Внезапный выброс

Глава XXIX. САМЫЕ ДОЛГИЕ ЧАСЫ

Полину Дмитриевну насторожила дикция диктора. Последние несколько передач она была невнятной, невыразительной, будто бы диктор стремился не к тому, чтобы донести до слушателей каждый звук, а, наоборот, старался скрыть истинный смысл сообщений. И вот его голос стал таким же, как тогда, когда Полина Дмитриевна узнала, что цел ее Егорушка и друзья его невредимы. Она затаила дыхание, а когда до нее дошла суть возгласа: «Семеро!» — бросилась обнимать Мотрю и Манукова. В «тупичок» хлынули неизвестно откуда взявшиеся друзья, соседи, знакомые пострадавших, люди, не знавшие их, но за эти дни ставшие близкими им. Нарядная дрожала от гула; кто-то шумно похлопывал по спине товарища, кто-то громко, взахлеб разговаривал, кто-то смеялся. И трудно было поверить, что собравшиеся тут люди могли слышать и понимать друг друга. И они, действительно, не слышали даже себя, но понимать понимали — все! Оно, это «все», укладывалось в четыре буквы: «Живы!»

— Это точно? — после долгой паузы спросил Опанас Юрьевич. В его вопросе Колыбенко различил едва сдерживаемую радость, сомнение в достоверности услышанного, боязнь, что оно, сомнение, может подтвердиться. — Это точно? — переспросил Стеблюк, и Колыбенко уловил в еще раз повторенном вопросе его требовательную просьбу. «Я вполне допускаю, — как бы говорил он, — что в сложившейся обстановке, когда нервы у всех напряжены до предела, желаемое можно принять за действительное. Не осуждая ни вас, ни тех, кто мог явиться первопричиной заблуждения, я прошу, прошу вас, товарищ Колыбенко, уточните…»

— Совершенно точно! — уверенно и как можно спокойнее ответил Колыбенко.

— Что они передают?

— Связь лишь сигнальная. Протянутый в трубе провод, видимо, оборван, сама труба затрамбована обезвоженным углем.

— Проходку начали?

— Полным ходом идем…

Через полчаса Стеблюк был на командном пункте. Сигналы пострадавших, которые транслировались по рации с бывшего пункта подачи питания, слушал полузакрыв глаза. Так он обычно слушал любимую музыку. И улыбался. Широко, не для публики. И сразу как-то помолодел, краска в лице появилась. Тригунов и Колыбенко таким его еще не видели.

Горем и всякими житейскими неприятностями Стеблюк делиться не любит, с ними он старается справиться сам, в одиночку, да так, чтобы никто из окружающих даже не заподозрил о свалившихся на его голову большой беде или досадных недоразумениях. Так было, когда под Будапештом погиб его единственный сын. Лишь мешки под глазами да неистовство, с каким он работал (был тогда начальником комбината, восстанавливал разрушенные гитлеровцами шахты Донбасса), могли навести проницательного психолога на мысль, что большое, не любому посильное горе и неукротимая, рожденная тем горем ярость не дают ему покоя ни днем, ни ночью. А радоваться Опанас Юрьевич один не мог, радоваться он привык на людях. И сейчас ему так хотелось отвести душу с Тригуновым и Колыбенко! Но он видел сосредоточенность командира отряда, чутко улавливавшего каждый звук, каждый шорох, доносимый рацией оттуда, где горноспасатели уверенно пробивались к пострадавшим. И Опанасу Юрьевичу стоило немалых усилий заставить себя не отвлекать Тригунова, уйти с командного пункта.

В кабинете директора шахты уже сидели Козюренко, Окатов, Килёв, директор института по безопасности работ в горной промышленности, сам Богаткин. Настроение у всех было приподнятое. Сложные, щедрые на неожиданности, длящиеся седьмые сутки спасательные работы подходили, по общему мнению, к благополучному завершению, а значит, через день-два можно будет возвратиться к привычным служебным и личным делам, которых за это время у каждого накопилось предостаточно.

Вниманием собравшихся завладел Козюренко. Любитель пошутить, покаламбурить, всегда знавший самые свежие анекдоты и умевший мастерски рассказывать их, на этот раз он превзошел самого себя. Взрывы смеха нарастали. А последний был таким мощным, что, показалось, распахнулась дверь. Вошел Стеблюк:

— Здравствуйте, весельчаки!

Он улыбался, но Окатову помнилось, что слово «весельчаки» Опанас Юрьевич выговорил с осуждением, с укором. Пододвинув объемистую папку, Окатов напустил на себя серьезность.

— Кроме заключения экспертов, все материалы к акту расследования, — он придавил папку широкой ладонью, — имеются.

Стеблюк, еще находившийся под впечатлением только что прослушанного сеанса связи с пострадавшими, рассеянно спросил:

— Какого расследования?

— Счастливо закончившегося несчастного случая… — скаламбурил Козюренко, не успевший отрешиться от распиравшей его веселости.

«Счастливо закончившийся несчастный случай», — зашевелил губами Стеблюк. И по тому, как шевелились его губы, Козюренко понял, что легкость, с какой он отозвался о внезапном выбросе, который, даже после успешного завершения спасательных работ, еще долго будет помниться шахтерам «Первомайки» и всем, кого так или иначе он задел, покоробили Стеблюка. Его посуровевший взгляд остановился на чисто выбритых, розовых щеках Козюренко.

— Для вас он, этот случай, вижу, действительно уже закончился, и притом совершенно благополучно…

— Извините, Опанас Юрьевич, за опрометчивую реплику, но я не думал…

— А надо бы!.. — жестко оборвал его Стеблюк. — Посты, занимаемые нами, к тому обязывают.

Козюренко выцвел. Окатов, Килёв, Богаткин, угнув головы, примолкли. И то, что эти большие руководители притихли, как напроказившие мальчишки, притушило внезапное раздражение Опанаса Юрьевича.

— Раз уж мы сбежались, — вовсе избавился от вспышки раздражительности Стеблюк, — давайте чем-нибудь полезным займемся.

— Беспокоит меня, Опанас Юрьевич, — воспользовался случаем Килёв, — дальнейшая судьба «Гарного».

— В проекте акта комиссии, — вмешался Окатов, раскрыв набитую бумагами папку, — сказано: «До получения от института рекомендаций, гарантирующих безопасность работ, добычу угля на пласте «Гарный», как на восточном, так и на западном его крыле, запретить».

— Как запретить? — непроизвольно вскинулся Килёв. — Ведь с «Гарного» мы берем почти две тысячи тонн — третью часть добычи шахты.

— Запретить, — с азартом повторил председатель Госгортехнадзора. Наш комитет не позволит вам, товарищ генеральный директор, рисковать жизнью шахтеров. Найдите вместе с институтом безопасные, да, Фрол Иванович, — все больше распалялся Окатов, — безопасные способы и методы выемки угля и проходки выработок на этом пласте и тогда — бог вам на помощь!

Килёв вслушивался в размеренную речь Окатова, а думал об одном: «Где же взять две тысячи тонн? Две тысячи тонн суточной добычи!» О том же думал и Стеблюк, хотя для него, оперирующего масштабами республики, две тысячи тонн были уж не такой пугающей цифрой. Но Опанас Юрьевич был в свое время в шкуре генерального директора объединения и потому хорошо понимал его.

— За какой срок будут подготовлены рекомендации? — спросил он директора института.

— «Гарный», Опанас Юрьевич, еще недостаточно изучен, мы не располагаем исчерпывающими данными…

— Сколько времени потребуется институту на подготовку рекомендаций? — остановил Стеблюк уклончивого ученого.

— Два месяца.

Килёв поморщился. Его не так пугал этот срок — два месяца можно перекрутиться, — как будущие рекомендации. Килёв предвидел, что они будут такими — о добыче нечего и думать, в пору их выполнять.

Но не меньше, чем судьба «Гарного», генерального директора тревожила участь тех, кому предстояло отвечать за все, что на нем произошло. Одним из первых в ряду виновных — Килёв хорошо знал это — окажется Колыбенко, а Фролу Ивановичу не хотелось терять его. Большие надежды возлагал на главного «Первомайки» генеральный директор. Особенно с тех пор, как начало у него пошаливать сердце. Не раз, когда оно выкидывало очередной фортель, примерял он Колыбенко к креслу генерального директора, постепенно приучал (и уже вроде бы приучил) себя к мысли, что через несколько лет уступит ему это кресло. А тут такая петрушка! Килёв искал удобного случая, чтобы поговорить о Колыбенко с Опанасом Юрьевичем и с членами правительственной комиссии, с теми из них, с которыми был в добрых отношениях. И вот такой случай выдался.

Килёв откашлялся. Стеблюк стал внимательным. Ждал. Но Килёв, видать, не знал с чего начать, не мог переступить какого-то барьера. Опанас Юрьевич пошел ему навстречу.

— Что еще, Фрол Иванович, не дает вам покоя?

— Многое, Опанас Юрьевич. Ну, хотя бы… это непраздное любопытство. Как руководитель объединения, я должен знать заранее…

Стеблюк склонился над столом, пробуя угадать, о чем хочет спросить его генеральный директор. Тот обрел свою обычную форму, речь его стала плавной, гулкой.

— Скажите, — думаю, вы можете это сделать, — что ожидает Колыбенко, если, как все мы сейчас надеемся, спасательные работы завершатся благополучно?

Стеблюк откинулся на спинку кресла, поправил очки.

— Благополучно, говорите? То, что семеро шахтеров вот уже неделю почти находятся между жизнью и смертью, вы считаете благополучным? То, что матерей, отцов, жен, детей, сестер, братьев, друзей пострадавших седьмые сутки ни на секунду не отпускает страх за их жизни, вы считаете благополучным? И то, что государству нанесен ущерб на десятки тысяч рублей, вы тоже считаете благополучным?

Стеблюк налил нарзану, сделал два больших глотка, осторожно поставил перед собой стакан и заговорил тише, словно бы извиняясь за горячность, но в его голосе все еще слышались иронические нотки.

— За Колыбенко болеете? Это хорошо, Фрол Иванович, что вы сопереживать не разучились, о подчиненных радеете. Но и мы, те, что в комиссии, тоже, уверяю вас, не вурдалаки… — Взглянул на Килёва и круто изменил тон разговора: — Понимаю, понимаю… Терять такого специалиста жаль. Комиссия выслушает вашу точку зрения и учтет ее. А также примет во внимание и то, что каждый из прямых и косвенных виновников аварии внес в ликвидацию ее последствий.

Килёв нахохлился, ушел в себя. Разговор не клеился. Слишком поглощены все были ожиданием самой желанной за минувшую неделю вести. Но весть эта к ним не торопилась.