Всё, что имели...

11

Он и Грошева попросил не задерживаться вечером в цехе, сказав, что по случаю приезда племянника решил закатить пир на весь мир.

— Добро, Никифор Сергеевич, не задержусь, — пообещал Грошев.

Привычно работая, он поглядывал на Тюрина, тоже приглашенного Макрушиным. Было заметно: Григорий спешит выполнить свои две нормы, мужик он хваткий, специалист что надо, но от станка ему часто приходится отрываться — бригадир! А в бригаде у него зеленая молодежь, среди которой Борис Дворников и Виктор Долгих — лучшие. Конечно, эти ребята многому научились, многое умели, но еще нуждались в подсказке.

Грошеву не давал покоя макрушинский «пир на весь мир». Само собой понятно, рассуждал он, одну-другую бутылку Никифор Сергеевич на стол поставить может, а чем закусывать? Вот ведь морока! Ему надо было бы предупредить каждого: приходи, мол, со своей закусью… Не предупредил же. И зря. Всяк понимает, что он, одинокий старик, живет цеховой столовой, — рассуждал Савелий Грошев по дороге к бараку.

Жены дома не было, ушла, наверное, к соседкам язык почесать или шитье понесла какой-нибудь заказчице. Прошлой ночью она вернулась от Арины, рассказала, что у дочери наступают самые главные заботы — государственные экзамены, а значит, ей, матери, придется почаще ездить в город и подольше задерживаться там, чтоб Арина, кроме занятий, ничего другого не знала, ни в чем нужды не испытывала. Он согласился, надеясь, что после этих экзаменов дочь приедет к ним, покажется… Вообще-то он поругивал себя: надо было бы еще раньше настоять, приказать Арине приехать в гости к родителям, дорога-то недалекая. Но опять же Степанида на все его слова о приезде дочери отвечала: Аринушке не до гостей, Аринушка занята, у нее последний курс, вот повольнее со временем станет — и приедет. Что ж, тоже правильно.

На большом, приобретенном Степанидой кухонном столе, как всегда, стоял примус, а на нем прикрытая крышкой сковорода. Подняв крышку, Грошев увидел несколько тонких колесиков колбасы, перемешанных с кусочками сала. Разожги примус, подогрей — и готов домашний ужин… Отличная закуска! На всех, кто будет в гостях у Макрушина, этого, конечно, маловато, но тут уж ничего не попишешь: чем богаты, тем и рады, как говорится… А нет ли в кухонном столе еще? Степанида наверняка припасла что-нибудь на завтрак. Утром-то можно обойтись чайком, невелика беда… Рассудив так, Грошев хотел было заглянуть в тумбу стола, но дверцы были заперты на ключ. «И от кого запирает, чудачка», — думал он, обшаривая глазами гвозди и крючки на стене. Ключа нигде не было. И тут вспомнил, что сам же врезал крохотный замок, а запасной ключ лежит в ящичке швейной машинки.

Открыв дверцу, Грошев обрадовался: эвон какое богатство — полкуска сала, буханка хлеба, две банки рыбных консервов… Повезло Никифору Сергеевичу!

Скрипнула дверь, послышался возмущенный голос жены:

— Ты что здесь делаешь? Тебя кто просил по столам лазить?

Савелий смутился, покраснел.

— Да я… Да к Никифору Сергеевичу гость приехал… За столом пожелал посидеть Никифор. Сергеевич, — виновато лопотал он и вдруг, повеселев, сказал: — Он и тебя приглашал. Ты-то его племянника Петю знаешь, еще мальчонкой видела.

— Ладно, бери, неси. Люди — в дом, а ты — из дома, — проворчала она.

— Ты придешь? — спросил он, завернув еду в газету.

— Не до гостей мне, — отмахнулась она.

Когда Савелий ушел, Степанида заглянула под кровать, потрогала рукою припрятанный рюкзак. Цел! Надо было бы еще днем отнести эту поклажу, но проспала. Как приехала ночью, как посидела за швейной машинкой для отвода глаз, а больше, чтоб не ложиться в постель к мужу под бок, потом на работу его проводила, так и улеглась на весь день. Умаялась. Вон сколько они с Терентием Силычем помотались, ездили в другой областной город. В поезд сели порознь, а уж потом Степанида нашла Терентия Силыча в служебном купе. К ним заходила проводница, и он щедро угощал ее. Потом проводница ушла, щелкнув замком снаружи, и они остались вдвоем. Стучали и стучали колеса, и Степанида слышала их приятный стук, и Тереша тоже слышал…

Когда утром приехали в город, Терентий Силыч вынес чемоданы, кивнув Степаниде — охраняй, и метнулся куда-то. Вскоре он вернулся и шепнул ей: нашлась повозка. Потом Терентий Силыч медленно ехал на той повозке с каким-то мужчиной, а Степанида, будто совсем чужая, шла поодаль вслед. Она догадывалась: Терентия Силыча ожидали в городе, а кто — не знала. Он вообще никогда и ни с кем ее не знакомил, посмеивался: боюсь, еще отобьют, ты-то у меня вон какая… И ей было очень приятно слышать и «боюсь», и «еще отобьют», и «ты-то у меня вон какая». И он у нее был вон какой хороший, лучше и не встретишь… В таком же служебном купе они ехали вместе до Новогорска. Так же стучали колеса, и четыре часа езды минуткой для нее пролетели… Терентий Силыч поехал дальше.

На улице уже стемнело.

Взяв тяжеловатый рюкзак, Степанида, крадучись, миновала бараки и знакомой тропкой стала подниматься на гору, туда, где в распадке были рассыпаны частные строения и где жила Серафима Тимофеева с тремя дочками-школьницами. Дом у Серафимы невелик — светелка да кухонька, а во дворе, под сараюшкой, погреб — такая выдолблена в камне хоромина, что Степанида всякий раз диву давалась: как умудрился хозяин сотворить подобное подземелье, никого не призывая на помощь. Теперь в погребе можно хранить съестное хоть до конца войны — не испортится! У самой Серафимы хранить нечего, и погреб, можно сказать, пустовал, он-то и был для Степаниды находкой.

С Тимофеевой она познакомилась в конце зимы на рынке. Та работала санитаркой в городской больнице, и оказалось, что ее немудреная должность — сущий клад! Известно, каким было питание в больнице, а людям для поправки здоровья не только лекарства (и это добро Степанида иногда привозила), но и жиры да белки нужны. Если человек болен, то родственники для него ничего не жалеют, вот Серафима за хорошие деньги и снабжала их продуктами, не говоря, откуда у нее сало, например, или масло… Степанида радовалась: все, что продать положено, продается и не надо на рынке торчать, где всяк тебя может увидеть. Серафима-солдатка умела держать язык за зубами, была женщиной сговорчивой, понятливой, а если кое-что из продуктов для себя припрятывала, кое-какие вырученные деньжата утаивала, то, зная или догадываясь об этом, Степанида не осуждала и не сердилась на выгодную помощницу. Она-то сама не рублики, а сотни прикарманивала, и Терентий Силыч тоже не осуждал и не сердился, он любил поговаривать: идет война народная, а мы с тобой, Степа, люди мирные, цивильные, по миллиончику в загашник положим — и шито-крыто… У Степаниды прямо дух захватывало от подобных слов.

В госпитале Петр Статкевич узнал, что ему присвоено звание старшего лейтенанта и там же ему вручили орден Красной Звезды, и вот сейчас дядя Никифор потребовал, чтобы он сидел за столом в шерстяной командирской гимнастерке, которую достал из вещевого мешка, и чтобы на ней были «кубики», орден и две медали «За отвагу».

— Пусть все видят, какой ты заслуженный!

— Заслуженного турнули на полгода в отпуск, — грустно сказал Петр.

— По ранению, а значит, законно. Все у тебя, Петя, по закону. Давай одевайся, гости скоро придут — торопил Никифор Сергеевич, желавший раньше других увидеть племянника в полной форме, при всех знаках отличия. А что костыли — это ничего, костыли временно, окрепнет нога и можно забросить их.

Пришла Мария Тюрина с кастрюлей в руках.

— Ну как, хозяин, управился? — обратилась она к Макрушину. — Куда поставить? Картошки я сварила. Завернуть бы, пока горячая. — Она сама сняла с гвоздя фуфайку, укутала кастрюлю.

— Да что ты, Маруся, — проворчал Никифор Сергеевич.

Не обращая внимания на старика, Мария протянула руку сидевшему на койке Статкевичу.

— С приездом. С благополучным возвращеньицем. Радость-то какая дяде.

— Как там Григорий? Пришел с работы? — спросил Макрушин.

— Бреется. Пойду потороплю.

Вошел Грошев, проговорил:

— Тут вот Степанида кой-чего прислала.

— Да что вы, право, — рассердился Макрушин. — Аль у нас нечего на стол поставить? Петя вон сухой паек привез.

Как и Мария, Грошев не обратил внимания на слова Никифора Сергеевича, подсел к Статкевичу.

— Ну, здравствуй, Петя.

— Здравствуйте, Савелий Михеевич.

— Вон каким ты стал… А я-то знал тебя мальчонкой. Помнишь? Приезжал в гости.

— А как же, помню.

— Отвоевался, Петя, или как? — поинтересовался Грошев.

— На службе еще, по ранению отпустили, — вместо племянника ответил Макрушин.

А в это время Зоя и Ольга ожидали в своей комнате Фросю, чтобы вместе пойти к Никифору Сергеевичу.

— Я так и думала, что не придет она, — сказала Ольга.

Зоя возразила:

— Придет. Обещала.

— Фросю можно понять. Посмотрит на тебя, на Петю — и каково будет ее сердцу?

— Не согласна я с тобой. Ты вон тоже переживаешь, беспокоишься о муже.

— Переживаю. Мой-то написал: так, мол, и так, адреса у меня пока не будет, жди, когда пришлю. Я и жду. А Фросе ждать уже нечего… так вот и получается: у одних есть надежда, у других нет, у одних радость, у других горе.

Ольга, как думала Зоя, и говорила, и все делала правильно. Она сказала про горе и радость — и не возразишь, потому что у нее, Зои, такое настроение, что лучшего никогда и не было. Никогда!

— Идем, — позвала Ольга.

Когда Зоя вновь увидела Петю, она от удивления даже позабыла поздороваться с гостями. Прошлой ночью и на станции, и по дороге он показался ей очень больным и грустным, а сейчас ну совсем другой — веселый и красивый, и гимнастерка на нем новая, а на гимнастерке орден и две медали, о которых она и не знала. Тогда на скамейке она видела его в госпитальном халате, о наградах разговора не было, да и в письмах не писал он об этом, умолчал о том, что стал старшим лейтенантом.

За столом Зоя сидела рядом с Петей, слушала его разговор с Еремеем Петровичем, который все интересовался, каково живется минометчикам на фронте.

Никифор Сергеевич налил водку в стаканы, и Ольга тут же взяла Зоин стакан, отлила из него Грошеву и Мальцеву, оставив ей лишь на донышке.

— Ну, спасибо, что пришли, гостечки дорогие. Выпьем за нашего фронтовика! — предложил Макрушин.

Все потянулись чокаться с Петей, и Зоя тоже протянула ему свой стакан.

Петя улыбнулся ей, тихонько сказал:

— За встречу, Зойчонок.

— Закусывайте, дорогие гостечки, не стесняйтесь! — сказал Никифор Сергеевич.

Зоя оглянула стол и подумала, что столько еды на столах бывало только до войны.

Призыв хозяина закусывать и не стесняться гости как бы и не расслышали, они почти не притрагивались к соблазнительным яствам. Зое хотелось есть, но, глядя на других, она тоже как положила на хлеб крохотный ломтик сала, так закуска и лежала перед ней почти нетронутой.

Все смотрели на Петю, расспрашивали о фронте. И Зоя поглядывала на него, затаенно гордясь: в Новогорске ни у кого нет столько наград, как у Пети, по крайней мере, она такого не встречала.

— Ты, Петя, про Тулу рассказывай, ты-то воевал там, — просил Мальцев.

— О тульской обороне в газетах писали, — отвечал Статкевич.

— В газетах про все не напишешь, ты своими глазами видел, — продолжал Мальцев.

— Я видел только свой маленький участок, а что делалось в других местах, не знал.

— Ты, Петя, про свой участок и расскажи, — попросил Макрушин, которому хотелось, чтобы товарищи узнали, как воевал его герой-племянник.

Рассудив, что отмалчиваться ему не дадут, Статкевич стал рассказывать…

…Ему, выписанному из госпиталя артиллерийскому лейтенанту, было приказано командовать тремя орудиями, стоявшими на прямой наводке неподалеку от городской окраины.

Он уже тогда слышал, что немцы бросили на Тулу целую танковую армию, чтобы захватить ее — последний крупный город на подступах к Москве. И тогда же он видел стоявшие тоже на прямой наводке зенитные установки, которым было приказано бить по наземным целям, по танкам. Видел бойцов Рабочего полка, занявших позиции, вооруженных связками гранат и бутылками с зажигательной смесью для борьбы с теми же танками.

Фашисты обрушили на защитников города шквал огня, но и защитники не скупились на ответный губительный огонь.

Настала минута, когда вражеским снарядом была выведена из строя прислуга одного из орудий. Статкевич бросился к тому орудию, заменил убитого наводчика и увидел надвигавшийся танк… Черное жерло танковой пушки готово было изрыгнуть пламя, смешать с землей и его, лейтенанта, и орудие, а потом вдобавок проутюжить гусеницами и ворваться на недалекую городскую улицу… Статкевич выстрелил на какую-то секунду раньше немецкого танкиста, и тут же изнутри той близкой махины, распоров броню, с грохотом вырвался дым. Взорвавшийся от боекомплекта вражеский танк загорелся… Придя в себя, Статкевич увидел: там и тут пылают немецкие машины, а между ними пляшут косматые султаны разрывов наших снарядов, кося осколками пехоту.

То была последняя и, пожалуй, самая отчаянная попытка врага ворваться в город, но атака захлебнулась, немцы были отброшены.

Статкевич умолчал о том, что с несколькими уцелевшими красноармейцами и одним сохранившимся орудием он был определен в свежую артиллерийскую часть. Пожилой старшина, выдавая ему зимнее обмундирование — новенький полушубок, валенки, ватные брюки, меховую куртку-безрукавку, потрясенно покачивал головой, разглядывая лейтенантову шинель, сплошь иссеченную осколками. «Это как же так можно, а? Это как же так можно?» — лопотал он. «Повоюешь, старшина, и узнаешь: на фронте всяко бывает», — снисходительно ответил Статкевич.

— Тулу отстояли, немца от Москвы отшвырнули, а на юге, слышно, вон какие бои разгорелись. Ты как, Петя, думаешь про то? — поинтересовался Мальцев.

— О боях на юге я знаю столько, сколько и вы, Еремей Петрович, — сказал Статкевич и добавил: — А думаю вот как: Гитлер еще силен и в гроб вогнать его не так-то просто. Придется повоевать.

— Вот, вот, а нам поработать, — поддержал племянника Макрушин.

Дня через два после этой короткой вечеринки Зоя вызвалась проводить Петю до военкомата, расположенного рядом с почтой. Идя с ним, она радовалась: вон как он ловко шагает на своих костылях, даже наступает на раненую ногу, обутую теперь в самодельную матерчатую туфлю — изобретение Никифора Сергеевича. На Пете была фуражка с черным околышем и красной звездочкой. Надел он выстиранную и отглаженную летнюю гимнастерку с «кубиками» на петлицах, но без ордена и медалей. Это Зое не нравилось. Вот идет со старшим лейтенантом и люди видят: обыкновенный раненый командир, такие уже встречались… А если бы у него на груди поблескивали орден и медали, ого, как смотрели бы — вон с каким героем идет она! «Глупышка, о чепухе думаешь», — ругнула себя Зоя, а увидев, что Петя улыбается, и вовсе расстроилась. Ей вдруг почудилось, что он разгадал ее никудышные мысли о наградах, и стал посмеиваться.

— А ты знаешь, о чем я подумал? Как только взойду без отдыха во-он на ту гору, значит все в порядке, — сказал он, указав костылем на вершину, из-за которой позапрошлой ночью луна всходила. — Будем туда взбираться?

— Будем, — согласилась она.

Возле военкомата Зоя отдала Пете его сумку с документами, попросила не опаздывать вечером в кино и пошла на почту.

Статкевич доложил военкому, кто он, по какой причине прибыл и положил на стол запечатанный пакет.

— Прошу садиться, товарищ старший лейтенант, — сказал майор Куницын и, распечатав пакет, стал просматривать документы. — Повоевал ты, старшой, ничего не скажешь, — продолжал он. — У тебя левая нога, у меня правая, и если сложить наши здоровые ноги, то никакая строевая не страшна, — пошутил военком и вдруг спросил: — Сколько думаешь отдыхать?

— Врачи определили, — ответил Статкевич.

— Врачи… Им только верь… Недельки хватит?

— Не понял, товарищ майор.

— Что ж тут непонятного? Сдашь аттестаты, встанешь на довольствие, недельку отдохнешь и ко мне, на мое место. Понял? Пойдешь по моим стопам. Я, как и ты, пришел, а мне тогдашний военком: здравия желаю, товарищ майор, даю вам сроку три дня и ко мне… А я тебе неделю даю. Ну как, согласен?

Вопрос был неожиданным. Статкевич еще не знал, не решил для себя, чем он будет занят во время долгого отпуска. Дядя Никифор говорил: отдыхай, сил набирайся, а там видно будет.

— Я приучен выполнять приказы, — ответил он.

— Понятно. Ты кадровый. А меня война заставила надеть форму, — опять же неожиданно заговорил Куницын. — До войны я строил мосты, а в войну подрывал их… Ты представляешь, каково было мостостроителю? Помню, приказали мне взорвать мост, а это был мой первенец, еще практикантом зеленым я строил его и стоял под мостом, когда по нему первый поезд проходил… Есть у нас такая причуда — становиться под мост при первом рабочем испытании… Ты-то пушки свои, поди, берег, не подрывал…

— В первое время доводилось и подрывать, — сказал Статкевич.

— Ага, тоже приходилось? В таком случае тебе все понятно. Теперь давай о приказе. Доложу о тебе в округ, и оттуда придет приказ о твоем назначении. Ты уж, пожалуйста, не возражай, Петр Васильевич!

Мартынюк позвонила на завод Рудакову и сказала, что приедет к нему для серьезного разговора.

— Всегда рад видеть вас, Алевтина Григорьевна, — послышался в трубке его ровный и несколько холодноватый голос.

Подождав, когда Рудаков поинтересуется, какие нужны сведения, к чему приготовиться и, не дождавшись, она спросила:

— Неужели вас не волнует, о чем пойдет речь?

— Любой разговор с вами — серьезный, — отозвался он.

Да, Рудаков — это не Кузьмин. Кузьмин спросил бы и о самочувствии, и о машине — бегает ли, мол, не нужно ли подослать свою легковую… Рудаков не делал этого. Он был по-деловому вежлив, не признавал пространных рассуждений, отвергал все то, что не имело отношения к заводу. Ей вспомнились слова Ладченко о том, что Рудакову на соседа-смежника не кивнешь, плакаться ему в жилетку бесполезно… Она тогда пошутила: «Выходит, кончились веселые денечки». Ладченко ответил: «Все мы люди, все мы человеки, Алевтина Григорьевна. С нашим братом нельзя нянчиться, наш брат умеет пользоваться любой слабинкой начальства. Теперь на заводе крепкая рука. Вот что важно!»

Мартынюк знала, что Рудаков ездил в обком, разговаривал с Портновым. По телефону Иван Лукич говорил ей, что Рудакову надо помочь, но его желания следует согласовать с реальными возможностями, особенно в смысле фондов на строительные материалы. К ней уже приходил управляющий трестом «Медьстрой», жаловался на оружейников, которые, заручившись поддержкой области и наркомата, не знают меры в своих требованиях. Алевтина Григорьевна решила обсудить все эти дела на бюро горкома и ехала к Рудакову, как говорится, во всеоружии, рассуждая, что жилье строить надо, здание для инструментального цеха тоже надо, и против заводского клуба кто же возразит? Нужен! Однако тот же Рудаков должен учитывать возможности города. Именно об этом она и собиралась поговорить с ним наедине, даже пословицу напомнить — по одежке протягивай ножки…

В директорском кабинете Мартынюк увидела парторга Леонтьева, главного инженера Рябова, председателя завкома Лагунова, начальника строительного цеха Марченко. Со всеми поздоровавшись за руку, она повернулась к Рудакову, говоря ему взглядом, что хотела бы наедине побеседовать, но он вдруг начал:

— Пользуясь присутствием Алевтины Григорьевны, давайте, товарищи, обсудим наши строительные дела.

Она удивилась: откуда ему стало известно о том, для какой цели она приехала сюда?

Рудаков попросил Марченко доложить о строительстве жилья, и когда тот окончил свой коротенький доклад, Алевтина Григорьевна обратилась к директору:

— Разрешите, Константин Изотович, внести некоторую ясность?

— Пожалуйста, Алевтина Григорьевна, — сказал он.

— Мне кажется, дорогие товарищи, что некоторые из вас витают в облаках, не учитывают реального положения дел. Строить надо, с этим никто не спорит. — Продолжая говорить, она поглядывала на присутствующих и по их лицам видела: они внимательно слушают и соглашаются, и Рудаков тоже.

— Вы правы, Алевтина Григорьевна, положение сложное, — говорил он. — Было оно сложным, например, когда потребовался нам семенной картофель. Город не имел семян. Мы на законных основаниях вышли из положения. Картошка взошла и растет. Нам отпущены фонды на лес, и он придет. Сибирь-матушка богата этим добром. Но рядом Башкирия. Наши товарищи побывали в одном из тамошних лесхозов, и опять же на законном основании можно воспользоваться уже заготовленным башкирским лесом, что мы и начинаем делать. Это рядом. Нам выделены фонды на кирпич, и мы его тоже получим. Но у соседей наши товарищи обнаружили бездействующий кирпичный завод. Его можно пустить и на законном основании получать этот необходимый строительный материал. И так за что ни возьмись, можно найти неподалеку, если, конечно, по-разумному искать.

Алевтина Григорьевна слушала Рудакова, вспоминала шутливое предупреждение Ивана Лукича: «Оружейники — дошлый народец, они умеют заворожить. Не поддавайся, не иди у них на поводу, Алевтина». Но как же ей сейчас не «заворожиться», не пойти на «поводу», если они, умницы, вон до чего додумались. И как же не попрекнуть себя, товарищей из горсовета и треста «Медьстрой»? И она, и они крепко надеялись только на то, что получали по государственной разнарядке. А вот оружейники решают проблему снабжения иначе, по-своему.

— Константин Изотович, не сможете ли выступить на бюро с тем же, о чем вы только что говорили? — спросила она.

— Алевтина Григорьевна, у нас так: надо, значит надо, — ответил он.

В кабинет вошел начальник заводской охраны Чернецкий. Увидев секретаря горкома, он хотел было уйти, но Рудаков задержал его, поинтересовался:

— Что у тебя?

— В инструментальном цехе позорное ЧП, обнаружен злостный вор, — ответил Чернецкий.

— Вор? Кто? — спросил Леонтьев.

Чернецкий достал блокнот, полистал его и объявил:

— Долгих.

— Виктор Долгих? Не может быть, — усомнился Леонтьев.

— Товарищ парторг, я оперирую фактами. Вор был задержан с вещественными доказательствами и мной препровожден в милицию, — доложил Чернецкий.

— И получит он три месяца, и наказание будет заменено отправкой на фронт. Подобные случаи уже были на медно-серном, на руднике и в тресте.

«Медьстрой», — ни к кому не обращаясь и как бы самой себе сказала Мартынюк.

— К сожалению, и у нас не первый случай, — отозвался Леонтьев.

— Константин Изотович, — обратился Лагунов к директору, — да это же удобная лазейка для того, кто любыми путями решил уйти на фронт. — Лагунов повернулся к Чернецкому, осуждающе бросил: — Послушай, начальник охраны, разве нельзя было воздействовать на парня по-другому? Зачем же ты сразу в суд потащил? И вообще не надо, по-моему, дело доводить до суда. Я решительно против этого!

Поглядывая то на секретаря горкома, то на директора, Чернецкий отвечал:

— Есть приказ, есть устав службы охраны, и я обязан выполнять.

— Да, да, есть приказ, есть устав и не нужно ломать голову, разбираться, что да почему, — проговорил сердито Леонтьев. — Мне думается, что следует прислушаться к мнению Лагунова, иначе лишимся некоторых рабочих, особенно молодых.