Всё, что имели...

5

Зоя Сосновская бежала с городской почты, куда ежедневно ходила за письмами и газетами для цеха. Не чувствуя ни мороза, ни ветра колючего, она твердила и твердила про себя лейтенантовы слова: «Здравствуй, Зойчонок, я очень рад, что узнал твой адрес, и пишу тебе первое письмо». Она уже подумывала, что Петя Статкевич забыл о ней, и не будь Никифора Сергеевича, который чуть ли не ежедневно поговаривал о нем, наверное, не вспоминала бы так часто случайную встречу с парнем. И вот Петя прислал весточки и ей, и Никифору Сергеевичу, оба фронтовые треугольничка так и пришли вместе, в один день, и она торопилась обрадовать его дядю. «Воюем, гоним немца по глубоким снегам Подмосковья, — шептала она уже выученные наизусть строки коротенького письмеца. — Пришел и на нашу улицу праздник…» Эти слова особенно понравились ей, потому что на душе у нее и в самом деле был праздник, и все, что она видела вокруг, по-праздничному сияло, искрилось под зимним солнцем. Понравилось и очень удивило Петино обращение к ней — «Зойчонок»… Так ее называла бабушка, так обращался к ней Женя Смелянский, если надо было сбегать на соседнюю улицу. «Удружи, Зойчонок, позови Люсю», — просил он. И вдруг Зое стало сейчас казаться, что она уже давным-давно знакома с Петей…

Был обеденный перерыв, и Зоя пошла в столовую. Положив на скамейку почту, она глазами отыскала Макрушина и бросилась к нему, размахивая письмом-треугольником:

— Никифор Сергеевич, вам от Пети!

Отложив ложку, Макрушин достал очки:

— Ну, вот и объявился наш фронтовик.

Сидевшие рядом Смелянский и Мальцев тоже отложили ложки и с выжидательной заинтересованностью смотрели на него.

— Так, так, — говорил Макрушин, про себя читая письмо. — Ага, вот. «Захватили мы тут целехонькую немецкую батарею с прислугой, и пленные говорили, что они потрясены нашим контрнаступлением, которого не ожидали, потому что им вбили в котелки, что русские еще летом разгромлены и никаких сил у них для наступления нет…»

Подходили инструментальщики, слушали, потом, как это всегда бывало, стали обсуждать письмо фронтовика, услышанные по радио последние известия и даже ходившие по городу слухи.

Зое хотелось похвалиться: и она получила письмецо, но за одним обеденным столом сидел с Никифором Сергеевичем Женя Смелянский, и она промолчала, чтобы не расстраивать его. Жене так-таки и не было весточки от Люси. На днях он сказал: «Я примерно догадываюсь, почему она не пишет. У нее факультет иностранных языков, а это сейчас кое-что значит».

— Ну что, братцы, скажем спасибо этому дому и пойдем к другому. Время-то наше обеденное кончается, — проговорил Макрушин и направился к выходу.

— Зоя, тебя зовут обедать, — сказал Смелянский, кивнув на Бориса Дворникова и Виктора Долгих. Те махали ей руками, указывая, что обед, мол, остывает.

Жидковатый перловый суп и пшенная каша-размазня, прозванная «блондинкой», показались ей необыкновенно вкусными. Зое сегодня вообще все нравилось, даже неновый разговор Бориса и Виктора о том, что комсорг Сосновская мало заботится о культурном росте комсомольцев-инструментальщиков.

— Вы и так пай-мальчики, вы и так очень культурные: моете руки перед едой, тарелки оставляете чистыми, крошки хлеба на пол не бросаете, — весело говорила она. Зое хотелось шутить и даже под музыку, что лилась из репродуктора, вот здесь же пуститься в пляс между столами…

— Ребята с медно-серного устраивают коллективные походы в кино, а мы чем хуже? — ворчал Виктор Долгих.

— Мы лучше! Вот вырвемся из прорыва и начнем ходить в кино, — отвечала Зоя, хорошо знавшая о положении дел в цехе, о телефонных звонках и приказах заводских начальников, которые требовали: и то давай, и это… Эх, не от легкой жизни сам Николай Иванович Ладченко и его помощники по ночам иногда становились к станкам…

Поздно вечером Зоя возвращалась к себе на квартиру. Она жила в небольшой барачной комнатке вместе с работницами треста «Медьстрой» Ольгой Вандышевой и Фросей Грицай. Перед войной Вандышевы — Ольга, ее муж и двое их детей-малолеток занимали две смежных комнаты в этом же бараке. В первые же дни войны мужа призвали в армию, Ольга отвезла детей к матери в деревню и продолжала работать маляром-штукатуром. Когда в Новогорск стали приезжать эвакуированные, она без возражений согласилась на переделку своей квартиры. Комнаты были изолированы, в соседнюю, пробили дверь из коридора, Ольге оставили одну комнату поменьше, подселили к ней сначала Фросю Грицай, а потом Зою Сосновскую.

Жили они дружно. По вечерам за почти пустым чаем чаще всего говорили о фронтовиках: Ольга о муже и братьях, Фрося об отце, братьях и Мише Рукавицыне — своем женихе. Зоя сперва стеснялась говорить о лейтенанте Статкевиче, а потом сказала, что у нее Петя воюет, знакомый. Она знала грустную историю Фроси Грицай и Миши Рукавицына. На воскресный день двадцать девятого июня наметили они сыграть свадьбу, но их опередила война. Над Фросиной кроватью висели фотографии Михаила Рукавицына — учителя физкультуры, чемпиона области по лыжам и велосипедным гонкам. На снимках он был то с лыжами, то с велосипедом и всегда улыбающийся, должно быть, довольный своей очередной победой в состязании.

— Он у меня похож на юного Пушкина, — хвалилась Фрося, и подруги соглашались. Курчавый, смуглый, он и в самом деле напоминал Пушкина, каким они видели Александра Сергеевича в кинофильме «Юность поэта».

Иногда Фрося получала веселые и очень подробные письма от Михаила, вслух читала их. Он командовал взводом лыжников и в недавнем письме рассказывал о походе в тыл врага, и по его письму выходило так, что поход во вражеский тыл — это приятная и полезная для тренировок прогулка.

— Ох, врет ведь, ох, сочиняет мой Пушкин, — вздыхала Фрося, прижимая к лицу фронтовой бумажный треугольничек.

День был морозный, солнечный, с несильным колючим ветром, а к вечеру ветер усилился, из-за гор выползли тяжелые тучи и повалил снег. Зоя даже испугалась: вдруг заблудится в этой снежной крутоверти. По едва различимой и почти заметенной дороге она еле доплелась до своего барака и услышала, как ее кто-то окликнул.

— Погоди, говорю! Почему Савелий не идет? — спросила Степанида Грошева.

— Они там работу срочную выполняют. Сделают и придет, — ответила она.

— Опять срочная работа, — цедила Степанида. — Вот мучают людей, вот мучают…

В длинном барачном коридоре, отряхиваясь от снега, Зоя с неприязнью думала о Грошевой: «Чья бы корова мычала… Сама-то только от безделья измучилась…»

Войдя к себе в комнату, Зоя ахнула, увидев на кровати Фросю Грицай. Аккуратистка Фрося лежала в пальто и ботах. Ее плечи вздрагивали от беззвучного плача.

— Что случилось? — шепотом спросила Зоя.

— Миша… Похоронка пришла, — тоже шепотом ответила Ольга Вандышева, указав заплаканными глазами на распечатанный конверт, лежавший на столе.

— Как жить? Как теперь жи-и-ить? — простонала Фрося.

А над ее кроватью с фотографий улыбался курчавый, похожий на Пушкина, Миша Рукавицын.

— Не одна ты такая, Фрося, — сказала со вздохом Ольга. — Не первая ты осиротела, ох, и не последняя…

Фрося поднялась и шагнула к двери.

— Ты куда? — забеспокоилась Ольга.

— Душно… Выйду на улицу, — глухо и отрешенно ответила Фрося.

— Зоя, брось-ка мне пальто и шаль, — попросила Ольга и, схватив одежду, кинулась вслед за Фросей.

За окном посвистывал, чем-то стучал, нудно поскрипывал ветер и снегом хлестал по стеклам.

Сняв пальто и валенки, присев на свою железную кровать, Зоя думала о страшном Фросином горе и сама перед собой винилась, потому что шла к подругам со своей радостью, с первым письмом от Пети… Но вон лежит на столе другое письмо и тоже с фронта, а в нем — беда… Зоя вспомнила комнатенку на городской почте, где собирались почтальоны. Она слышала их разговоры. Одна пожилая женщина-почтальон часто поговаривала, что бросит эту работу, не желает она разносить людям горе и что у нее сердце заходится, когда на руках похоронка и нужно нести ее семье погибшего… Другая женщина возражала: мы чаще приносим людям радость. Зоя соглашалась и с той и с другой, а сама рассуждала: вон как далеко от Новогорска до фронта, а он, этот фронт, достает сюда, врывается в здешнюю жизнь.

В этот же поздний вьюжный вечер Степанида Грошева ожидала с работы мужа и почем зря костерила про себя цеховое начальство, которое не дает Савелию отдышаться. Она сама пока нигде не работала. Запаслась еще в Левшанске справочкой о хворях своих и кое-кому, кто особенно подзуживал: здоровая, мол, и бездетная, а дома сидишь, она выкладывала этот удобный врачебный документик… Дома — в барачной комнатенке — Степанида баклуши не била, она весь день строчила на привезенной швейной машине, перешивая, перелицовывая старье, мастеря обновы, если заказчицы приносили материал или самой удавалось раздобыть ситчику. Частенько она шныряла по рынку, где можно было и продать кой-что и кое-чем разжиться для стола, случалось ей и по недалеким селам хаживать и обменивать пошитое на съестное (разве по карточкам прокормишься!).

Степанида опять взяла вчерашнее письмо дочери и стала перечитывать. Вон ведь как получилось! Они с отцом горевали, убивались: нет весточки от Аринки, а Аринка-то живет и учится рядом, в областном городе, куда эвакуировался их институт. Она-то посылала письма домой, а письма возвращались назад с пометкой: адресат выбыл, а куда выбыл — о том в почтовых пометках не говорилось. Узнав случайно, что оружейники переехали в Новогорск, Арина-умница написала сюда, и вчера Зоя Сосновская принесла письмо Савелию на работу.

Вчера же вечером Степанида сказала мужу, что надо немедленно ехать к дочери.

— Поезжай, а как же, — согласился он.

Утром Степанида метнулась на рынок, чтоб гостинцев накупить, но одна знакомая сказала, что в областном городе рынок побогаче да еще прибавила, что поезд идет ночью, а в нем шантрапа всякая пошаливает: унюхает съестное и — поминай как звали… Она поверила и решила ехать налегке с надежно припрятанными деньжатами, но прихватив кое-что из одежды для дочери.

Савелий пришел поздно. Степанида хотела было наброситься на него: о чем думаешь, жена спешит на поезд, а ты и ухом не ведешь, но промолчала, увидев, что он устал, измотан, еле держится на ногах.

— Да что же это они с вами делают! Да как же так можно, чтоб до измора доводить человека работой! — сочувственно и возмущенно восклицала она.

Савелий молча ужинал, будто бы не слыша слов жены.

«Эх, лошадка ты безответная, на тебя сколько нагрузят, столько и везешь», — осуждающе подумала Степанида.

— Я провожу тебя до станции, — вызвался он.

— Ладно уж, ложись и спи, провожатый, — отказалась она.

Когда Степанида Грошева вышла на улицу, на нее тут же обрушился ветер, ударил снегом в лицо, полами пальто по ногам, он будто бы хотел втолкнуть ее назад в неуютный, но теплый барак, со злостью как бы завывал: куда идешь, неразумная, остановись… Но она упрямо шла сквозь буран к недалекой станции, а потом в душном, полутемном вагоне пассажирского поезда нашлось для нее местечко на нижней полке. Присматриваясь, где бы сесть, она вдруг услышала:

— Степанида Васильевна? Вот так встреча. И правду говорят: гора с горой не сходятся… Идите сюда, — позвал мужчина.

К ее удивлению, это был Терентий Силыч Крюков, с которым она познакомилась недели две назад. В тот день Степанида возвращалась из недалекого села, куда ходила обменивать шитье на муку или крупу, и по дороге он догнал ее на санях, предложил: садитесь, подвезу. Крюков ехал в Новогорск, вез какие-то мешки, укрытые соломой. Он оказался человеком внимательным, вежливым, расспросил, кто она, почему оказалась на пустынной зимней дороге, а узнав, что она из эвакуированных, стал побранивать нелегкое военное время. На следующее утро они опять увиделись на городском рынке, перебросились двумя-тремя словечками, как старые знакомые. И вот Степанида обрадовалась, что встретила в поезде Терентия Силыча. Он подвинулся, попросил сделать это же старика-соседа, и Степанида втиснулась между ними.

Средние и даже верхние полки были заняты, там похрапывали севшие раньше счастливчики, на нижних же полках люди сидели тесно, одни дремали, другие шепотком переговаривались меж собой. Степаниде спать не хотелось, она все думала и думала о скорой встрече с дочерью, вполголоса отвечала на расспросы Терентия Силыча, куда и зачем едет. Он вежливо поздравил ее с материнской радостью: нашлась дочь-студентка, опять побранил военное время, рассказал о себе, о том, что работает в колхозе механиком, едет в областной город к тетке.

— На войну аль не берут или уже были? — полюбопытствовала Степанида.

— Пытался уйти на фронт. Нет, говорят, не время… Бронь у меня, — ответил он.

Бронь — это понятно Степаниде. У них на заводе кого из молодых мужиков ни возьми, у каждого бронь, каждому велено о фронте не заикаться.

— Иногда приходится ездить к тетке в город и кой-чего подбрасывать из продуктов питания. Мы-то в колхозе карточек не знаем, а в городе без них не проживешь, — продолжал он.

Карточки — это тоже понятно Степаниде, и без них не проживешь, и с ними на столе не густо…

Когда проводница объявила «Подъезжаем!», пассажиры засуетились, Крюков стал вытаскивать из-под лавок мешок, чемодан, рюкзак.

«Много вещей у человека, одному и не донести», — сочувственно подумала Степанида.

Поезд остановился. Пассажиры суматошно повалили к выходу, а Крюков, поглядывая на темное окно, сказал:

— Эх, должно быть, не получила телеграмму тетка…

— Невелика беда, у меня-то сумка считай что пустая, помогу, — сказала Степанида.

— Хорошо, — без раздумья согласился он. — Давайте-ка пристрою вам вот этот рюкзак.

От рюкзака пахло чем-то очень вкусным — не то копченым окороком, не то еще довоенными, с чесночком, колбасами, и Степанида сразу почувствовала, как засосало под ложечкой, а во рту языком не повернуть от слюны. Нестерпимо хотелось есть. Вчера в хлопотах да в думах о дочери она не ела почти весь день, дошивала Аринке платье-обнову по прошлогодней мерке.

С рюкзаком за спиной и хозяйственной сумкой в руке Степанида вышла вслед за Крюковым из вагона. Здесь, как и в Новогорске, было холодно, ветрено и метельно.

На перроне — толчея. Люди с чемоданами или мешками, корзинами или узлами торопились куда-то, одни из них скрывались в дверях вокзала, а оттуда валил густой пар, смешиваясь на улице со снегом и растворяясь в нем.

— Осторожно! С дороги! — кричал кто-то, и Степанида увидела, как через пути несли на носилках раненых, укрытых шинелями или одеялами. Другие раненые, кто на костылях, кто, опираясь на красноармейцев, сами тянулись и тянулись за вокзальное здание, где стояли крытые грузовики.

При свете электрических фонарей Степанида видела молоденьких еще девчонок, под шинелями и ватниками которых белели халаты. Девчонки по двое, а то и по четверо тащили длинные носилки, вели под руки забинтованных бойцов от санитарного эшелона к тем же крытым грузовикам. Степанида вдруг подумала, что и Арина здесь, что и она, будущий доктор, помогает раненым. Она остановилась, приглядываясь к каждой девушке и надеясь увидеть дочь.

— За мной, за мной! — позвал Крюков. Потом возле занесенных снегом каменных ступеней он поставил чемодан, снял с плеча тяжелый мешок, сказал: — Пойду поищу подводу.

В стороне от санитарных грузовиков стояли подводы и даже чья-то легковая машина.

— На этот раз не повезло, не нашел, на чем подъехать, — опечаленно сказал вернувшийся Крюков.

— Аль далеко идти? — полюбопытствовала Степанида.

— Рукой подать. Полтора десятка минут — и на месте.

— И только-то? Помогу донести, — сказала Степанида, решив, что до рассвета еще далеко, делать ей нечего, в темноте искать студенческое общежитие в незнакомом городе сложно, она сделает это посветлу, а сейчас поможет Терентию Силычу и вернется на вокзал.

— Вот спасибо! — обрадованно воскликнул Крюков. Он взвалил на плечо мешок, подхватил чемодан.

Степанида пошла вслед за Крюковым. Свободной рукой она силилась хоть чуть-чуть заслониться от ветра и снега. Да куда там! Порывистый встречный ветер валил с ног, а снег слепил глаза, набивался под шаль. А приятный вкусный запашок от рюкзака остро щекотал ноздри… Степанида поглядывала на идущего впереди и засыпанного снегом Крюкова. Тот шел не останавливаясь и не сбавляя шага. «Крепкий мужик», — подумала она.

— Вот и пришли, — с облегчением сказал Крюков, поставив на снег чемодан и сняв с плеча мешок. Он пошарил рукой в заборе, чем-то щелкнул, и заскрипела отворяемая калитка.

Не успели они войти во двор, как из сеней выскочила на крыльцо хозяйка.

— Терентий Силыч, с приездом! — воскликнула она.

— Доброе утро, Макаровна! Принимай гостей! — откликнулся Крюков.

— Милости просим, гостечкам всегда рады, — тараторила хозяйка. В сенцах, позванивая ключами, она отперла замок на дверях чулана, и Крюков уволок в темноту свою тяжелую поклажу, потом туда же уплыл и рюкзак с приятным запашком. — А я как знала, что приедешь. Видно, сам бог надоумил завтрак приготовить, — с откровенной радостью продолжала Макаровна и тронула за руку Степаниду. — Заходи, милая.

В прихожей Степанида сняла пальто с мокрым от растаявшего снега воротником, такую же мокрую шерстяную шаль. Присев на табуретку, она стащила с ног валенки, и услужливая пожилая хозяйка подала ей домашние туфли, отороченные мехом, и пригласила в комнату, где стояли аккуратно убранная кровать, диван с высокой спинкой, стол и шифоньер. Оглядывая все это, Степанида подумала, что в ее левшанском доме обстановка была получше и побогаче, но шифоньер в спальне стоял почти такой же. Ей даже захотелось отворить дверцу и поглядеть — есть ли на ее внутренней стороне зеркало.

В комнату вошел принаряженный Крюков, сказал, улыбаясь:

— Ну, Степа, идите умывайтесь перед завтраком.

Ей почему-то стало приятно, что он вдруг назвал ее «Степой» (именно так обращались к ней мальчишки в школе). Терентий Силыч был выше среднего роста, плечистый, длиннорукий, с полноватым румяным лицом. Его чуть навыкате глаза какого-то пепельного цвета смотрели уверенно.

Сели завтракать. Хлебосольная хозяйка уставила стол такими яствами, о которых она, Степанида, и думать забыла. Здесь были и настоящие мясные котлетки, и тонкие колесики колбасы, и соленые огурчики с помидорами, и аккуратно нарезанные ломтики копченой ветчины (вот чем пахло от рюкзака).

— Я думаю, по рюмочке с дороги можно, — сказал Крюков и налил из графина водку в маленькие, на тонких ножках, бокалы.

Чокнувшись, они выпили, и Степанида сразу почувствовала, как живое тепло разлилось по всему телу. С аппетитом закусывая, она взглянула на старинные часы, висевшие на стене. Стрелки показывали половину восьмого утра. Значит, муж уже позавтракал и отправился к себе в цех. А что у него было на завтрак? Чай да кусок хлеба с маргарином, а вот перед ней на столе — только птичьего молока нету… «Как же так получается, что у одних на столе пусто, а у других полный достаток? — рассуждала Степанида. — Может, Макаровна ради гостей выставила то, что припрятано было на всякий случай? Но я даже для самых-самых дорогих гостей не смогла бы поставить такое угощение… Вон к дочери приехала, а что привезла ей? Да ничего…»

Крюков рассказал хозяйке, по какой надобности приехала сюда Степанида Васильевна, попросил Макаровну сходить в студенческое общежитие и все разузнать об Арине Грошевой.

— А мы тем временем на рынок смотаемся, — заключил он.

Степанида хотела решительно возразить: она сама помчится разыскивать дочь, но тут же рассудив, что ей надо, как было задумано, побывать на рынке и кое-что купить для Арины, согласилась.

Крюкова обрадовало согласие Грошевой пойти с ним на рынок. Он приглядывался к ней, помнил, что она ходила по селам и обменивала шитье на продукты, да и в Новогорске на рынке она тоже была не с пустыми руками, кое-что из пошитого-перешитого, как он заметил, продавала, значит, не в новинку ей мелкая торговлишка… Однако, осторожничая, он сейчас сказал: деньжата, мол, понадобились и не только ему, но и соседкам-солдаткам тоже, вот они, узнав, что он едет в город, и попросили продать кое-какие их излишки.

— Нельзя людям отказывать… У солдаток — детишки, ну как же я мог не согласиться? Согласиться-то я согласился, а знаю, что к женщинам на рынке придираются меньше. А если, скажем, стоит и торгует здоровый дядя, это вызывает кое у кого подозрение… А с женщины какой же спрос? У нее может оказаться справочка из колхоза и так далее, — объяснял Крюков, с надеждой поглядывая на пригожую, разрумянившуюся от тепла и завтрака Грошеву. — Не поможете ли мужику стеснительному в торговом дельце? — спросил он.

Вообще-то Степанида Грошева излишней доверчивостью не страдала, но просьба приятного на вид и вежливого Терентия Силыча не вызвала у нее никаких сомнений или подозрений. Ей было понятно, чего от нее хотят: поторговать на рынке чужим товаром. Ну что ж, дело знакомое, умела она поторговаться и товар сбывать с барышом. Конечно, здесь на барыш рассчитывать было трудно, а все-таки гостинец для дочери она, как пить дать, заработает.

— Нельзя, Терентий Силыч, отказывать хорошим людям, — сказала она.

— Мне так и думалось! — ласково подхватил он. — Вы пейте чай, а я займусь упаковкой.

Он вышел, а через некоторое время позвал Степаниду.

Глянув на него, она удивилась: до чего же переменился человек! Одетый в старенький кожушок, подшитые, как у нее, валенки, в напяленной на голову истрепанной шапке-ушанке он теперь был похож на измотанного заботами-хлопотами сельского жителя, даже лицом как будто бы похудел.

— Ну, Степа, с богом, как говорится, — весело и деловито сказал он.

Вьюга утихомирилась, и только легкий ветер, как бы играючись, лениво гнал поземку, взвихривал на сугробах снежную пыль.

Когда подошли к рынку, Степанида ахнула: вон сколько народу валит и валит в распахнутые ворота — кто с мешком на плечах, у кого чемодан или кошелка в руках или узел, — и все торопятся, толкаются.

— Эх, махорочка-махорка, подружились мы с тобой! Налетай, покупай! — зазывно балагурил сидевший на ящике человек в старой шинелишке. Рядом с ним были воткнуты в снег костыли. Он торговал прямо перед воротами махрой-самосадом.

За воротами — толчея, неразбериха. Степанида с опаской шагала за Крюковым, боясь отстать, потеряться в толпе. Здесь рынок был пошумнее, чем в Новогорске, хотя выкрики слышались почти те же самые:

— Креста на вас нету! Спекулянты проклятые!

Шкуру живьем содрать готовы!

— Дорого — не бери, другие возьмут!

— А я тебя в милицию!

— Не пугай пуганую!

Крюков на ходу вертел головой, кого-то или что-то высматривая, потом кивнул Степаниде, положил на прилавок чемодан, делая вид, будто к поклажа не имеет никакого отношения, будто по-джентльменски помог женщине и только, и его дело сторона.

Степанида открыла чемодан и выложила на покрытый спрессованным грязноватым снегом прилавок первые два куска сала.

— Почем продаешь, хозяюшка? — спросила подошедшая старушка.

Степанида назвала цену.

— Ух ты, яишенку с таким дорогим салом не поешь, — грустно проговорила старушка, завороженно поглядывая на умело обработанные куски сала. — А не сбавишь ли чуток? — продолжала она.

На это Степанида не имела права: цена определена хозяином.

Подошли другие женщины, они тоже поглядывали на сало, просили сбавить цену и не отходили, охали да ахали и, помедлив, покупали. Степанида старательно пересчитывала деньги и так же старательно и неторопливо прятала их то за пазуху, то в карманы.

— Ничего, когда-то в гражданскую, к примеру, и потруднее было, а пережили. Переживем и нынешнее лихолетье, нынешнюю дороговизну, — философствовал белобородый старичок в очках с треснутым левым стеклом. — Вот какое дело, сударыня, — обратился он к Степаниде, — за целый кусок я уплатить не смогу, не по карману, а на половину наскребу, пожалуй… Не можете ли разрезать кусок пополам?

Об этом Терентий Силыч ничего не говорил.

— Нет у меня ножа, дедушка, — виновато ответила Степанида, с жалостью поглядывая на старика. У нее даже мелькнула мысль отдать целый кусок за полцены, и если бы она была хозяйкой этих кусков, так и сделала бы, но ведь настоящий хозяин все, должно быть, подсчитал, а значит, пришлось бы развязывать свой узелок с деньгами и докладывать к выручке…

— На нет и суда нет, — вздохнул старик и отошел ни с чем.

Когда сало было продано, подошел неожиданно Крюков с новой поклажей в руках. Поставив на прилавок тяжелый и более объемистый чемодан, прихватив опустевший, он ободряюще подмигнул Степаниде и молча зашагал прочь.

Она расстроилась: опять стой на морозе, торгуй, выслушивай грубые речи покупателей. Макаровна уже, наверное, разыскала Арину, сказала ей о приезде матери, а мать не может поспешить к ней, потому что занята не своим делом.

Вдруг ей стало казаться, что Макаровна поведала Арине, где и что делает мать, и дочь вот-вот подойдет к прилавку… От этой мысли Степаниде стало жарко: не хотелось, вот как не хотелось, чтобы Арина увидела ее в роли торговки.

Короток зимний день.

Крюков и Степанида с рынка вернулись перед закатом солнца. В том же знакомом доме она стала выкладывать на стол деньги.

— С боевым крещеньицем, Степа, — ласково сказал Крюков. Не пересчитывая, он с подчеркнутым равнодушием набил купюрами старый портфелишко и зашвырнул его на шифоньер.

«Эх, надо было бы отдать за полцены кусок сала старичку. Терентий Силыч и не узнал бы», — подумала Степанида.

— Ну, приличный обед мы заработали! — воскликнул Крюков.

Будто ожидавшая этих слов, заглянула в комнату Макаровна, и Степанида тут же бросилась к ней, нетерпеливо стала расспрашивать о дочери.

— Была я в общежитии, Стешенька, живет там Арина Савельевна Грошева и записано у меня, в какой комнате, — ответила хозяйка.

— К ней, к дочери побегу! — засуетилась Степанида, готовая кинуться в прихожую, надеть валенки, схватить пальто и шаль, но Макаровна остановила ее, продолжая:

— Нынче ваша дочка на суточном дежурстве не то в больнице, не то в госпитале. Я уж там кой-кому сказала, чтоб завтра после занятий дочь ваша никуда не уходила из общежития. Мать, мол, придет к ней. Так что повремените до завтра.

— И я точно такого же мнения, — сказал Крюков.

Степаниде не хотелось терпеть до завтра, но она понимала, что дочь не найти сегодня, и вынужденно согласилась повременить.

— Дела складываются отлично! — заметно обрадовался Крюков. — Можем спокойно пообедать.

— С обедом я управилась. Мойте свои золотые ручки, — услужливо сказала хозяйка.

Они обедали долго, до позднего вечера. И опять стол был уставлен богато, по-довоенному. Понемногу выпивали из тех же маленьких, на тонких ножках, бокалов, слушали по радио последние известия. Крюков особенно оживился, когда передавали «В последний час» о трофеях войск Западного фронта.

— Сорок вагонов с продовольствием… Вот это дело! — восхищался он.

Потом завели патефон, вдвоем танцевали, и Степаниде чудилось, будто вернулось хорошее времечко, когда вот так же богато и весело отмечали праздники то у них в доме, то у Макрушиных или Мальцевых.

Утром еще не совсем проснувшейся Степаниде чудилось, что она дома, что муж только-только выскользнул из-под одеяла и, не зажигая света, пошел умываться, но вдруг расслышала за дверью говорок Терентия Силыча и Макаровны и поняла: она в чужой постели…

С головой укрывшись одеялом, Степанида лежала в тепле, думала о вчерашнем, в мыслях бранила себя за то, что выпила, кажется, лишнего, что слушала патефон, танцевала, не отталкивая Терентия Силыча, когда он поглаживал ее руки и коленки. Ей было хорошо и весело с ним.

— Кончай ночевать, Степа! — шутливо скомандовал вошедший Крюков. Он снял с ее головы одеяло и прижался бритым, пахнущим одеколоном подбородком к ее щеке.

— Ой, Тереша, погоди. Который час? — спросила она.

— Счастливые часов не наблюдают, — прошептал он.

— Ты же знаешь, куда мне идти. К дочери.

— Позови на помощь логику: сейчас все нормальные студенты на занятиях, а следовательно, только ближе к вечеру Арина освободится… Мы тем временем сделаем ходку на рынок. Думаю, возражений с твоей стороны не будет.

Сквозь щели закрытых ставен сочилось зимнее солнце. Яркие полосы лучей как бы кроили комнату, решетками падали на стол и шифоньер.

В сумерки, после обеда (умница Терентий Силыч графинчик с водкой на стол не выставил: нельзя, ей идти к дочери) Степанида вместе с Макаровной отправились в студенческое общежитие. На душе было радостно, легко и волнительно. За плечами она несла тот же рюкзак, от которого вчера утром веяло приятным и вкусным запашком. Должно быть, и сейчас от рюкзака исходит не менее приятный запах, но она этого не чувствует: сыта!

— Терентий Силыч ваш родственник или как? — спросила по дороге Степанида.

— Он для меня лучше иного родственника. Я-то, Стешенька, около Терентия Силыча кормлюсь, я-то, милая ты моя, и сестру хворую подкармливаю, — перейдя на «ты», шепотком откровенничала Макаровна. — На пенсию нынче разве проживешь? А потом карточки эти, пропади они пропадом… Сама, должно, знаешь, как и чем они отовариваются. Всеми силами стараюсь, чтоб ему хорошо у меня было. Мои-то все — что дочка, что два сына — воюют.

— А Терентий Силыч где работает? — продолжала интересоваться Степанида, решив про себя, что не из колхоза он и присочинил насчет солдаток, попросивших его кой-что продать на рынке.

— Должность у него какая-то есть. Да я и не расспрашиваю. Человек он хороший.

Степанида согласилась. Да и как было не согласиться, если Терентий Силыч оказался до того щедрым, что она, не потратив ни копейки, вон какие гостинцы несет Аринке, на две, а то и на три недели хватит ей пропитания. Он и рыночной выручкой по-божески с ней поделился, карточками снабдил, сказав, что они как воздух нужны студентке. Степанида не спросила, откуда у него карточки, догадываясь, что Крюков из тех оборотистых людей, которые все достать могут.

— Вот здесь и живет Арина, — сказала Макаровна, когда они подошли к такому же, как в Новогорске, бараку, только двухэтажному. — Номер комнаты не забудь. Пятнадцатая… Ну, иди с богом, Стеша, — подтолкнула она.

Отыскав нужную комнату, Степанида постучала в дверь, услышала:

— Да, да, можно, войдите!

Узнав голос дочери, Степанида рванула дверь, очутилась в небольшой комнате, где было тесно от четырех железных коек, стола между ними, круглой, обитой железом печи в углу.

— Мама! — вскрикнула Арина и, соскочив с койки, кинулась к ней.

Обнимая и целуя дочь, Степанида расплакалась. Арина тоже заплакала.

— Здравствуй, милая доченька, здравствуйте, милые девушки, — растроганно заговорила Степанида, поглядывая то на дочь, то на ее подружек. Все они были худенькие, похожие одна на другую.

— Что ж мы сидим? Надо чай поставить! — воскликнула одна из девушек. Она взяла с подоконника чайник, выбежала в коридор, увлекая за собой подруг.

Степанида осталась вдвоем с дочерью. Она с любовью и жалостью смотрела на нее, одетую в незнакомое платьице, в незнакомую серенькую шерстяную кофточку с заплатками на локтях.

— Ты садись, мама, — пригласила Арина, указав на постель. — Я как узнала, что наш оружейный в Новогорск эвакуировался, тут же и написала. Хотела сама поехать, да некогда, — продолжала она.

— А мы с отцом обрадовались письму, вот как обрадовались! Я сразу и поехала к тебе… Это сколько же мы не виделись? Аж с прошлых зимних каникул, считай, год прошел, — говорила Степанида, сожалея, что забыла в доме Макаровны платье, специально пошитое Аринке. Сейчас можно было бы примерить, хотя наметанным глазом она уже определила: обнова будет великовата, ушивать придется.

— Как папа? Кто еще приехал из наших? — расспрашивала дочь.

— Отцу отдыха нету, день-деньской работает… Еще приехали с нашей улицы Макрушин, Мальцев. Не хуже нашего отца, тоже работают, — отвечала Степанида, а вот как живут Макрушин и Мальцев, она не знала, не интересовалась этим, и рассказывать о них у нее не было охоты. — С одежей, вижу, плохо у тебя, а как с питанием? — спросила она.

— Нормально. Как у всех, так и у меня, — ответила дочь.

«Глупышка ты моя родненькая, не у всех так, как у тебя», — подумала Степанида. Она торопливо подняла на стол рюкзак, развязала его.

— Ты погляди-ка, что я тебе привезла.

Арина заглянула в рюкзак и захлопала в ладоши.

— Ура, мама, у нас будет пир с девчатами!

— Ты про девчат не очень-то, припрячь куда-нибудь съестное.

— Зачем? — широко распахнутыми глазами дочь недоуменно смотрела на мать.

Вбежали с вскипевшим чайником девчата и затараторили:

— Мы достали целых две щепотки настоящей заварки!

— И три кусочка рафинаду! Ариша, будем угощать твою маму!

— Тише, девочки, тише. Вот что привезла мама. Пировать будем! — Арина стала выкладывать из рюкзака на стол сало, колбасы. — Зина, возьми-ка вот это и отнеси девчатам в двенадцатую, — она передала подруге кусок сала. — А вот этот кусок отнеси нашим ребятам.

Степаниду обдало жаром, а когда она увидела, как рыженькая девчонка в очках стала разрезать на мелкие кусочки сало, Степаниде показалось, будто разрезают на те же кусочки ее сердце. Ей хотелось закричать, отогнать прочь от стола рыженькую, схватить все, что уже на стол выложено, взять за руку дочь, увести ее куда-нибудь и тайком покормить одну без этих подружек, без тех, кто живет в пятнадцатой и без ребят… Она не могла спокойно смотреть на все, что происходило, и сказала: ей некогда, ее ждет на улице та старушка, что приходила с ней сюда.

— Мама, зачем же уходить? У нас есть где переночевать. Некоторые ушли на дежурство, их койки свободны, — стала упрашивать Арина.

— Завтра еще приду. Проводи меня, Арина, — сказала Степанида, не взглянув на ее подруг, а в полуосвещенном длинном коридоре она процедила в лицо дочери: — Должно, всех в общежитии нынче кормить будешь.

— А как же, мама, у нас все время так: у кого что есть, тем и делимся, — простодушно и, как думала мать, по-глупому отвечала дочь.

— Я тебе карточки принесла до конца этого месяца, раздобуду и на следующий.

— Какие карточки? — испугалась Арина. — Нет, нет, мама, я не возьму, не надо мне, это стыдно…

Степанида шла по заваленной снегом улице, бранила про себя неразумную дочь, а вместе с ней и всю отцовскую породу. Арина и лицом, и характером пошла в Савелия. Тому, бывало, ничего не стоило пораздавать задаром все, что выросло в саду и в огороде, или у кого-нибудь ограду наладить, помочь дом перекрыть без копейки для себя… Вот и дочь такая же — все пораздаст, от карточек, дуреха, отказалась… Еще там, в девичьей комнате, у нее промелькнула мысль найти Арине частную квартирку, похожую на ту, как у Макаровны, да ведь не согласится она уйти от объедал-девчонок…

Потом Степанида стала думать об одежде для дочери, а в эти мысли врывалось желание поскорее очутиться в доме Макаровны, где ждут ее тепло, вкусный ужин, патефон и Терентий Силыч.