Утром показалось, что слышу звуки разрывов. Нет, это не у нас, но по области ударили. Сильный обстрел Херсона. Среди некрологов сообщение о гибели преподавателя ХНУ. Его не знал, он с компьютерного факультета.
На улице — все серое, скучно, тоскливо даже. Из тумана выныривает крыса на ходулях, упакована в синюю попону, веревка сзади. Собака?
А кошачье семейство явно голодное, пока еду накладывал, прямо по мне ползали.
Понимаю, насколько не хочется писать ничего художественного. Ничего! Совсем!
Горел рынок, как я понимаю, Барабашова. Неподалеку начали сносить разрушенный дом, который начальство хотело сохранить в качестве памятника. Жители запротестовали, и правильно. В качестве памятника надо сохранить разрушенный Кремль.
«Лезвие бриты» Ивана Ефремова я прочитал в пятнадцать лет, и книга произвела на меня очень сильное впечатление. Еще лет через пятнадцать меня предупредили: не вздумай перечитывать — все испортишь. Действительно, во второй раз изречения доктора Гирина воспринимались совсем иначе. Но в целом ощущение не стало хуже. Однако следует помнить, что книга писалась все-таки не для подростков.
Вместе с тем, даже в первый раз, кое-что удивило. Прежде всего смакование образа Большой Женщины. Именно смакование, даже с уже намечающейся струйкой слюны у рта. Ефремова уже повело. Возможно, он даже не обратил на это внимания. Как ни странно, мне, подростку, такое не слишком понравилось. Мешало! Не о том книга, не о смаковании большого тела Большой Женщины. Во всяком случае, мне так казалось.
Большая сильная женщина. Скульптура Конёнкова, упоминавшаяся в романе.
Прототип героини (Барбара Квятковская-Ласс), если верить автору.
Через много лет увидел фотографию прообраза той самой Большой. Ну, ничего особенного, я бы даже внимания не обратил.
«Сердце Змеи» не было случайностью.
Кстати, мне кажется, Ефремов допустил чисто фонетическую ошибку, дав индийской красавице имя Тиллоттама. У меня мгновенно возникла ассоциация с черепахой Тортилой. Думаю, не у одного меня.
Дождь, дождь, дождь… Настоящий, осенний, хоть в школьную хрестоматию. Совершенно не восхищаюсь, но что есть, то есть. Правда, огни машин сквозь серую дымку смотрятся даже романтично. Импрессионизм!
Дождь дождем, но кофе все-таки выпил. Не слишком много радостей в жизни.
А вот прототип доктора Гирина из «Лезвия бритвы» всем хорош. Анатом Алексей Петрович Быстров, отчасти еще и палеонтолог. Достаточно в лицо взглянуть…
Одна деталь из его биографии. «Не прекратил научную деятельность: за годы войны исследовано 4,5 тысяч человеческих черепов».
К такому лучше не попадать!
Вот такой герой.
А это, как я понимаю, идеальный человек по доктору Быстрову. А если ночью приснится. Подкрадывается все ближе, ближе…
А тем временем Маяковский…
Есенин просто хотел быть первым. Прежде всего, первым поэтом. Вначале в России, потом и в мире. В России, считал он — уже, в мире — Дункан поможет. Так он думал, правда, не слишком долго.
Маяковский же хотел признания от власти. И не просто признания. Вначале, еще небитый, он надеялся, что ему разрешат покомандовать всем искусством. Чтобы Зимний — фабрикой макаронной, чтобы классиков — с парохода. И чтобы приказы регулярно отдавать.
В конце 1917-го, когда пришлось бежать из Москвы в Питер от ареста, он уже что-то понял. Но не проникся. Решил, что власть не осознала его таланта и величия, надо напомнить.
Попросился обратно в партию — не взяли.
Написал нужную вроде бы пьесу («Мистерия») — приняли не очень, даже совсем не очень. Написал про Ивана (150 000) — нарвался на гнев самого Ленина. Но так и не понял.
В незаконченной поэме (которая про Интернационалы) начал диктовать планы Центральному комитету РКП (б). Вот тут ему, кажется, все объяснили, пусть и не вслух. Больше он ЦК ничего не указывал.
Оставалось одно — писать то, что начальству нравится. А стихи Маяковского начальству совершенно не нравились, разве что Луначарскому, и то не всегда. Троцкий читал, но без особого энтузиазма.
Была еще одна серьезная проблема.