Всё, что имели...

2

На одной из станций начальнику эшелона Леонтьеву сказали, что следующая остановка — Новогорск, это конец пути. Он знал место назначения, но, как было приказано, таил от ехавших с ним название уральского города, где жить и работать оружейникам. Кое-кто из них, и особенно Степанида Грошева, допытывались, куда едем, где остановимся. Степанида то шепотком да с улыбочкой просила Андрея Антоновича назвать город, то при всех корила: ну что вам стоит, мол, сказать, все равно сказанное дальше вагона не пойдет.

— Тебе зачем знать? Везут — и ладно. Мимо не проедем, — сердито говорил ей Макрушин.

— С дороги письмо бросила бы в Харьков. Там наша дочка на доктора учится. Вот зачем, — поясняла Степанида.

Потом она приутихла, даже стала выкладывать на общий стол кое-что из того, что прихватила в дорогу, но делала это, как казалось Леонтьеву, с неохотой, будто бы из-под палки.

В эшелоне была своя кухня, снабженная продуктами, кое-что получали в дороге на больших станциях по талонам, выданным инженеру Смелянскому, отвечавшему за питание.

Когда поезд остановился, Леонтьев приоткрыл дверь, и в вагон ворвалось облако снега, зашипела раскаленная чугунная печка, заплясали по ней серебристые водяные шарики.

День был морозный, ветреный. Сыпал снежок, и вдоль эшелона ползли белые космы поземки, то ныряя под вагоны, то исчезая где-то под откосом. Леонтьев оглядывал невысокие заснеженные горы, между которыми в распадках-долинках виднелись небольшие селения. «А где же город? — раздумывал он, наблюдая, как из-за плоской горной вершины поднимались терзаемые ветром клубы дыма от невидимых труб. — Не там ли Новогорск? А может быть, нас остановили на полпути или перед семафором?»

— С приездом, Андрей Антонович! — послышался голос.

Леонтьев увидел Ефима Васильевича Рябова — начальника инструментального отдела завода, своего непосредственного шефа и, поздоровавшись, нетерпеливо стал расспрашивать, что тут и как. Он знал, что Рябов с группой заводских товарищей был послан сюда еще в те дни, когда среди оружейников и разговоров не было об эвакуации.

— Уже прибыло несколько наших эшелонов. Сейчас идет расстановка оборудования на производственных площадях здешней брикетной фабрики. Этих площадей, к сожалению, очень и очень мало. Брикетная фабрика только строилась, ее некоторые здания имеют лишь стены, стоят без крыши, без окон и дверей. Придется многое переделывать, приспосабливать, а то и строить заново, — откровенно и с горечью говорил Рябов, а потом, будто бы желая подбодрить Леонтьева, с улыбкой добавил: — А тебе повезло. Твой цех решено разместить в здании гаража здешнего медно-серного завода. Это совсем рядышком, в двух шагах от железной дороги, да и помещение вполне подходящее, коренная переделка не потребуется.

Три года назад Леонтьев принял цех от Рябова, ушедшего на повышение, и всегда чувствовал, что Ефим Васильевич и по своей новой должности, и по-человечески был неравнодушен к инструментальщикам, а значит, и сейчас не обидел их, помещение для цеха подобрал не худшее.

— Главное, не медли с разгрузкой и учти: за малейший простой вагонов наказывают, и серьезно! — продолжал Рябов.

— Ясно. Ты мне вот что скажи: где и как размещать людей?

Помолчав, Рябов с той же горечью в голосе ответил:

— С жильем здесь, доложу я тебе, не то что плохо, а совсем скверно. Удобных квартир практически нет. Но местное начальство многое делает, обещает никого не оставить под открытым небом. Кстати, позавчера приехала Марина Храмова — наш новый комсомольский секретарь. Ей поручено заняться жильем для твоих инструментальщиков. Ну, командуй. Подброшу сюда людей, автокраны. Еще раз прошу — не медли, к вечеру следующий эшелон ожидается.

Поняв, что многодневный путь окончен, приехавшие выходили из вагонов. Настороженно оглядываясь, они переговаривались между собой, и Леонтьев замечал их подавленность, да и сам он был расстроен словами Рябова о здешней обстановке. Пожалуй, один только Никифор Сергеевич Макрушин чувствовал себя сносно. Подергивая усами и не закрываясь от холодного ветра, он хрипловато басил:

— Земля как земля, погода как погода… Были бы кости целы, а мясо нарастет.

— Андрей Антонович, обед готов, — доложил Смелянский. — Какие будут распоряжения?

— Распоряжение одно — обедать, — вместо Леонтьева ответил комиссар эшелона Конев. — Я так думаю, что порядок придется нарушить. В дороге мы в первую очередь кормили детей и мам, а сейчас пусть быстренько обедают мужики — и на разгрузку.

— Согласен, — отозвался Леонтьев. Они уже сообща наметили в пути, кто и за что отвечает, кому и какие вагоны разгружать, а значит, думалось ему, никакой задержки не будет.

В сопровождении парня и девушки вдоль эшелона ходко шагала Марина Храмова в подогнанной по осанистой фигуре шинели, перетянутой широким командирским ремнем с портупеей через плечо, в начищенных сапожках и мерлушковой шапке-кубанке, из-под которой выбивались пушистые светлые кудри.

— С благополучным прибытием, Андрей Антонович, — сказала она, подойдя к Леонтьеву. — Я имею списки ваших людей, в мое распоряжение выделены грузовые машины, так что можно развозить семьи по указанным квартирным адресам.

— Ну, Марина, лучшей вести и не придумаешь! — воскликнул обрадованный Леонтьев.

Вечером, когда вагоны и платформы опустели и по всей форме были сданы железнодорожникам, Конев забеспокоился:

— Выгрузились, а как с охраной имущества?

Леонтьев не успел сказать, что Рябов уже позаботился об этом, как послышалось:

— Эге, нашего полку прибыло!

— Дядя Вася? — удивился Конев.

— Он самый и есть, при исполнении, — солидно отозвался охранник, одетый в большущий тулуп, с винтовкой за плечами.

Дядя Вася был вечным вахтером. Никто не знал точно, сколько ему лет и когда он поступил на оружейный завод. Шутники поговаривали, что дядя Вася помнит самого Левшу, с которым у него были постоянные стычки. Из-за рассеянности и глубокой задумчивости Левша забывал в своей избенке пропуск, и дядя Вася будто бы выговаривал ему: «Ты хоть и знаменит на всю Россию-матушку, а у меня без пропуска не пройдешь…»

В молодости дядя Вася мастерил такие охотничьи ружья да с такими завитушками-узорами, что равных ему в этом деле не было. Однажды на кулачках он повредил руку, с той-то поры и утерял мастерство свое великое, с той-то поры и перешел в заводскую охрану.

— Ну, если дядя Вася на посту, значит можно спать спокойно, — сказал шутливо Леонтьев.

— Я гляжу и который вечер дивлюсь — никакой тебе светомаскировки, — будто бы самому себе молвил дядя Вася.

Новогорск поблескивал огнями. Огни обозначали короткую главную улицу, что тянулась вдоль железной дороги. Неподалеку виднелся освещенный кинотеатр с колоннами, и по горящим лампочкам на фронтоне можно было прочесть его название — «Октябрь».

— Вон, в кино люди идут, поезда с огнями ходят… Ни дать ни взять мирное время, — опять же как бы самому себе говорил дядя Вася, похлопывая от стужи рукавицами.

На следующее утро Леонтьев и Конев пришли осматривать предназначенное для инструментального цеха помещение.

— Вот это хоромина! Вот это удружил наш начальничек Рябов… Да в своем ли он уме! — горячился расстроенный Конев.

Леонтьев молча оглядывал «хоромину», искал глазами выключатель или рубильник, чтобы зажечь свет. В просторном гараже было сумрачно, в небольшие окна еле просачивалось только-только взошедшее солнце. Найдя выключатель, он щелкнул им, и под потолком загорелись пыльные лампочки. Вспыхнули, заискрились мириадами огоньков оштукатуренные стены, густо покрытые игольчато-пушистым инеем. На цементном полу там и сям валялись какие-то железки, тряпье, чернели масляные пятна, зияли продолговатые смотровые ямы, и кое-где виднелись в них старые автопокрышки. Было заметно, что отсюда недавно угнаны автомобили, а об уборке помещения бывшие хозяева не очень-то позаботились.

Леонтьев прошелся из конца в конец и все, что увидел, напомнило ему дни юности, когда работал шофером на стройке: тогда у них был примерно такой же гараж.

Конев продолжал возмущаться:

— Наше первоклассное оборудование затаскивать сюда? Это же… Это же черт знает что! Неужели Рябов не понимает? Ты что молчишь?

— Прикидываю, Павел Тихонович, и тебя призываю к тому же. Давай-ка поразмыслим, где, что и как расставить, — задумчиво ответил Леонтьев.

— Здесь? В этом сарае?

Первыми из рабочих пришли Макрушин и Мальцев. Придирчиво оглянув помещение гаража, Мальцев спросил:

— Что ты скажешь, Никифор Сергеевич?

— А что тут говорить?.. Хлебнем горюшка, а работать надо, — ответил тот.

— Совершенно верно! — поддержал Макрушина стремительно вошедший Рябов. — Требование дирекции таково, — продолжал он, обращаясь к Леонтьеву, — не медлить, приспосабливать помещение и расставлять оборудование.

— Требовать легко, — проворчал Конев и тут же с упреком добавил: — Ефим Васильевич, неужели не было для нас другого помещения?

— Было и есть. Без крыши над головой. Устраивает? — сердито бросил Рябов.

— Требования дирекции нам ясны. Будем выполнять, — сказал твердо Леонтьев и распорядился: — Павел Тихонович, организуй доставку сюда нашего оборудования.

— Будет выполнено, — заверил Конев. А через полчаса он — мускулистый и скорый на ногу — ходил вдоль железнодорожного полотна, оглядывал припорошенное снежком цеховое оборудование и, как бы продолжая разговор с начальником инструментального отдела, бубнил:

— Требовать всякий может… А где порядок, где транспорт, где автокраны? Мы что, станки на себе возить будем?

— Павел Тихонович, кое-что и самим утащить можно, цех-то рядом, — сказал Мальцев.

— И то правда, — согласился Макрушин. — Вон лист железа лежит, взвалим на него станок и волоком по снежку.

— Втроем? — усомнился Конев.

— Почему втроем? Гляди-ка, Савелий показался, его кликнуть можно, а там и другие подойдут.

Когда утром Грошев сказал Степаниде, что пора ему на работу, она тоже пошла с ним, намереваясь присмотреться, где тут магазины да городской рынок: без них ведь не обойтись.

Увидев инструментальщиков, пытающихся ломами сдвинуть с места тяжелый станок, Грошев заторопился к ним.

— Ты куда это? Погоди! — попыталась остановить мужа Степанида.

Он не замедлил шага, не оглянулся. Дома, бывало, что жена скажет, то и ладно, то и гоже, но если дело касалось цеха, тут уж послушный Савелий мог и возразить.

Степанида наблюдала, как мужики, тужась, тянули тяжеленную махину, даже слышала скрежет железного листа на мерзлых комьях, присыпанных снегом, поругивала про себя заводское начальство, которое заставило людей этаким образом возить на себе станки. Но больше она кляла эвакуацию.

В долгой дороге, слушая иногда не очень-то ясные ответы Леонтьева, куда они едут и что их ожидает, Степанида Грошева грезила о том, что привезут их в большой приличный город, получат они с мужем удобную квартиру… А что вышло? Город — одно только название, квартира — никудышная комнатенка в саманном бараке, где не то что шифоньер с буфетом, — обеденный стол некуда поставить… И сразу приуныла она, понимая, что вдосталь придется помаяться в этом холодном Новогорске.

Вспомнился их ухоженный и безбедный левшанский дом с огородом и садом. В иные годы столько своих овощей и фруктов бывало, что хоть возами вывози (хватало и для себя, и для рынка). Веселой и здоровой росла единственная дочь Арина — материнское да отцовское утешение… Подумав о дочери, Степанида вновь загоревала. Нынешним летом Арина впервые не приехала домой на каникулы. Пришло от нее несколько до обидного коротеньких писем. В одном из них похвалилась: летнюю сессию сдала хорошо, в другом написала, что им, старшекурсникам, с первых же дней войны приказали работать медицинскими сестрами в развернувшихся госпиталях.

После уборки сада и огорода, после осенней засолки Степанида замыслила побывать у дочери в не таком уж далеком Харькове. И вдруг — эвакуируйся… Она отбила Арине телеграмму, кинулась к двоюродной сестре: ты, мол, остаешься на месте, если будут письма от Арины, перешли мне: как доедем, я пришлю тебе свой новый адрес.

Когда уже в дороге Степанида услышала о тяжелых боях на Харьковском направлении, она совсем пала духом — что с дочерью, где она?

— Должно, эвакуировалась, как и мы, — неуверенно успокаивал муж.

— Мы — это оружейный завод, а она кто? — почти простонала Степанида.

— Она — медицинский институт, а медики во время войны в такой же цене, как и оружейники, если не выше, — ответил ей Леонтьев.

Беспокоясь о дочери, Степанида корила-бранила себя за то, что поторопилась отправить в Харьков телеграмму. Не знай Арина об их отъезде, то куда бы ей было бежать от боев, от проклятого фашиста, как не домой, а там двоюродная тетка надоумила бы, что делать и где искать родителей.

«Ох, нескладно получилось», — тревожилась Грошева, не интересуясь, из-за чего раскричались вдруг мужики, тянувшие на листе железном тяжелую махину. Подбежали к ним другие мужчины, и пошла баталия, даже Савелий и тот стал размахивать руками.

А сыр-бор загорелся из-за того, что ребятам из экспериментального цеха показалось, будто инструментальщики тянут к себе их станок.

— Разуйте глаза, братцы, наш станок, — спокойно сказал им Конев.

— Нет, наш! — стояли на своем экспериментальщики. Один из них, увидев подъехавшую легковую машину, метнулся к ней, а в следующую минуту возвратился к окружившим станок оружейникам в сопровождении главного инженера Константина Изотовича Рудакова.

— Грабеж среди бела дня! Станок им наш понравился, утащить захотели! — продолжали свое задиристые ребята из экспериментального.

— Павел Тихонович, ты чего молчишь? Скажи им, — подтолкнул Конева Макрушин.

Хитровато улыбаясь, тот с наигранной доброжелательностью заговорил:

— Нам чужого не надо, если мы ошиблись и станок действительно ваш, — забирайте. Но, други ситные, будьте любезные обратить внимание на одну безделицу. Вот здесь на станине металлом по металлу выбито: «ЦЛ-2». Объясните, пожалуйста, что сие означает?

Экспериментальщики недоуменно переглянулись, некоторые из них даже потрогали пальцами клеймо.

— Не знаете? Логично! — воскликнул Конев.

Хорошо знавший, какая железка и какому цеху принадлежит, не говоря уже о станках, Рудаков признался:

— Я тоже не знаю.

— Все проще пареной репы, — победоносно продолжал Конев. — «ЦЛ» — это цех Леонтьева, а двойка — это второй вариант.

— Ясно, — кивнул головой Рудаков и въедливо добавил: — Соображать надо, товарищи из экспериментального. За оплошность придется вам помогать инструментальщикам.

— Взяли, помощнички! — раздалась команда Мальцева.

Видя, как рабочие с шутками и смехом потащили станок дальше, Конев хмуро сказал главному инженеру:

— С помощью «Дубинушки» мы, конечно, кое-что перетащим. Но разве это дело?

— Претензии справедливы, с ними и обратись к Рябову, ему выделены машины, подъемная техника, — ответил Рудаков.

— Знаю. Он говорит: задержки не будет, оборудование перевезем. А куда? Видел, какой хороминой наградили инструментальщиков?!

— Опять же обращайся к Рябову. Он выбирал.

— Выбрал… Я к нему с попреками, а он в ответ: вам повезло, у вас крыша над головой, у других и этого нету…

Рудаков усмехнулся.

— Ты, конечно же, не поверил… Садись в машину, поедем, и посмотришь, где и как размещаются другие.

Склонив голову, Зоя Сосновская стояла перед Мариной Храмовой и слушала ее справедливые упреки:

— Когда я ставила тебя на учет, какое было предъявлено требование? Представить характеристику. Ты, Сосновская, отнеслась к этому не по-комсомольски, проявила вопиющую недисциплинированность. Ты и сюда приехала без характеристики!

Виновата, очень она виновата, потому что не сходила в школу за этим важным документом, все откладывала и откладывала, а потом, когда прочла в списке эвакуируемых и свою фамилию, совсем забыла, побежала не в школу, а в госпиталь: мама, что делать? меня включили в список… И мама приказала уезжать от войны подальше, и еще мама говорила, что и сама умчалась бы, да не на кого оставить старенькую, хворую бабушку…

— Здравствуй, Марина, рад видеть тебя в наших пенатах, — радушно сказал подошедший Леонтьев.

Марина Храмова сняла цветастую шерстяную варежку, протянула ему руку.

— Здравствуйте, Андрей Антонович. — Она сердито глянула на Зою. — Иди, Сосновская, и помни о нашем разговоре.

Более получаса они простояли у строящейся цеховой проходной будки, и продрогшая на ветру Зоя с удовольствием зашагала на почту, чтобы отдать подписанную начальником цеха и скрепленную заводской печатью доверенность на постоянное получение газет и писем для инструментальщиков.

Деловито, с начальственными нотками в голосе, Марина Храмова продолжала:

— Достоин удивления тот факт, что вы приехали без комсорга и что цеховая комсомольская организация бездействует. Это, Андрей Антонович, никуда не годится!

Леонтьев отвечал:

— Да, это плохо. К сожалению, в самый последний момент нашего комсорга вызвали в горком, и мы уехали без него. Думалось: догонит или приедет с другим эшелоном, но, как видишь, эшелоны приходят, а его нет и, надо полагать, не будет.

— Значит, надо подумать о новом комсорге.

— Думаем. С твоей помощью решим этот вопрос.

— Комитет комсомола предлагает кандидатуру инженера Смелянского.

— Достойный парень, — согласился Леонтьев. — Но тут вот какая закавыка: в дороге мы избрали Евгения Казимировича председателем цехкома. Прежний-то перед самым отъездом мобилизован в армию. В дороге же мы думали и о комсорге, решили рекомендовать на этот важный пост Сосновскую.

— Да вы что, Андрей Антонович! — возмущенно воскликнула Марина Храмова.

— Прошу извинить, не я лично, а рекомендует партбюро.

— Я вообще не понимаю, почему эта недисциплинированная девчонка оказалась в эвакуации, — ворчливо продолжала Храмова. — Доверить ей руководство комсомольской организацией одного из ведущих цехов завода — это, Андрей Антонович, будет ошибкой, большой ошибкой. Есть решение направить к вам в цех несколько ребят из ремесленного училища. Они — комсомольцы. Подумайте, какой пример покажет им эта Сосновская?

— Да что это мы на ветру, на морозе ведем разговор о таких важных делах, — прервал ее Леонтьев и с улыбкой пригласил: — Прошу к нашему… гаражу.

— Извините, спешу в горком, — отказалась Храмова.

Ее и в самом деле пригласили на совещание секретарей комсомольских организаций, даже порекомендовали выступить. К выступлению она подготовилась и сейчас на ходу повторяла про себя почти наизусть заученный текст.

Впервые зайдя в бывший гараж, Ладченко был потрясен увиденным: без привычного порядка стояли заиндевелые станки, заколоченные ящики с нетронутым оборудованием. Здесь же, прямо на цементном полу, горел, потрескивая, костер, а над ним грели озябшие руки Макрушин и Мальцев. Поодаль Грошев с двумя незнакомыми подростками прилаживал раму в расширенное окно. Другие окна тоже были расширены и кое-где уже застеклены, а в незастекленные врывался колкий ветер, взвихривая на полу красноватую кирпичную пыль.

— С приездом, Николай Иванович! — послышались голоса.

К Ладченко подходили инструментальщики, здоровались, расспрашивали о дороге.

— Ты-то, Николай Иванович, последним из нас уехал, как Левшанск-то наш, как там Тула? — поинтересовался Макрушин.

— На месте стоят. От самолетов отбиваются, — ответил с неохотой Ладченко, не имевший никаких достоверных сведений о положении на фронте.

— Что спрашивать? Небось, все читали о боях на Тульском направлении, — сказал Мальцев.

— Да, то было Брянское направление, Вяземское, а теперь и до Тульского дошло, — ни к кому не обращаясь, проговорил с тяжким вздохом Макрушин.

Все поприумолкли, опустили головы, как будто бы почувствовали свою вину в том, что враг подходит к оставленному ими городу.

— Наконец-то явился, не запылился, боевой зам! — воскликнул обрадованный Леонтьев и пригласил: — Прошу в наш кабинет.

Кабинетом был уже отгороженный свежими досками закуток с окнами на улицу и в цех. Здесь стояли два стола, железная кровать, чугунная печка-времянка с выведенной в окно жестяной трубой.

— Смотри, Павел Тихонович, кого я привел! — сказал Леонтьев.

Выскочив из-за стола, Конев стал тискать Ладченко, восклицая:

— Порядок! Вся наша семейка в сборе!

Радуясь, что наконец-то прибыл на место, Ладченко разочарованно ворчал:

— Не понимаю, неужели не нашлось более подходящего помещения для нашего цеха?

— Ох, и надоели мне подобные словеса, — рассердился Леонтьев, понимая, что камешек брошен в его огород. — Каждый почему-то считает своим долгом попрекнуть, уколоть: не требовал, пошел на поводу…

Конев поспешил повторить слова Рябова:

— У нас хоть крыша над головой, у других и этого нету.

— Плохое утешение, — махнул рукой Ладченко. — Странно это и трудно объяснимо, — продолжал он. — Оружейному заводу приказали эвакуироваться, а мало-мальски удобных помещений не предоставили. Это как называется?

— Сложности военного времени, — ответил Конев.

— Но почему они возникли, эти самые сложности? Ведь кто-то заранее должен был предусмотреть возможность эвакуации.

— Всего предусмотреть нельзя, — сказал Леонтьев.

— Именно так будет оправдываться тот, кто, грубо говоря, прошляпил. Не предусмотрели, не учли… Мы и в этих условиях постараемся наладить работу цеха. Но сколько потеряем драгоценного времени на доделку-переделку помещения. Вот что обидно!

Леонтьев прервал разговор.

— Обижаться будем потом, а сейчас — обиды на полку и за работу! — сказал он.

Казалось бы, все проще простого: какое-никакое помещение имеется, застеклены окна, вчерашние ремесленники Борис Дворников и Виктор Долгих щедро подбрасывают дрова и уголь в большие, заменявшие печи бочки, а значит, устанавливай оборудование и докладывай заводскому начальству: цех заработал… Инструментальщики и рады были бы отрапортовать, но станки надо ставить на специальные бетонные основания-подушки, а цемента для этого нет. Даже Рябов, ежедневно бывавший в цехе и готовый чем угодно помочь своим подопечным, разводил руками, с болью говоря:

— Цемент ожидается, а когда он будет — неизвестно… Давай-ка пошлем Ладченко в соседний город. Там — огромная стройка, возможно, оборотистому и пробивному Николаю Ивановичу удастся раздобыть энную толику цемента.

— Можно послать, — согласился Леонтьев.

Выслушав предложение, Ладченко с готовностью сказал:

— Попытка не пытка. Послушайте, братцы, а не прихватить ли мне с собой ружьишко?

— Зачем? — удивился Конев.

Леонтьев пошутил:

— А что, наставил ружье: выписывай цемент, не то нажму на курок…

— Непрактичные вы люди, — с нарочитым сожалением покачал головой Ладченко. — Вдруг тот, в чьих руках стройматериалы, охотником окажется. А какой же охотник останется равнодушным к настоящей тульской двустволке?

Зажав ладонями уши, Конев деланно произнес:

— Я ничего не слышал. А ты, Андрей Антонович?

— И я тоже.

— Суду все ясно! — заключил Ладченко.