Всё, что имели...

17

Начало сентября ничем не отличалось от жаркого и сухого августа: по-прежнему знойно сияло солнце, так же сочно зеленели поливаемые топольки и клены вдоль дорожки, ведущей из цеха в столовую. В один из таких по-летнему жарких дней, когда Борис Дворников шел с обеда, к нему подскочил Славка Тихонов. Озорно посмеиваясь, он сказал, кивнув на проходную:

— Там тебя твоя невеста ждет.

Борис шлепнул Славку по замасленной кепчонке и кинулся к проходной, догадываясь, что «невеста» — это Вероника Турина, и не раздумывая, почему она пришла днем. «Захотела увидеть, вот и пришла!» — ликовал он.

Вероника стояла на улице с газетой в руках. Лицо ее было заплаканным.

— Что с тобой? — обеспокоенно спросил Борис.

— Газету принесла… Ты, наверно, еще не знаешь… Про Витю здесь написано, — дрожащим голосом ответила она.

— Про нашего Виктора Долгих? Так это же здорово!

— Погиб Витя, — всхлипнув, сказала Вероника.

— Этого не может быть, — растерянно прошептал Борис. Только на днях он получил письмо от друга (шло оно почему-то долго). Письмо было бодрое, полное уверенности, что бесноватого Гитлера вот-вот остановят и разобьют, что он, бронебойщик Долгих, сполна овладел приемами борьбы с вражескими танками и что они, эти стальные махины, страшны только слабонервным и трусам. «Наш политрук объяснил, — писал Виктор, — что фашисты рвутся к Волге, к Сталинграду, но там их ждет могила».

— Вот, Боря, прочти, — Вероника протянула ему «Комсомольскую правду».

На первой странице он увидел портрет улыбающегося Виктора в красноармейской форме, похожего и не похожего на себя, и статью о нем — «Подвиг бронебойщика».

— Вслух читай, — попросила Вероника.

Он стал читать, но подползающий к горлу комок мешал ему произносить слова, а газетные строки сливались.

— Не могу читать, — с трудом выдавил Борис.

— Вот и я не могу… Дойду до места, как Витя поджег второй танк, и в глазах темнеет.

Бронебойщик Виктор Долгих уничтожил в бою два немецких танка, и Борису Дворникову трудно было понять: много это или мало? И вообще, как подбивают или поджигают танки, он тоже не представлял себе, потому что даже в кино не видел, в книгах не читал. Книг и фильмов о войне еще не было. Читал он книги и видел фильмы о прошлой, о гражданской войне, которая представлялась ему то в виде бешено мчавшейся тачанки, то неудержимой лавины красной конницы, и сам он в мыслях, бывало, строчил из пулемета, налево и направо лихо рубил шашкой совсем нестрашных беляков. Но нынешняя война была не такой, не похожей на гражданскую. Помнил он, как ехали ночью на Москву под бомбами и снарядами. Жутко было… Их эшелон проскочил тогда нетронутым, но Борис видел разбитые вагоны и паровозы под откосом и дивился: это какая же нужна силища, чтобы сковырнуть с рельсов тяжеленный паровоз?

— Боря, пляши! Тебе опять письмо от Виктора, — сказала подошедшая с почтой Зоя.

Борис вздрогнул, испуганно отступил.

— Ты чего? Бери, — Зоя отдала ему фронтовой треугольничек и пошла в цех.

Борис держал в руках письмо друга, и оно казалось ему горячим и тяжелым.

— Как же так? Вити нет, а письмо от него пришло… И я могу получить завтра, — шептала Вероника, ошеломленная, готовая расплакаться.

Не слушая, Борис как бы самому себе говорил:

— Надо зачислить Виктора в нашу фронтовую бригаду. Мы будем выполнять за него норму. Как ты думаешь, Вероника, согласятся наши ребята?

— Согласятся, — ответила она.

У Бориса Дворникова было такое настроение, что хоть затыкай уши и беги вон из цеха. Ему чудилось, будто соседний станок, на котором работал когда-то Виктор, а теперь Славка Тихонов, не шумит, не поскрипывает резцом, как ему положено, а плачет, тихо-тихо и горестно плачет… Вдобавок фронтовой треугольничек в нагрудном кармане спецовки становится все горячей и горячей…

Подошедший бригадир Тюрин дернул за плечо Бориса, процедил нехорошие слова.

— Чего? — выдавил в недоумении Борис.

— Чего, чего, — передразнил бригадир и выключил станок. — Посмотри, что твой резец натворил! — раскипятился Тюрин, но, заглянув парню в лицо, понизил голос: — Понимаю тебя, Боря, всем жалко Витю… Там Николай Иванович приказал выделить кого-нибудь помочь слесарям в котельной. Ты иди в котельную. Иди, — подтолкнул он.

Направляясь в котельную, Борис на минутку заглянул к Зое в конторку, но, увидев там комсорга Храмову, хотел было уйти.

— Заходи, Дворников, — остановила его она и указала на лежавшую перед ней «Комсомольскую правду». — Вот с кого должна брать пример ваша фронтовая бригада, с героя, с Виктора Долгих!

— Мы думаем зачислить Виктора Долгих в нашу бригаду, — сказал он.

— Вот это дело! — подхватила Зоя. — Я читала в газете, как на одном заводе зачислили погибшего бойца в бригаду, выполняют за него норму, а зарплату перечисляют в фонд обороны.

— И мы так будем делать, — согласился Борис.

Марине Храмовой было неудобно признаться, что ничего подобного ей в газетах не встречалось, но она заявила:

— Я тоже читала. Правильно, что зачислите Долгих в бригаду. И что «боевой листок» будет, посвящен герою-бронебойщику — тоже правильно. Действуй, Сосновская. Меня приглашает Рыбаков. Пока.

В инструментальный Марина завернула по дороге, чтобы увидеть Женю Смелянского, к Сосновской она зашла для формы: была в цехе и не побеседовала с комсомольским секретарем — непорядок!

У горкомовского здания Марина Храмова увидела Леонтьева. Подняв капот, он копался в моторе легковой машины. «Первый секретарь и сам же возится… Несолидно, Андрей Антонович», — подумала она, завистливо поглядывая на Леонтьева. Эх, везет же людям… Кем приехал в Новогорск Леонтьев? Рядовым начальником цеха, а кем стал? В парткоме у него была легковая машина, а теперь и подавно… Ей вдруг вспомнилось заседание парткома, на котором избирали Маркитана парторгом. За что, за какие такие заслуги избрали Семена Семеновича? Почему никто не вспомнил о ней, Марине Храмовой? Парторг и комсорг — разве много разницы в их делах? Да получше Маркитана справилась бы она с должностью парторга… Прежде Марина Храмова позволяла себе делать замечания редактору — плохо освещаете комсомольскую работу, зря сократили мою статью… А теперь попробуй сделай замечание, хотя на плечах Маркитана и осталась многотиражка…

— Здравствуйте, Андрей Антонович, — поздоровалась она.

— Добрый день, Марина, — отозвался он, продолжая что-то подвинчивать.

Она стояла возле машины, ожидая, когда секретарь горкома поинтересуется ее делами, спросит, откуда и куда она идет. Он почему-то не интересовался и не спрашивал.

Леонтьев опустил капот, потом стал вытирать руки, поглядывая на Марину. Вместо гимнастерки, юбки защитного цвета, хромовых сапожек на ней были туфельки, сшитое по фигуре шелковое платье с короткими рукавами и крохотным вырезом на груди. Загорелая, осанистая, голубоглазая, с еще более посветлевшими на солнце кудрями она выглядела красавицей. «Наверное, пойдет в инструментальный очаровывать Смелянского. Что-то не поддается инженер ее чарам», — подумал он.

— Андрей Антонович, в «Комсомольской правде» описан героический подвиг нашего бывшего рабочего, — сказала Марина.

— Читал, жалко парня.

— Есть решение зачислить героя в одну из бригад с выполнением нормы за него.

— Отличное решение. Ты не забудь сообщить об этом в «Комсомольскую правду».

Марина воссияла. Ей стало казаться, что мысль о зачислении героя в одну из бригад инструментального цеха идет от нее, комсорга, в горкоме комсомола можно так и сказать: Андрей Антонович одобрил решение заводского комитета, а комитет — это в первую голову она, и под статьей в газете будет стоять ее имя…

— Настоящим солдатом оказался Виктор, хоть мы с тобой и поругивали его, — сказал, садясь в машину, Леонтьев.

Сегодня он решил проехать по колхозам, где на уборке работали горожане, узнать, как идут у них дела, чтобы доложить об этом ближайшему пленуму горкома. По дороге он внутренне подшучивал над собой, над своим непоборимым желанием вновь повстречать Елену.

Перевалив через гору, Леонтьев опять увидел уходящие за горизонт поля и стал сравнивать, что изменилось в их облике за прошедшие дни. Там и сям виднелись копны соломы, помахивали своими крыльями конные жатки, в вслед за ними шли группками женщины-сноповязальщицы. Но многие хлебные поля были еще не тронутыми, они желтели под ярким солнцем, ожидая своего часа и своего хозяина. А хозяин медлит, и Леонтьеву была понятна причина этой непозволительной медлительности: хозяин слабосилен, многие и многие сыны его сейчас вынуждены трудиться на другом поле — на военном… Леонтьеву припомнилось, как в горком приходили, звонили руководители городских предприятий и учреждений, жалуясь: оголяем производство, поставлено под угрозу выполнение плана… «Сюда привезти бы вас, жалобщики, да ткнуть носом — видите, поля не убраны», — раздумывал он, прикидывая, откуда и как наскрести еще сотенку-другую людей на уборку хлеба.

Свернув на проселок, ведущий в колхоз Елены Поповой, Леонтьев увидел встречный обоз и еще издали заметил бегающую среди подвод ребятню. Мальчишки и девчонки толкались, вскакивали на подводы, норовя спихнуть с них друг друга, иные забегали вперед, боролись, шутливо боксировали. Но вот, будто по чьей-то команде, ребята в один миг сели на подводы, над их головами вспыхнули красные флажки. Наверное, заметив легковую машину, ребятня догадалась, что едет начальство, и прекратила баловство.

Леонтьев, остановился на обочине дороги, чтобы пропустить обоз. На передней подводе виднелся транспарант: «Хлеб — любимой Родине», на этой же подводе он узнал мальчишку — председательского «кучера» Андрейку в армейской фуражке. Был Андрейка недоступно серьезен и вожжи держал с парадной вычурностью. Его напарник — такой же серьезный, преисполненный чувства собственного достоинства, — всем своим видом будто бы говорил: я занят, я везу хлеб, я тороплюсь… На других подводах восседали на мешках такие же мальчишки и девчонки, и все они как бы далее не обращали внимания на остановившуюся легковую машину, но Леонтьев замечал: они перешептываются, настороженно косятся в его сторону.

В середине обоза ребята повыше подняли транспарант: «Наш хлеб — могучий удар по врагу!»

«Правильно, хлеб — он тоже воин и, наверное, самый главный, самый сильный», — подумалось Леонтьеву.

На последней подводе ехал древний бородатый старик в фуфайке и старой барашковой шапке, видимо, ребячий начальник. Поравнявшись с легковой машиной, он в знак приветствия неумело вскинул к шапке руку.

Обоз проехал, и Леонтьев тронулся в путь. Когда он оглянулся, то увидел: ребята опять зашалили, забегали между подводами, и подумал: «Что с них возьмешь — дети, для них это и работа, и веселая игра». И тут же вспомнился ему сын Антошка — такой же шаловливый непоседа. Для этих сельских ребят, проехавших с обозом, уже прозвенел звонок нового учебного года, и они, должно быть, после уроков повезли хлеб на элеватор. А услышал ли свой школьный звонок Антошка? Какой же звонок, если Антошка с матерью остались там, в оккупации, раздумывал, горюя, Леонтьев.

Неподалеку от села неожиданно встретилась обкомовская «эмка». Из нее вышли Портнов и Попова.

— Добрый знак, если городское начальство по крестьянской дорожке ездит. Здравствуйте, Андрей Антонович. — Портнов протянул подошедшему Леонтьеву руку и, кивнув на Попову, представил ее.

Поздоровавшись, Леонтьев торопливо и смущенно ответил:

— Мы знакомы с Еленой Егоровной.

— Опять же добрый знак! — воскликнул Портнов, не заметивший ни леонтьевского смущения, ни того, как заискрились глаза у Поповой. — Догадываюсь, Андрей Антонович, приехали посмотреть, как работают ваши люди. Об этом вам расскажет Елена Егоровна, а мне хотелось бы посмотреть, как вы машину водите. — Он открыл дверцу своей легковушки, кивнул Поповой — садитесь, махнул шоферу — поезжай, а сам направился к горкомовской машине.

Леонтьев сел за руль, развернулся и поехал вслед за «эмкой».

— Ну, шофер вы приличный. Профессионал, можно сказать, — похвалил Портнов. — Но речь не об этом. Докладывайте, как идут дела с освоением оружия для авиаторов.

Хорошо осведомленный Леонтьев стал докладывать. Сбавив скорость, он говорил о почти готовом новом корпусе для сборочного цеха, что технология отрабатывается и через месяц производство будет налажено.

— Вы хотите оказать — через десяток дней? — И Портнов, уловив недоуменный взгляд собеседника, твердо сказал: — Именно через десять дней жду вашего сообщения — дело пошло полным ходом. Новой продукцией интересуется Москва и настоятельно советует нам поторопиться. Этого требует фронтовая обстановка. Стала беспокоить меня работа медно-серного…

Даже подъехав к большаку и остановившись неподалеку от «эмки», они продолжали разговор о новогорских делах, и Леонтьев понял: требования обкома высоки и надо завтра же теребить оружейников и медеплавильщиков, утаивая, конечно, щедрые обещания Ивана Лукича снабжать город всем, что имеет в своем распоряжении область.

— Рад, что мы встретились, Андрей Антонович. Я хотел специально заехать к вам, но необходимость отпала. Займусь хлебом.

Они вышли из машины.

— Ну, Елена Егоровна, разрешите откланяться и оставить вас на попечении Андрея Антоновича. — Портнов пожал ей руку, пожелал успешного завершения уборки, повернулся к Леонтьеву, сказал: — Надеюсь, новогорцы не подведут.

— Не подведут, Иван Лукич, — заверил он.

Портнов уехал.

Леонтьев и Елена Попова остались вдвоем на пустынной дороге.

Утром перед планеркой Рудаков пригласил к себе не только главного инженера Рябова, но и главного технолога, начальника инструментального отдела Конева, начальника строительного цеха Марченко.

— Есть необходимость посоветоваться, товарищи, — говорил он. — Вы знаете, что шифровкой наркомата нам изменен срок подготовки к выпуску пулеметов. Ночью был звонок Леонтьева. Срок сокращен до десяти дней.

— Андрей Антонович стал фантазером, — с легкой усмешкой заметил Конев.

Притворно вздохнув, Рябов добавил:

— Оторвался от завода.

— Леонтьев передал требование обкома, — уточнил Рудаков. — Давайте-ка подумаем, как быть, что делать.

— Константин Изотович, дело ясное: надо постараться. Корпус для сборщиков почти готов, стрельбище почти оборудовано, — сказал Марченко.

— На этих «почти» далеко не уедешь, — хмуро возразил Рудаков.

— Я что имею в виду, — продолжал Марченко. — Было время, когда «а снегу, в холодных помещениях работали наши люди, а сейчас другой коленкор. Параллельно с работой сборщиков будем доводить до ума корпус.

— С этим, пожалуй, можно согласиться, — сказал Рябов.

— Решено. Что скажет наш технолог? — спросил Рудаков.

— Сокращение срока продиктовано обстановкой, а значит, нам надо поднатужиться, — отозвался тот. — Есть мнение, — продолжал он, — временно перевести сюда таких мастеров, как Смелянский, Грошев и Тюрин.

— Ну, хватану-ул, — чуть ли не присвистнул Конев. — А ты представляешь, как расшумится Ладченко? Да и у меня будут возражения.

— Ладченко утихомирим. Тем, у кого найдутся возражения, объясним, — сказал Рудаков. Он задумчиво прошелся по кабинету, прислушался к еле различимому говорку за дверью (товарищи пришли на планерку) и твердо проговорил: — Мосты сожжены, как говорится. Будем действовать в пределах недели!

Леонтьев хотел побывать на нынешней планерке у Рудакова, но опоздал. Он уже собрался ехать, как пришел Рыбаков и вновь стал говорить о своем желании уйти на фронт.

Леонтьев сердито попрекнул:

— Я тебе уже толковал, Георгий, пока не найдешь себе замену, слушать не буду.

— Замена… О ней-то я и думаю, и все мои думы направлены, к сожалению, на Марину Храмову.

— Почему «к сожалению»?

Помолчав, Рыбаков ответил:

— Она исполнительна, речиста, инициативна, порой даже чересчур инициативна… Разум голосует за нее, а сердце возражает.

— Когда сердце и разум станут единомышленниками, тогда и приходи.

По дороге Леонтьев обеспокоенно думал об оружейниках, которым в кратчайший срок предстояло наладить выпуск нового для них оружия, прикидывал, что сделано и делается. Рудаков своевременно решил обучать в ремесленном специальную группу ребят для сборочного цеха, в самом цехе готовится бригада. Словом, подготовка идет серьезная. Вчера Портнов, говоря, что оружейникам будет оказана помощь, пообещал даже в случае необходимости прислать на завод рабочих-металлистов из соседнего города. Вспомнился ночной телефонный разговор с Рудаковым. Узнав о требовании обкома, Рудаков коротко ответил — ясно. «Константин Изотович понимает обстановку. Да и кто не понимает, кого сейчас не тревожит она», — думал Леонтьев.

С этими мыслями он и вошел в директорский кабинет. За столом сидели над бумагами Рудаков и Рябов, занятые какими-то подсчетами.

— Андрей Антонович, добро пожаловать! — радушно заговорил Рудаков. — Сидим, как видишь, и занимаемся арифметикой. Ты нам отвалил декаду, а мы берем неделю!

Понимая, о чем идет речь, Леонтьев недоверчиво спросил:

— Успеете?

— Надо. Люди поняли задачу, — ответил Рудаков.

— Не беспокойся, Андрей Антонович, все идет нормально. Думаем, не будет срыва, — добавил Рябов.

Примерно через полчаса, когда главный инженер ушел, между директором и секретарем горкома состоялся неприятный и, по мнению Леонтьева, неизбежный разговор.

— Ты помнишь, Константин Изотович, как было прежде? — начал Леонтьев. — Приезжает на завод Алевтина Григорьевна, и ты немедленно звонишь, приглашаешь парторга…

Рудаков перебил, пытаясь отшутиться:

— Я стеснялся оставаться наедине с женщиной.

— А теперь без всякого стеснения игнорируешь парторга Маркитана.

Нахмурившись, Рудаков затарабанил пальцами по столу, проворчал:

— Ты зря так… У меня — свое дело, у Маркитана — свое…

— Именно об этом я и говорю! — подхватил Леонтьев. — У тебя — свое, у него — свое, а где же общее?

— Пожаловался-таки Семен Семеныч…

— Нет, не жаловался и не будет. А вот ты сам жалобщиков привечаешь. Что, забыл о случае с Кулагиным, который пытался направлять в армию неугодных ему рабочих. Примерно по той же стежке пошел и начальник строительного цеха Марченко. Терпеть он не может одного сварщика за, как он выражается, преувеличенную самостоятельность. Человек досконально знает свое дело, отлично владеет несколькими смежными профессиями. Ему что ни поручи, все будет сделано с высшей добросовестностью. Но парень горячий, за словом в карман не лезет, черное называет черным и перед начальством не лебезит. Знает себе цену. Его-то Марченко и включил в список для мобилизации на фронт. Маркитан воспротивился, сказал начальнику цеха, что тот личные отношения путает с интересами дела, и посоветовал вычеркнуть сварщика из списка. И что сделал Марченко? К тебе побежал с жалобой: Маркитан, мол, вмешивается в такие дела, в которых слабо разбирается… И какова была твоя реакция?

— Мне некогда было вникать, — проворчал Рудаков, не придавший значения разговору с Марченко. Начальник цеха, решил он, знает, кого отправлять в армию.

— «Некогда» — это, Константин Изотович, не для директора, это не для нас с тобой. Ты обязан был вникнуть в то, почему парторг возразил и почему начальник цеха обвинил его — «слабо разбирается»… Отсюда и тянется ниточка к твоему отношению ж Маркитану. Мы оставили за ним должность редактора. Это нам разрешено. Временно, конечно. Но беда в том, что ты по-прежнему считаешь Маркитана только редактором и не склонен советоваться с ним как с парторгом. И выходит, что у тебя свое дело, у него — свое. А вдруг зайдет у нас речь об этом на бюро горкома. Как ты будешь выглядеть?

— Понимаю. А с тем сварщиком что, он мобилизован? — осторожно и виновато поинтересовался Рудаков.

— У тебя есть уговор с военкомом Статкевичем действовать в пределах разумного, с учетом интересов завода. Сварщик работает в цехе.

— Прошу считать, Андрей Антонович, что подобный разговор был у нас в первый и последний раз, — твердо сказал Рудаков.