Всё, что имели...

13

Инструментальный цех получил приказ наладить изготовление сегментов для пилы Геллера, которой резали металл. Эти сегменты хорошо были известны каждому, раньше их получали в готовом виде, заменяли ими износившиеся, и пилы делали свое дело. И вдруг — наладить изготовление!

Привыкший к тому, что приказ есть приказ, Ладченко подумал, что не такое уж сложное получено задание. Среди кадровых инструментальщиков немало настоящих мастеров, которые, как говорится, из ничего умели сделать что-то. Даже в нынешних не очень-то подходящих условиях, при нехватках то одного, то другого, цех сполна обеспечивал завод инструментарием.

«Так будет и сейчас», — не сомневался Ладченко, зная, что листовая сталь есть, что Смелянский технологию разработал, нужные чертежи выдал, Макрушин и Грошев приступили к работе…

И вот они, готовые сегменты, закаленные Тюриным, умеющим делать это лучше всех. Осмотрев изделия, Ладченко похвально сказал:

— Не уступят фабричным. Опробовать!

Диск пилы завизжал, легко вгрызаясь в металлическую болванку, но через минуту-другую сегменты стали крошиться…

— Первый блин комом… Это ничего, — бодрился Ладченко. — Продолжим. Евгений Казимирович, мне думается, что все дело в закалке, — говорил он Смелянскому. — Помоги Тюрину.

Но пила по-прежнему больше двух минут не работала, сегменты крошились.

— Вся причина — сталь. Будь она у нас получше, все было бы в ажуре, — говорил Тюрин.

— Так-то оно так, без хорошей стали крепкую штуку не сделаешь, но и прочность металла от наших рук зависит, — не то возражал, не то с самим собой принимался рассуждать Макрушин.

Инструментальщики думали, рядили, гадали, как выйти из положения. Иногда начальнику цеха казалось, что решение задачи где-то рядом, но это «рядом» почему-то не давалось, не подпускало к себе. Он понимал: прав Тюрин, говоривший о необходимости иметь доброкачественную сталь, но больше его привлекало макрушинское мнение. Ему уже говорили в отделе снабжения, что другой стали пока не будет и что если даже директор добьется через наркомат поставок заводу лучшей стали и готовых сегментов для пил Геллера, то произойдет это не сегодня или завтра, а без пил оружейники обходиться не могут. Это было понятно Ладченко. Он, кажется, даже потерял способность пошучивать да посмеиваться и лишь однажды признался Леонтьеву: «Боюсь, что скоро перепилит мне шею эта пила Геллера».

Неожиданно для всех помог решить трудную задачку пятнадцатилетний Славка Тихонов, пришедший в цех из ремесленного училища.

В первый же день Борис Дворников решил подшутить над белобрысым, стриженным под машинку Славкой Тихоновым. Зная, как иногда разыгрывают несмышленых новичков, Борис подбежал к нему.

— Слушай, Славка, выручи, закали вот эту штучку, — он протянул ему специально выточенную из свинца деталь и кивнул в сторону ванны для закаливания с расплавленным свинцом.

Славка взял деталь. Предчувствуя, какой будет хохот, и ухмылочно поглядывая на ребят, ожидавших потехи, Борис подтолкнул Славку:

— Делай!

Славка взвесил на ладони свинцовую деталь, сунул ее в карман Дворникову, сказал:

— Дураки у нас на печке лед жарят. Полезай и ты к ним.

— Ух, какой грамотный, — разочарованно протянул Борис. — Не зря на токарный поставили…

— Подумаешь, токарный… У нас в мастерской не хуже стоит.

— Не хуже? Хвастунишка… Может, у вас и музей дома есть, где охотничьи ружья выставлены? — подковырнул Славку Борис.

— Ружья — чепуха…

— Это как чепуха? Да ты знаешь, кто их делал? Ты знаешь, какие мастера? — распаляясь и думая, чем бы уколоть Славку, говорил Борис. — Те мастера блоху подковать умели!

— Блоха… Ты коня подковать попробуй. А на вашу блоху мне плевать с высокого дерева.

Это было слишком, такого оскорбления Дворников перенести не мог и бросился на Тихонова с кулаками. Подбежали ребята, подоспел бригадир Тюрин, и не дали они Борису проучить Славку да еще посмеялись над ним.

И вот Славка Тихонов, раньше всех разделавшись в столовой с обедом, то заглядывал в книгу, то закрывал ее, шепча стихи.

— Ты что это, молитву читаешь, благодаришь поваров за обед военного времени? — с улыбкой спросил Макрушин, сидевший за соседним столом.

— Стихотворение Пушкина учу. «Кинжал» называется. Зоя наказала в госпиталь завтра идти, раненым читать, — ответил Славка и вдруг попросил: — Никифор Сергеевич, возьмите книжку и следите, а я буду читать наизусть.

— Читай, послежу.

Вскинув голову, Славка декламировал:

Окончив чтение, Славка спросил:

— Ну как, Никифор Сергеевич?

— А? Что? — будто бы очнулся Макрушин, в голове которого звучали слова «сковал» и «кинжал». — А, хорошо, правильно прочитал, — похвалил он, почти не слышавший декламатора, а потом, забыв о нем, обратился к Грошеву и Тюрину: — Слышали? Боги ковали кинжалы, а боги были не дураки, понимали толк в булатах… А что если и нам ковать сегменты для пил?

— А что, попытка не пытка! — воскликнул Тюрин.

— Можно и так, — сказал Грошев.

Задача была решена. Кованые сегменты оказались надежными.

— Пушкин и Славка помогли, — шутили в цехе.

Рудаков на планерке сказал:

— Инструментальщики молодцы. Подключаю экспериментальный цех для разработки их идеи ковать сегменты.

— Идея-то носилась в воздухе, а к кому она спустилась первому, это не имеет значения, — скромно заметил Ладченко, радуясь, что его цех и сейчас оказался на высоте.

Славку продолжали нахваливать.

— Молодец, из тебя выйдет настоящий оружейник, — сказала Зоя.

— Думаешь, мне хочется быть оружейником? Да ни в какую! Вот попрошусь, чтоб назад в колхоз отпустили. Уборочная там скоро начнется, ребята и девчата в поле будут, — мечтательно говорил Славка.

— Дурило, деревня, — процедил Борис Дворников. — Гордиться должен, что тебя в рабочие приняли… Отсталый ты элемент, Славка.

— По-твоему — отсталый, а по-моему — нет. Трактор мне больше нравится, чем все тутошние станки, и свои поля я не променяю на десять ваших цехов.

— Вот это сказанул… Да ты представляешь, что говоришь? — двинулся на Славку Дворников.

— Эй, петухи, кончай разговоры! — вмешался Тюрин.

Никифору Сергеевичу не нравилось, что между ребятами раздор идет. Нынешним вечером он сказал:

— Ну, ребятки, пошабашим — и домой. Погоди, Боря, — остановил он Дворникова. — Зови Славу, вместе пойдем. — Заметив, что Борис нахмурился, добавил мягко: — Ты постарше, твой пример для всех годится.

Подогретый этими словами, Борис кивнул головой в знак согласия.

Вечер был душный. Где-то за горами, куда спустилось жаркое летнее солнце, глуховато погромыхивало, на затухающем небе то и дело вспыхивали отблески далеких нездешних молний. Это часто случалось: грохочет за горами, должно быть, благодатный дождик там хлещет, но никак не может через горы перебраться, а уж если поднатужится да переберется, то покажется, будто застряли тучи между горами, остановились над городом, не находя выхода, и все, что накопили за долгое путешествие по небу, ливнем обрушивают на город.

— Давайте-ка, ребятки, зайдем ко мне и чайком побалуемся, — предложил Макрушин, когда они подошли к баракам.

У себя в комнате он попросил Бориса и Славку сходить к колонке за водой, а сам с двумя ребятами стал разжигать примус, потом полез в чемодан, где хранил на всякий случай несколько кусочков сахару и щепотку заварки. Они с Петей питались в столовой, дома ничего съестного у них не было.

Поглядывая на сидевших за столом четверых ребят и досадуя, что потчевать их нечем, Никифор Сергеевич вдруг представил себе, что видит выросших внуков своих, по которым вот как соскучился. Старший уже в школу пошел в том городе, куда эвакуировался с матерью и бабкой. Никифору Сергеевичу мечталось, что сам поведет внука в школу, как водил дочь и сына…

Подмигнув Дворникову, он спросил:

— А чего не хватает у нас на столе, Боря? — И сам же ответил: — Тульских пряников… Ты поинтересуйся у Славы, знает ли он о таких пряниках.

Дворников поинтересовался, и оказалось, что Славка не знает, не слышал о них.

— Вот, Боря, не доводилось Вячеславу едать… А ты опять же полюбопытствуй, знает ли он сказочку о пряничных дел мастерах.

Дворников полюбопытствовал, и опять же оказалось, что Славка не знает, не слышал.

— Ты расскажи, Боря, — посоветовал Никифор Сергеевич.

— У вас лучше получается.

— Ага. Ладно. В другой раз. Время позднее. Завтра утром на работу.

Проводив ребят, Макрушин подумал, что Борис не удержится, нынче же расскажет Славке сказку, не то слышанную когда-то, не то сочиненную им же, Никифором Сергеевичем, для внуков. Здесь он рассказывал ее прошлой зимой Борису Дворникову и Виктору Долгих, когда они топили железные печи в холодном здании гаража, предназначенном для цеха.

Сказка была такая. В давнее-предавнее время один князь, отведав тульских пряников, тут же вознамерился печь такое же лакомство у себя в княжестве, чтобы дивить гостей посольских. Позвал он из Тулы-города искусного пряничных дел мастера и сказал ему: «Коль угодишь мне, коль пряники будут вкуса тульского, осыплю тебя жемчугом да золотом, а не угодишь — прогоню с позором». Согласился мастер, потому как в славе ходил среди тульских пряничников. Стал он колдовать-работать, а когда пряники были готовы, попросил князя отведать чудо-лакомство. Отведал князь и лицом изменился, и в гневе обозвал пряничных дел мастера неумехой-мошенником за то, что пряники были вкуса не тульского, и прогнал с позором. Позвал князь из Тулы другого пряничных дел мастера и сказал ему то же, что говорил первому, с позором прогнанному. И второй мастер согласился, потому как еще в большей славе ходил среди тульских пряничников. Оглянул этот мастер сусеки с мукой, заглянул в колодец и говорит князю такие слова: «Подавай сюда, князь, муку тульскую и воду тульскую, иначе работать я не согласен». Подумал-подумал князь и ответил: «Будь по-твоему», — и приказал своим людям доставить в княжество, что требует пряничных дел мастер. Когда муку и воду привезли, стал колдовать-работать мастер, а потом попросил князя отведать чудо-лакомство. Отведал князь и опять лицом изменился, и еще в большем гневе обозвал пряничных дел мастера мошенником и прогнал с позором. А чудо-лакомство не выходило из княжеской головы, и позвал он из Тулы третьего пряничных дел мастера, совсем уж не имевшего себе равных, и сказал ему те же слова, какие говорил первому пряничнику и второму, прогнанным с позором. Третий мастер оглянул муку, на язык попробовал, сказал: «Хороша мучица». Оглянул он воду, зачерпнул ковшиком, отпил глоток, во рту подержал и сказал: «Хороша водица». «Ну приступай к работе да помни наш уговор», — сказал ему князь. Мастер подумал-подумал и ответил: «Приступлю, князь, но при таком еще условии — окромя тульской муки да окромя тульской воды, подай сюда, князь, и воздух тульский, тогда будет вкус у пряников такой, какой тебе надобен». Задумался грозный князь. Понимал он, что муку или воду привезти из Тулы нехитро, а воздух привезти нельзя. Думал-думал князь и лицом изменился — посветлел. Отпустил он пряничных дел мастера, наградил его горстью жемчуга и горстью золота за находчивость.

В открытые ворота проходной въехала директорская легковая машина, и дядя Вася в порыжевшем своем кожаном картузе со звездой, в гимнастерке и стареньких валенках (у старика болели ноги) следил, как женщина закрывает ворота. Макрушин догадывался: это вахтер обучает премудростям своего дела сменщицу. Правильно. А то ведь сменщиком у дяди Васи был совсем еще не старый мужик, ему-то нашлось дело поважнее. Петя рассказывал: выписался из госпиталя бывший пограничник с ампутированной кистью левой руки, ехать ему некуда, село под Псковом оккупировано, вот пограничник и заменил начальника заводской охраны Чернецкого. Тоже правильно! И зря, как говорил Петя, шумел Чернецкий, по врачам бегал. Оно, конечно, фронт — серьезная штука, это тебе не Виктора Долгих на проходной задерживать и под пистолетом в милицию вести… Виктор написал Борьке Дворникову — учится на истребителя танков… Эх, рассказывал Петя про эти танки… Он-то второй раз и ранен был из-за них, проклятых. Приказали ему поставить на дороге орудия и не пропускать немца. Вот Петя и шарахал по танкам. Они-то по дороге перли, а с дороги сверни — снег по самую макушку. Правильно решило Петино начальство — круши на дороге, загоняй в снег… Орден ему за тот бой назначили… Орден — это хорошо, но и самому попало, до сих пор без костыля ходить не может… У Пети были орудия, а снаряд — он далеко летит и так может садануть, что твой танк юлой завертится — каюк ему!.. А что будет в руках у Виктора? Не противотанковое ли ружье? О нем он слышал от известного конструктора, с которым по молодости за девками бегал. Конструктор потихоньку жаловался ему, что Москва, мол, спать не дает, Москва, мол, спешить велит с выпуском ружей…

Однажды ранним утром, войдя в цеховую конторку и глянув на уставшего Ладченко, Рудаков удивленно спросил:

— Ты что, из цеха не уходил?

— С тобой уйдешь, — махнул рукой Ладченко. — Вчера еще группу отправил в армию… А что делать с планом?

— Перевыполнять, разумеется. Я тебе вон каких ребят прислал.

— Троих прислал, а пятеро ушли. Вот какая арифметика.

— Артемов набрал силу. Будет приходить молодежь из ремесленного. Я к тебе пораньше вот с какой заботой. Есть предположение, что придется нам осваивать кое-что для истребительной авиации.

— Неужели пулемет?

— Возможно. А значит, потребуется новая оснастка.

— И новые площади… И выходит: не видать мне здания, которое начали строить для инструментального, — опечалился Ладченко.

Они сидели в конторке вдвоем, прикидывали, что потребуется от инструментальщиков, если придется осваивать новое для завода оружие.

— Прошу немедленно начинать подготовку, — сказал Рудаков.

— Пулемет — это только предположение, — ответил без особой озабоченности Ладченко.

— Поступит приказ, другой разговор будет: сделай — и точка.

— Ясно. Будем готовиться.

Неожиданно приехал чем-то удрученный и взволнованный Леонтьев и, не поздоровавшись, глухо проговорил:

— У Алевтины Григорьевны — беда, она получила сразу две похоронки — на мужа и сына. Я только что узнал об этом.

Потрясенные этой вестью, Рудаков и Ладченко молчали. Каждый подумал и о своем. У Рудакова — на фронте отец командует стрелковым полком, попадал он и в окружения, и в такие перепалки, что уму непостижимо, как оставался жив. У Ладченко — воевали родные и двоюродные братья, а племянница заброшена самолетом к партизанам. У Леонтьева — жена и сын потерялись. И каждый же мог получить горестное известие…

— Не сходить ли нам к Алевтине Григорьевне? — нарушил молчание Рудаков.

— Надо, — согласился Ладченко.

— Погодите, — вмешался Леонтьев. Он взял телефонную трубку, попросил: — Соедините, пожалуйста, с Алевтиной Григорьевной.

Рудаков и Ладченко выжидательно смотрели на него.

Когда Леонтьев положил трубку, Рудаков спросил:

— Ну что?

— В обком уехала. Я спросил — зачем, и Тоня, секретарша, ответила, что Алевтина Григорьевна будто бы на фронт проситься будет.

— Жалко, — вздохнул Рудаков и тут же обратился к Ладченко: — Поехали, Николай Иванович.

Леонтьеву было понятно, зачем директор приезжал утром в инструментальный цех и для какой цели увез к себе его начальника. Вдруг завтра придет приказ: приступить к изготовлению… И Рудаков правильно решил, что уже сегодня оружейники должны быть готовы к этому. Прежде, бывало, на освоение чего-нибудь нового отпускалось немало времени, а теперь не жди, авиаторы потребуют: душа из тебя вон, а давай! Что ж, верно, как верно и то, что выпуск привычных трехлинеек надо увеличивать.

Оставив машину в цехе, Леонтьев пешком направился в недалекий горком комсомола, чтобы поговорить с его секретарем о направлении городских ребят в заводское ремесленное училище. Навстречу ему шли вслед за высокой учительницей школьники, должно быть, как подумалось Леонтьеву, второклассники.

— К-э-эк ударит из пулемета Анка — та-та-та!..

— Наш ястребок по хвосту!..

— Чай заварим клубничными листьями…

— Ягоды найдем в горах…

Пестро одетые мальчики и девочки, перебивая, не слушали друг друга, но, кажется, понимали, кто и что говорит. Они в руках несли тощие сумочки, полными были только закопченный чайник и несколько бидончиков с водой.

Не полакомятся ребята ягодами, отошла клубника, подумалось Леонтьеву. И вдруг вспомнил, как Марина Храмова сказала однажды: «Андрей Антонович, поедемте на вашей машине в горы за клубникой». Он отказался — некогда, и сам же над собой посмеивался: боишься очутиться наедине с ней в горах…

День был солнечный и жаркий.

Проходя мимо госпиталя, расположенного в здании индустриального техникума (техникум так и не был открыт), он услышал, как госпитальная сестра в белом халате звала:

— Сержант Иванов, на процедуры!

Другая сестра учила молодого парня ходить на протезе. Она что-то говорила ему, и руки ее были готовы удержать парня, если он споткнется…

Леонтьев шел, думал: для ребятишек, ушедших в горы, важно развести костер, поиграть в войну, поговорить о книгах и фильмах; для медсестер важно, чтобы сержант Иванов принял процедуры, а его товарищ приноровился ходить на протезе… А что для тебя, парторг, важно? — спросил он себя. Эх, если начинать перечислять неотложные дела, пальцев на руках и ногах не хватит.

Леонтьев увидел издали Зою и старшего лейтенанта Статкевича, стоявших возле военкомата. А что важно для них? Это, конечно, очень даже понятно, хотя есть и у нее и у него дела посерьезнее, чем улыбаться друг другу. Статкевич — деловой, разумный военком. Правда, Ладченко грозится не пускать старшего лейтенанта в цех… Чудак! Попробуй не пусти, если на руках у военкома пропуск на все предприятия… Зоя держала в руках пачку газет и смеялась. Ей-то и посмеяться можно…