшие врожденные и приобретенные качества вдруг обнаруживаются в таком удивительном сочетании, что мастер превращается в виртуоза, а обыкновенный труд — в искусство. Если бы в те минуты можно было заснять Кособокина на кинопленку и показать ее людям, не имеющим представления о шахте, они, наверно, подумали бы, что отбойный молоток невесом, пласт раскалывается при первом прикосновении к нему, а операции, выполняемые забойщиком, настолько просты и естественны, что не требуют ни усилий, ни выучки. Но Тригунов знал истинную цену легкости, с какой работал Кособокин, и наблюдал за ним с нескрываемым восхищением. И Гришанов порадовал командира отряда. Конечно, сравнивать с Кособокиным его было нельзя, но молотком орудовал тоже хорошо, а если принять в расчет, что не забойщик он — инженер, — право, молодец Гришанов!

Тригунов питал слабость к специалистам, умеющим не только рассказать, но и показать — что и как надо делать. Таких инженеров становилось все больше и больше, особенно среди тех, кто заканчивал, как Гришанов и он, вечернее или заочное отделение.

Гришанов уперся острием пики в основание ребристого выступа, налег на отбойный молоток. Пружинисто вздрогнув, пика выпрыгнула из углубления, оставляя за собой веер искр, наискось скользнула по выступу пласта. Тригунов одним прыжком приблизился к Гришанову:

— Стоп!

Гришанов и сам выключил молоток сразу, как только увидел искры. Кособокин тоже прекратил работу. Тригунов вплотную подошел к забою, осветил его. Неровный, с острыми выступами и причудливыми углублениями, он отливал тусклыми отблесками, в которых было что-то зловещее. Нижнюю часть забоя пересекала прочерченная Гришановым косая, с зигзагом посередине линия, похожая на знак, который изображают на электроподстанциях. Не хватало лишь черепа со скрещенными костями и надписи: «Не трогай — убьет!» Но и без того эта линия внушала знобящий страх. Взрыва не произошло по чистой случайности: искры были, пыли — хоть отбавляй, не оказалось запала — метана. Но ведь он мог оказаться, мог! А для затравки и требовалось-то его совсем немного, самая малость.

Участок забоя, приковавший внимание командира отряда, был испещрен ветвистыми, с бронзовым оттенком прожилками. Они, как метастазы злокачественной опухоли, пронизывали пласт во всех направлениях.

— Включения колчедана, — тихо сказал Гришанов.

— Колчедана… — повторил так же тихо и Тригунов, озадаченный очередным осложнением.

— Рекомендуется пользоваться медным инструментом.

— Что можно сделать медной пикой? — возразил Кособокин Гришанову. — Стальные, и те без конца менять приходится.

— Это верно, — подтвердил Тригунов. — А поэтому… Надо установить водоразбрызгиватель и создавать у забоя сплошную водяную завесу.

— Вас понял. — Гришанов поспешил к шахтофону, чтобы связаться с базой.

Водоразбрызгиватели превращали воду в туман. Он клубящимся облаком накатывался на забой, оставляя миллионы мельчайших капелек на плоскости пласта, на боковых породах, на крепи, на широкополых, закрывающих плечи шляпах, на поскрипывающих куртках и штанах из прорезиненной ткани, на разгоряченных лицах. Капельки сливались в капли, капли — в струйки, сбегавшие на почву подножного штрека; струйки — в ручей. Кособокин и Кавунок (Гришанова Тригунов направил к Маничу) врубались в неподатливый, пронизанный метастазами колчедана пласт. Стук молотков как бы вяз в мокром угле, захлебывался в беспрерывном монотонном шуме воды. Отколотые глыбы глухо плюхались под ноги, мелочь же подхватывала вода и тащила за собой. Пыли почти не стало, содержание метана не превышало и половины процента. Искр тоже не было. А может, они появились, но гасли так быстро, что их не удавалось и заметить. Опасность взрыва отступила, но скорость проходки упала почти вдвое. Забойщики и отгребщики, одетые во все прорезиненное, стали неповоротливыми, быстро «упревали». Их приходилось то и дело менять. А главное — скипок не справлялся с выдачей пульпы. Расплескиваясь, она вновь скатывалась вниз и постепенно подтапливала подножный штрек. «Где же выход? Где?» — выпытывался у себя Тригунов, лихорадочно отыскивая в памяти похожие на этот случаи, с которыми он сталкивался в своей практике, о которых узнал из литературы. Но горноспасательных работ в условиях, подобных тем, какие сложились на «Гарном», прежде ему проводить не приходилось, и в литературе описаний таких работ он так же не встречал. Когда, казалось, Тригунов готов был признать свое полное бессилие, его осенила мысль, которая в другой обстановке, пожалуй, никогда бы в голову ему не пришла. «А что, — подумал он, — если прекратить проветривание подножного штрека, загазировать его метаном до высоких пределов и вести проходку в такой, собственно, самой взрывобезопасной среде?!» Заколебался: «А не скажется ли это на составе воздуха в местах, где отсиживаются пострадавшие?» «Да что ты, — пристыдил себя, — дичь-то несешь!» «А вдруг?..» «Решимость проявлять надо!»

Эти чужие, внезапно прозвучавшие в нем слова напомнили Тригунову о случае, происшедшем в то далекое время, когда он был еще начинающим командиром отделения. Вызвали на соседнюю шахту: «Завал на вентиляционном». Отделение через полчаса было там, где работали ремонтники. Когда они заменяли крепь, началось перемещение пород, усилилось горное давление. Только что поставленная рама, как говорят, шахтеры, «спрыснула» — внезапно изменила положение и прижала кисть руки одного из крепильщиков к соседней раме. Освободить руку не удавалось. Нажим усиливался. С треском начали ломаться стойки. Ни предупредить уже начавшегося завала, ни высвободить зажатую между верхняками кисть крепильщика не удавалось. И Тригунов по молодости растерялся, не зная, что же делать, как быть. «Рубай!» — неожиданно закричал на него крепильщик. «Что?» — «Руку рубай!» Тригунов невольно попятился. «Да что он — сумасшедший?» Но крепильщик свободной рукой выхватил у него топор, замахнулся и, хекнув, рубанул себя по руке, зажатой между рамами.

Тригунов слышал влажный хруст, глухой стук упавшего топора. Респираторщики подхватили крепильщика, отбежали на несколько шагов. За их спиной загрохотал обвал.

С тем крепильщиком Тригунов встретился через полгода. Он работал раздатчиком на подземном складе взрывчатых веществ, а Тригунов пришел проверить противопожарную защиту склада. Вместо левой руки у раздатчика был протез. Они узнали друг друга.

— Видишь, — первым заговорил раздатчик, — живу, работаю, Ваську, Петьку и Семку ращу. Жду Дунечку — дочка вот-вот появится. А не решись я тогда — косточки давно бы истлели… — И назидательно добавил: — Спасатель — не сестра милосердия, решимость проявлять надо.

«Решимость проявлять надо!» — сказал сам себе Тригунов, направляясь к телефону: без согласия руководителя работ по ликвидации аварии он не имел права изменить совместно принятый оперативный план.

Колыбенко, выслушав Тригунова, долго молчал.

— Вы поняли меня, Петр Евдокимович? — поторопил его Тригунов.

— Понял… Но все это так неожиданно… Ведь во всей практике горного дела ничего подобного не встречалось… А что, если посоветоваться со Стеблюком?

— А не воспримет ли он это как боязнь ответственности и попытку спрятаться за его широкую спину?

— Не исключено… Но… я все же поставлю его в известность.

— А меня благославляете действовать?

В трубке — тяжелый вздох, молчание и наконец:

— Да, действуйте…

Включились в респираторы. Быстро отсоединили вентиляционную трубу, проветривавшую подножный штрек, перекрыли его парусовой перемычкой. Кольцеобразное облачко искусственного дыма, выброшенного «дымообразующей» трубкой, зависло на одном месте.

— Воздух не подвижен. Нулевая вентиляция, — доложил Кавунок Тригунову.

Через полчаса содержание метана перевалило за шесть процентов. Но Тригунова не так интересовал метан, как кислород. Все зависело от того, удастся ли достигнуть газового равновесия, при котором доля кислорода в атмосфере подножного штрека не превышала бы десяти процентов — лишь при соблюдении этого непременного условия можно было ручаться, что взрыва гремучего газа и тем более угольной пыли не произойдет. Спустя час Тригунов махнул лампой:

— Начинай!

Два отбойных молотка рассыпали звучную дробь. Когда одна из пик спотыкалась о прожилок колчедана и из-под нее вырывался веер искр, Кособокин и Кавунок, меняясь в лице, выключали молотки. Вспомнив, что искры уже никакой опасности не представляют, еще яростнее врубались в неподатливый забой. И все повторилось снова. Лишь после пяти-шести остановок им удалось побороть в себе инстинкт, заставляющий их прекращать работу каждый раз, как только начиналось искрение.

Эксперимент удался! Тригунов заспешил на последнюю рабочую точку. Его встретил Хлобнев.

— Чем порадуете? — подал руку Тригунов.

— Особенно нечем.

Но бригада работала хорошо. Восстановлены были около шести метров штрека, «течка», сделан люк.

— Разборку завала придется прекратить.

— Совсем? — удивился Хлобнев.

Тригунов рассказал о «фиалке», об аварийной сигнализации, которая у них будет установлена, о том, как ему надо действовать по сигналу «тревога». В метре от «падающей печи» приказал немедленно соорудить барьерную перемычку. Разъяснил:

— «Фиалка», если она вдруг прорвется, по «течке» хлынет сюда, и пока будет накопляться в этой ловушке — люди из подножного штрека успеют уйти.

— Возведем, — мрачно кивнул головой Хлобнев.

С базы Тригунов позвонил Гришанову. «Наладил, — сообщил тот, — наблюдение за водосточной канавкой. Сток пульсирует. Колеблется в пределах восьми — тринадцати, достигая порой величины полного притока — двадцати кубометров в час. «Фиалка» просачивается лишь под кровлей.

— Молодчина! — похвалил Тригунов Гришанова за инициативу. — Наблюдение за стоком воды продолжать.