Всё, что имели...

3

Кузьмин попросил секретаря горкома Алевтину Григорьевну Мартынюк побывать у них на совещании.

— Это очень важно, — вежливо говорил он. — Ваше присутствие придаст особую значимость нашему разговору о делах насущных.

— Непременно буду, — согласилась она.

Теперь, когда выпал ранний снег, Алевтина Григорьевна не очень-то надеялась на горкомовскую легковушку и чаще всего пользовалась добротными санями-розвальнями: не застрянешь, где угодно проедешь на лошадке.

Расчищенная дорога, но уже с нанесенными ветром продолговатыми холмиками снега, тянулась вдоль забора медно-серного завода. Этот молодой, набравший силу завод был всегда на примете у горкома. Алевтина Григорьевна гордилась его достижениями, остро, как личное горе, переживала всяческие упущения и недоделки медеплавильщиков. Ей и сейчас хотелось бы подъехать к проходной, где знакомый вахтер, как всегда, подскочил бы к саням, попросил бы товарища секретаря не беспокоиться: лошадка будет укрыта попоной и подкормлена…

Алевтина Григорьевна проехала мимо, торопясь к нелегкой нынешней заботушке своей — к оружейникам. И пусть товарищи с медно-серного не обижаются, у них-то дела идут нормально, а вот эвакуированным сюда трудно: у них за что ни возьмись, куда ни кинь — всюду нехватки… Положением на эвакуированном заводе постоянно интересуются Москва и область. Оружейникам приказано в кратчайший срок наладить выпуск продукции, необходимой фронту. Понимая, что этот приказ касается и ее, секретаря горкома, она обращалась в обком, — объясните, товарищи, в чем дело: не успел директор завода приехать, осмотреться, а его тут же вызвали в наркомат. Непорядок! Ей объясняли, что это продиктовано, мол, производственной необходимостью и что у наркомата есть какие-то свои соображения… Подобный ответ казался ей не очень-то вразумительным. Конечно, оружейники и без директора не сидели сложа руки и, как она замечала, временное отсутствие главного начальства не влияло на их работу. Алевтина Григорьевна старалась чаще бывать на заводе, не дававшем ей покоя и отдыха.

Вчера вечером пятилетняя дочь Юля серьезно сказала:

— Мама, да бросай ты свой горком и читай мне сказки, а то баба Клава очки разбила и читать не может. Баба Клава целый-целый день дома!

Еле сдерживая смех, Алевтина Григорьевна ответила:

— Почитаем сказки, а завтра бабе Клаве новые очки купим.

Почему-то вспомнились недоуменно-колкие слова соседки по лестничной площадке.

— Да какой же вы первый человек в городе, — говорила она, — да какой же вы секретарь, если всех ваших на войну забрали. Ну, про сынка вашего, про Феденьку, говорить не буду, он пошел на военного учиться. А ваш муж Павел Федорович? Да ведь вы могли бы вызвать военкома и сказать: не трожь! И муж-доктор был бы при вас…

— Вы бы, конечно, вызвали военкома, — насмешливо сказала Алевтина Григорьевна.

— Я всего-навсего билетный кассир в кинотеатре… Да и что сделали бы в военкомате, если мой добровольно ушел на фронт… Ему говорят — у тебя бронь, а он, чудило, посмеивается: броня — это хорошо, броня — это по мне, как раз в бронетанковых воевать буду…

В другой раз она опять же подковырнула: секретаря горкома уплотнили, в квартиру эвакуированных понатолкали.

— Но позвольте, ваша квартира тоже битком набита людьми, — улыбнулась в ответ Алевтина Григорьевна.

— Я не начальство, меня уплотнять можно, — отпарировала та.

Мартынюки занимали просторную трехкомнатную квартиру на втором этаже, и никто, конечно же, не отважился бы уплотнить секретаря горкома, но Алевтина Григорьевна сама сказала в горсовете — вселяйте эвакуированных и ко мне. Товарищи из горсовета все-таки сделали некоторую поблажку: подселили бездетных Клавдию Семеновну и двоих медицинских сестер из эвакуированного в Новогорск госпиталя. Пенсионерка Клавдия Семеновна, баба Клава, как ее называла Юля, стала хозяйкой в квартире, и это было кстати: дочурка Юля оказалась под надежным присмотром.

Вообще-то Алевтина Григорьевна с радостью отметила, что новогорцы оказались людьми понимающими: они почти безропотно потеснились, приняли в свои жилища эвакуированных. Помогло и другое. Когда-то строители медно-серного завода, рудника, брикетной фабрики, электростанции понатыкали в своих поселках немало бараков — дощато-засыпных, саманных, даже каменных из местного плитняка. Когда поселки Никишино, Ракитное, разъезд Новогорный стали Новогорском — городом областного подчинения, развернулось довольно-таки бурное строительство многоэтажного жилья и особенно вдоль железнодорожного полотна, где и предполагалось расти городу. Люди переезжали в новые дома, а в горсовете решили, что бараки отжили свой век и подлежат сносу. Мартынюк воспротивилась, она будто бы сердцем чувствовала — рано, ой, как рано разрушать старые жилища, они еще могут пригодиться…

И пригодились!

Пообещав Кузьмину побывать у них на совещании начальников цехов и служб и понимая, что самой придется выступать, Алевтина Григорьевна приехала пораньше, чтобы своими глазами увидеть, где и что делается, поговорить с людьми, освежить, как она выражалась, собственную информацию о заводской обстановке.

Как всегда, Алевтина Григорьевна в первую очередь заглянула в партком и увидела озабоченных, сразу прекративших разговор Кузьмина и Рудакова. Кузьмин улыбнулся, вышел из-за стола, радушно заговорил:

— Здравствуйте, Алевтина Григорьевна, рады, очень рады, что вы откликнулись, приехали к нам.

Она пожала им руки.

— С праздником, товарищи. Не удивляйтесь, Октябрьские дни миновали, но у вас нынче свой праздник. И немалый! Я узнала, что ваш старый рабочий Сазонов первым пустил станок.

К ее удивлению, Кузьмин вяло поблагодарил, Рудаков же промолчал, и вид у него был такой, будто ему неприятно откровенное поздравление. Она не понимала, в чем дело, почему секретарь парткома и главный инженер так холодно относятся к заметному событию — работает первый станок. Ей, например, пришлась по душе газетная строчка «Забился пульс завода», понравилась и вся боевитая заметка Марины Храмовой в сегодняшнем номере «Новогорского рабочего» и ее призыв к молодежи следовать примеру Александра Васильевича Сазонова. Она думала познакомиться с ним, сказать ему доброе слово.

— Сазонов — герой, — как бы самому себе сказал Рудаков. — А тех, кто заставил его работать на снегу, на морозе, как назвать? — хмуро спросил он и сам же ответил: — Бездельники! К чертовой бабушке гнать подобных руководителей!

— Константин Изотович, позаботься о выборе выражений, — с досадой упрекнул его Кузьмин.

После первой же встречи с Рудаковым Алевтина Григорьевна относилась к нему настороженно, даже с некоторой долей неприязни. По ее мнению, он был излишне резок, самонадеян, говорил, что думал, не заботясь о том впечатлении, которое могут вызвать его слова у собеседника.

— Думали, рядили мы, как обогреть цеха, и кое-что наклюнулось. Есть предложение использовать для этой цели паровозы, — продолжал Кузьмин.

Отодвинувшись от горячей железной печки-времянки — пока самого надежного обогревательного прибора, — Алевтина Григорьевна, не перебивая, выслушала Кузьмина, посмотрела на лист ватмана с расчетами и схемой подключения паровоза к отопительным трубам и сказала:

— То есть два локомотива должны стоять у вас на приколе?

— Именно так. И надо полагать, что горком поддержит нас, — ответил Рудаков таким тоном, будто уже заручился поддержкой. — Замысел наш несложен, — продолжал он, объясняя, что сейчас надо срочно и всеми силами достраивать котельную для инструментального цеха, а потом, когда работа будет завершена, немедленно приступить к доделке здешней котельной, предназначавшейся для так и недостроенной брикетной фабрики. — Все предельно просто. Паровозы будут возвращены, — заключил главный инженер.

Алевтине Григорьевне вспомнились жалобы железнодорожников на медно-серный завод, рудник, трест «Медьстрой», где иногда зря простаивали вагоны, и ей даже доводилось приглашать виновных на бюро, строго наказывать их за нерасторопность. Когда стали прибывать эшелоны эвакуированных, в горкоме и горсовете возникли опасения, что будут жалобы на оружейников из-за той же задержки вагонов. Но они проявили на разгрузке такую организованность, что нареканий в их адрес почти не было, и новогорцы поговаривали:

— Да, у них дисциплинка на высоте.

«Тогда речь шла всего-навсего о вагонах, а тут вон с каким замыслом познакомили меня оружейники, — обеспокоенно раздумывала Мартынюк, понимая, что нет у нее права распоряжаться паровозами, и вслух откровенно призналась в этом.

— Само собой понятно, Алевтина Григорьевна, — согласился Кузьмин, — у нас есть свои каналы, и мы обратимся куда следует, — говорил он. — В данном же случае для нас важна поддержка горкома.

— Хорошо, давайте обсудим этот вопрос на завтрашнем заседании бюро, — сказала Мартынюк, уже решив про себя: «Семь бед — один ответ, буду стоять на том, что Кузьмин и Рудаков правы и что нет у них иного выхода». В голове мелькнула и другая мысль: «Возможно, они связались по телефону с директором, а тот доложил наркомату о паровозах».

— Спасибо, Алевтина Григорьевна, приятно видеть, что вы за нас. — Кузьмин взял с тумбочки чайник, поставил его на раскаленную печку. — До совещания успеем чайком побаловаться, — сказал он.

Рудаков чаевничать отказался, он бережно взял в руки лист ватмана с расчетами и схемой, вышел из кабинета.

Зоя Сосновская сбегала на почту за газетами и письмами.

— Ну что, вестоноша, опять нет нам с тобой письмеца с фронта, — грустно сказал Никифор Сергеевич Макрушин и тут же стал успокаивать и себя, и Зою: — Ничего, дочка, ты не переживай, Петя еще не знает нашего адреса, как узнает, сразу и пришлет поклоны.

Виктор Долгих вскочил с газетой в руках на станок и вслух стал читать заметку Марины Храмовой.

— А мы старались, а мы шуровали, а там на снегу станок работает, — огорченно проворчал Борис Дворников.

— Вот, вот! — подхватил Макрушин. — А кто первым станок пустил? Саша, Александр Васильевич! Он ведь нашенской гвардии, он ведь чуток пораньше моего на пенсию вышел, а на завод мы вместе вернулись. И вот как порадовал Саша!

— Если бы у нас первых станок заработал. Макрушин тронул Дворникова за плечо, сказал:

— Не горюй, Боря. Дело-то помаленьку налаживается. Вот радость! В чем-то и мы будем первыми, нас хвалить будут. Так что все наше впереди.

Белобрысый, сероглазый, с чуть вздернутым носом, Борис Дворников был исполнительным и безотказным парнем. Надо, например, топить ненасытные печи-бочки, — он вместе с дружком своим Виктором Долгих топил, около них они вдвоем частенько и ночевали. Надо ямы делать в цементном полу для подушек-оснований под станки, — брал в руки лом… Вот и сейчас он долбил и долбил неподатливый бетон тяжелым ломом, высекая искры.

— Дворников, иди и помоги Зое выпустить «боевой листок», — мимоходом бросил Конев, и у парня даже в мыслях не было возразить, сказать, что у Виктора Долгих почерк поразборчивей, рисует он лучше. Чуть ли не с первого дня Борис Дворников заметил, что здесь не возражают, здесь работают слаженно и дружно, придерживаясь правила: приказ есть приказ. Но, кажется, не замечал, не догадывался парень, что тот же Павел Тихонович Конев или кто-нибудь другой из инструментальщиков норовят сделать какую-никакую поблажку, выкроить ему для отдыха лишнюю минутку.

— Ты чего, Боря? — спросила Зоя, когда он вошел в кабинет-закуток.

— Да вот… Павел Тихонович сказал… Про «боевой листок» сказал, — сбивчиво и смущенно проговорил Дворников.

— Готов. Можно вывешивать.

— Ну, тогда… тогда я пойду.

— Погоди. Что сказал Павел Тихонович?

— Помочь тебе надо…

— Обошлась без помощников!

Зоя радовалась появлению в цехе Бориса Дворникова и Виктора Долгих. Еще бы! Сразу на два человека увеличилась их комсомольская организация. А то ведь обидно: ее избрали секретарем, а работать не с кем, в цехе молодежи мало. Зоя однажды сказала об этом Андрею Антоновичу Леонтьеву и была удивлена его ответом.

— К сожалению, в скором времени молодежи у нас будет с избытком, — сказал он.

«Почему «к сожалению», что значит «с избытком»? — недоумевала она. — Разве это плохо, когда в цехе будет много молодых рабочих?»

В коротковатом зимнем пальто нараспашку и в мохнатой шапке-ушанке вошел Смелянский.

— Зоя, разреши преподнести запоздалый октябрьский подарок, — сказал он и положил на стол круглую плитку шоколада.

Она любила шоколад, и Женя Смелянский по-соседски иногда угощал ее, не забывая при этом повторять, что дружба у них как сталь крепка. Против крепкой дружбы Зоя не возражала, от угощений не отказывалась, а если он приглашал в кино, тут же соглашалась и бежала на соседнюю улицу к Люсе Райтановой.

Женя был влюблен в Люсю, и Зое нравилось это, потому что он угощал их обеих то шоколадом, то мороженым, да и мама отпускала ее, школьницу, на вечерние сеансы, если знала, что она идет в кино с Женей. Мама не возразила, когда Женя однажды пригласил Зою в Москву. «С тобой отпускаю, с тобой пусть съездит», — говорила мама.

Радуясь поездке в столицу, Зоя, конечно, помалкивала, что Женя Смелянский спешит в Москву, чтобы увидеть студентку университета Люсю.

И вот сейчас, взяв темно-коричневую круглую плитку шоколада и осмотрев ее со всех сторон, Зоя с удивлением спросила:

— Откуда у тебя эта диковина?

Смелянский рассказал:

— Пригласили меня в госпиталь отремонтировать кварцевую лампу, а за успешный ремонт один раненый фронтовик наградил меня трофейной шоколадной медалью. — Немного помолчав, он шепотком поинтересовался: — Ты уже была на почте?

Зоя ожидала: Женя обязательно спросит об этом, и ей было больно отвечать ему, что опять нет письма от Люси.

— Ты не переживай. Люся еще не знает нашего нового адреса, — стала она успокаивать его, хотела было сказать, что и ей самой тоже нет письма от лейтенанта Статкевича, но воздержалась, решив, что лейтенант здесь ни при чем. Ну, виделись в госпитале раз-другой, ну, спросил он, можно ли писать ей… Пожалуйста, пусть пишет… Но Зоя никому, даже самой себе не признавалась, что ждет весточки от Пети.

Неожиданно появилась Марина Храмова, затянутая ремнем с портупеей, в той же кубанке с малиновым, верхом и в тех же аккуратных сапожках. Увидев Сосновскую и Смелянского вместе, она ревниво передернулась, покосилась на шоколад.

— Ну, как здесь живут инструментальщики, — с плохо скрытым раздражением заговорила она. — Понятен ли призыв нашего героя Сазонова? Когда же забьется пульс вашего цеха?

— Каждому овощу свое время, — равнодушно ответил Смелянский.

— Эта пословица не для нашего грозного времени, — возразила Храмова. Она взяла со стола свежий «боевой листок», написанный рукой Сосновской, стала читать, выискивая, к чему бы придраться. Ей хотелось в присутствии Жени чем-нибудь уколоть Сосновскую, найти, например, в тексте грамматические ошибки, демонстративно исправить их и пренебрежительно сказать: «Учись грамотно писать». Но ошибок не было, и это злило Марину. Злило ее и то, что, как она знала, еще в Туле Смелянский ходил к заводскому начальству с просьбой, чтобы Сосновскую приняли на работу в инструментальный цех, потом не без его старания, наверное, ее включили в список для эвакуации… «Да кто она ему? Неужто Женя до такой степени ослеп, что увлекся этой пигалицей?» — недоуменно и с осуждением думала Храмова.

Через несколько дней после заводского совещания, на которое приезжала Мартынюк, и заседания бюро горкома из наркомата пришли телеграммы. С одной из них Кузьмин тут же пошел к Рудакову и вслух прочел о том, что заводу разрешается временно использовать два локомотива на отоплении.

Обмахиваясь телеграфным бланком, секретарь парткома с облегчением говорил:

— Ну, Константин Изотович, не знаю, как у тебя, а у меня камень с души свалился. Паровозики-то уже стоят у нас и пар пускают, и теперь на законном основании. А могла бы случиться и такая оказия: за-пре-ща-ем…

— Не думаю. За нашими плечами стояли целесообразность и горком, — с непонятной Кузьмину твердостью ответил Рудаков.

Другую телеграмму Кузьмин пока таил. Разговаривая с Рудаковым о заводских делах и радуясь, что котельная для инструментального цеха спешно достраивается, он думал и думал о неожиданном событии: наркомат назначил его директором завода. Где-то в глубине сознания уже стала журчать мысль: оценили, доверили… Но в ее течение врывалось тревожное опасение: справится ли, оправдает ли доверие?.. Скрыв эти мысли и, как бы оттягивая минуту обнародования наркомовского приказа, он шагнул к выходу, не оборачиваясь, обронил:

— Зайди ко мне.

У себя в кабинете Кузьмин оставил дверь открытой, чтобы щепетильный главный инженер не стучался. Тот и сам терпеть не мог, когда к нему входили без разрешения, и к другим не врывался без спросу. Он поставил на печку чайник, вынул из сейфа ту, другую, телеграмму и стал перечитывать ее без очков. Буквы двоились, подрагивали, сливались, но текст уже наизусть был выучен, и очки не требовались.

Вскоре вошел Рудаков. Будто впервые увидев его, Кузьмин отметил про себя, что главный инженер, как всегда, подтянут, выбрит, опрятно одет, при галстуке. Он вообще приятно удивлял Кузьмина своим внешним видом. Сам Александр Степанович иногда откладывал бритье, например, до свободной минутки, чего с Рудаковым никогда не случалось. Тут уж он кивал на возраст. Их главному инженеру едва перевалило за тридцать, а ему под пятьдесят, и годы, к сожалению, успешно потрудились над его прической: седины подбросили, темя почти оголили, залысинами лоб расширили.

— Прошу, Константин Изотович, к столу, — пригласил Кузьмин.

Рудаков приготовился к обычному чаепитию. Сюда люди приходили часто, и Кузьмин любил вести разговор за чаем — по-дружески, по-домашнему. Случалось, что если даже доводилось приглашать кого-нибудь на далеко не дружескую беседу, все равно стакан чая стоял перед провинившимся.

Кузьмин молча положил перед главным инженером телеграмму, подписанную заместителем наркома.

Прочитав ее, Рудаков без удивления сказал:

— Логично.

— Ты как относишься к этому, Константин Изотович? Ты что думаешь, отец родной?

— Приказы начальства обсуждению не подлежат, их выполняют.

— Так-то оно так, если по-человечески, если, скажем, тебе пришлось бы решать этот вопрос, ты лично как поступил бы?

Позванивая чайной ложкой о стакан, Рудаков не спешил с ответом. Александр Степанович Кузьмин был симпатичен ему. Он ценил в нем добропорядочность, естественное, без какой бы то ни было рисовки, внимание к людям, умение вовремя вмешаться и погасить иные нежелательные перепалки. Но в то же время он считал, что к этим в общем-то хорошим качествам директору нужно и другое, без чего трудно руководить заводом. Под этим другим Рудаков подразумевал твердую руку, потому-то и ответил:

— Я не торопился бы и не такое принял решение.

Слова Рудакова больно царапнули по сердцу Кузьмина, однако, не выказывая этого, он проговорил:

— Спасибо за откровенность, Константин Изотович. Прошу считать, что никакого разговора между нами не было.

— Принято. В свою очередь, прошу, Александр Степанович, не сомневаться, что я как главный инженер буду вашим ближайшим и надежным помощником во всем.

Когда был издан приказ о вступлении Кузьмина в должность, уже в директорский кабинет заглянул с поздравлением Рябов — однокашник по рабфаку и вечернему отделению института.

— Вот какая петрушка получилась, Александр Степанович, тебе-то не от кого дела принимать. Наш директор красным солнышком объявился в Новогорске и был таков, — говорил он после поздравления.

— Ты же знаешь, в наркомат вызвали. Думалось, вызов связан с положением на заводе, а теперь ясно: перевели на другую работу моего предшественника, — с нотками сожаления отвечал Кузьмин. — Мне самому надо сдавать парткомовские дела. А кто примет?

— Ну, свято место не бывает пусто…

— Я вот о чем иногда подумывал: два таких кита, как Леонтьев и Ладченко, в одном цехе — это расточительство, а в военное время не позволительное. Не обратить ли взор на Андрея Антоновича? По-моему, хороший будет секретарь парткома, — продолжал Кузьмин.

— И я такого же мнения. Думаю, партком поддержит кандидатуру Леонтьева, — сказал Рябов.

В этот же день Кузьмин позвонил в горком, решив съездить к Алевтине Григорьевне и представиться: назначен директором. Ее на месте не было, секретарша сказала, что Алевтина Григорьевна ушла в цех Леонтьева (в телефонных разговорах и газетах цехи назывались по фамилиям их начальников).

Кузьмин подосадовал: нет еще телефона в инструментальном, а то можно было бы позвонить и договориться о времени встречи с Алевтиной Григорьевной. Он отметил на откидном календаре — надо срочно пригласить заместителя по хозяйственной части и подтолкнуть с установкой телефона.

Мартынюк чуть ли не ежедневно бывала в цехе, интересуясь, главным образом, котельной. Еще в те дни, когда Рябов подыскивал помещения для завода, было решено тут же приступить к строительству столовой и котельной для инструментальщиков. Под столовую облюбовали складское помещение, утеплили его, настелили полы, вмазали котлы, вот и вся недолга. С котельной посложнее. Не было оборудования, а когда его получили и начался монтаж, то, как это часто случалось теперь, вмешался военкомат, приславший повестки самым опытным монтажникам.

— Через недельку получим тепло, — говорил Леонтьев, и в его голосе не слышалось упрека, хотя он имел основания кое-кого попрекнуть за промедление. Сказал же однажды Ладченко, что новогорцы, мол, услышали эхо войны с опозданием… Алевтина Григорьевна тогда промолчала, будто бы не поняла намека.

Она видела: инструментальщики привезли станки, ванны для закаливания металла, точильные и другие приспособления, а людей приехало почему-то мало. Когда она с удивлением сказала об этом Леонтьеву, он объяснил, что выполнялся приказ увозить оборудование с минимальным числом рабочих и служащих, которые смогли бы грамотно расставить его и подготовить к пуску, а для работы люди найдутся на месте.

Алевтина Григорьевна тяжко вздыхала:

— Вы сами знаете, какими людьми богаты мы нынче. Старики, женщины, подростки… Да еще те, кто уже войной отмечен.

— Ну что ж, придется учить женщин, подростков и войной отмеченных, — сказал он.

— А вы, как я погляжу, оптимист.

— Нужда заставляет, а нужда, как говорится, хитрее мудреца.

По дороге в горком ей вдруг припомнилось, как на днях директор медно-серного завода полушутя-полусерьезно говорил: «У вас, Алевтина Григорьевна, вспыхнули нежные чувства к пришлым, они полонили ваше сердце…» Подделываясь под его тон, она отвечала, что хворое дитя матери дороже, но старая любовь не ржавеет.

В недалеком прошлом главной фигурой в Новогорске был медеплавильщик. Ему и о нем первое слово, потому что его дело — это основа жизни города. Почти все, что здесь было, имело отношение к нему. Более того, не окажись тут медно-серного завода, никто не рискнул бы эвакуировать сюда левшанское предприятие. В этом Алевтина Григорьевна была уверена. И оружейники преувеличенно поговаривают, что они, дескать, устраиваются на голом месте. Место вовсе не голое, и тот же медно-серный делится многим с эвакуированными. Конечно же, люди есть люди, и горкому приходилось подталкивать кое-кого из медеплавильщиков, чтобы побольше помогали соседу. Если же слышалось от них громковатое роптание (сколько можно помогать?), то на бюро или пленуме надо было и пальцем погрозить — не балуйтесь, не забывайте, в какое время живем…

У себя в приемной Алевтина Григорьевна увидела Кузьмина, пригласила в кабинет. Она уже знала, что он — директор, и с откровенной радостью стала поздравлять его, желая, как положено в таких случаях, успеха.

— Ваше назначение, Александр Степанович, я считаю правильным. Вы знаете людей завода, а люди знают вас.

— Спасибо, Алевтина Григорьевна, от всей души благодарю за ваши добрые слова, — искренне отвечал Кузьмин и совсем некстати вспомнил сказанное Рудаковым о том, что не торопился бы он с назначением его, Александра Степановича, на директорский пост.

— С вами вопрос ясен. А кто в парткоме заменит вас? — продолжала она.

— Мы думали над этим и решили рекомендовать начальника инструментального цеха Леонтьева. Надеемся на поддержку горкома, — ответил Кузьмин.

— Вам, конечно, виднее. У меня лично возражений нет, надеюсь, что и члены бюро будут согласны с вашей кандидатурой, — официально сказала она.

— Начальником инструментального цеха решили назначить Ладченко. Грамотный, толковый инженер, давно работает на заводе, — продолжал Кузьмин.

— Вам виднее, вам, как говорится, и карты в руки. Ладченко я знаю мало. Видела, здоровалась и только. Верю, что кадровая перестановка вами хорошо обдумана, — откровенно сказала она.

На столе зажглась лампочка.

Извинившись, Мартынюк взяла трубку. Звонили из недалекого райцентра. В трубке слышался бойкий, с чуть заметной картавинкой, голос тамошнего секретаря райкома:

— Рад приветствовать, соседушка дорогая! К тебе выехал Иван Лукич. Вынуждены были отправить на попутном товарняке…

— Секретаря обкома на товарняке? — с возмущением воскликнула она.

— Посмотрим, на чем ты отправлять будешь… Или снежные заносы обошли тебя стороной? Жди, через полчасика высокий гость примчится.

Положив трубку, Мартынюк взглянула на Кузьмина.

— Приезжает Портнов. Думаю, что он поинтересуется положением дел на вашем заводе. Возможно, для этого и едет, — предположила она.

— Ясно. Буду на месте, — четко сказал Кузьмин и заторопился к выходу.

Она тут же позвонила домой, выслушала очередные попреки бабы Клавы: обед готов, а хозяйки нет и нет…

— Скоро приду и не одна. Гость у нас будет, — предупредила Алевтина Григорьевна и, одевшись, пошла на станцию.

На улице ее окликнули:

— Алевтина Григорьевна, а я к вам!

— Здравствуйте, Анна Яковлевна. Чем расстроены? — не сбавляя шага, поинтересовалась она.

Идя бок о бок, заведующая детским садом скороговоркой жаловалась:

— Дети могут остаться без ужина. Да не могу же я кормить их мороженым картофелем! Завхозу моему сказали на базе: бери, что дают, иначе никакой картошки не получишь. Я сама пошла на базу. Есть там хороший картофель, а мне говорят — это для госпиталя… Я понимаю: раненые, для них питание — второе лекарство… А для детей? Когда я пригрозила, что буду жаловаться в горком, на смех меня подняли, сказали, что горкомовские товарищи сами довольствуются мерзлой картошкой… Как же быть, Алевтина Григорьевна?

— Ваши претензии справедливы. Посылайте за хорошим картофелем.

— Вот спасибо. Я так и скажу на базе, что вы приказали.

— Ладно, так и говорите, — согласилась Мартынюк и наедине стала думать: ей-то самой некуда и не к кому идти с жалобами на то, что какая-то часть картофеля заморожена. И спросить не с кого за такое безобразие! С товарищей, которые непосредственно занимались овощами, отвечали за хранение, какой же теперь спрос, если они на фронте… А вот с нее спросить есть кому. Тот же Иван Лукич вправе сказать: куда смотрела, почему допустила… И не может она кивнуть на ранние морозы и даже на тех женщин, которые заменили и заведующего овощной базой, и работников из горторга.

Едва только Алевтина Григорьевна подошла к неказистому деревянному вокзальцу, как увидела вырвавшийся из недалекого тоннеля товарный поезд. Вскоре мимо нее проскочил окутанный снежной пылью и дымом паровоз, потом проползли заиндевелые вагоны. Остановясь на какую-то секунду, паровоз, хрипловато и прощально прогудев, двинулся дальше.

Когда снежная пыль над путями рассеялась, Алевтина Григорьевна увидела Ивана Лукича, приехавшего почему-то без постоянного спутника — своего помощника. В добротном полушубке с поднятым воротником и валенках он шел, по-школьнически размахивая портфелем. Она поспешила навстречу.

— Ну, здравствуй, Алевтина! Подзаморозил я тебя… Могла бы и не встречать, — с виноватыми нотками в голосе сказал он.

Здороваясь за руку, она заглянула ему в обветренное, заметно постаревшее лицо, видела усталые, влажные от ветра глаза, нерастаявшие снежинки в кустистых бровях.

По дороге в горком Иван Лукич расспрашивал ее — давно ли были письма от мужа и сына и что пишут о своем житье-бытье Павел и Федя. Она отвечала, что письма получает, но до обидного редко.

— О Павле я меньше беспокоюсь. Он врач и занят на войне своим привычным делом. А Федя… Ох, мой Феденька ждет не дождется, когда окончит военное училище и когда начнется настоящая жизнь, — с печалью и тревогой продолжала Алевтина Григорьевна.

— Федя и мне черкнул письмецо, — похвалился Иван Лукич.

Алевтина Григорьевна встрепенулась.

— Что пишет? — нетерпеливо спросила она, желая узнать что-либо такое, о чем сын умалчивает или по какой-то причине скрывает от матери.

— Обыкновенное мужское письмо.

Алевтина Григорьевна грустно улыбнулась, покачала головой.

— Мужское… Ребенок еще…

— Ну, скажешь! Вот-вот лейтенантом будет, а ты: ре-бе-нок… Он мужик бедовый и смышленый. Такой не пропадет.

Ей было приятно слышать подобные слова, но беспокойство, которое ворвалось в материнское сердце с того самого дня, когда Федя уехал в училище, не затухало ни на минуту.

Увидев, что Алевтина Григорьевна свернула к своему дому, Иван Лукич остановил ее, сказал:

— Понимаю и благодарю. Но гостевать у тебя некогда.

— Пообедать же надо.

— Нет, — решительно отказался он и, пояснив, что спешит в соседний Восточный район, где нынешним вечером будет собрание партактива, добавил: — Приглашай к себе в кабинет, чайком погреюсь малость — и в дорогу на горкомовской лошадке, если ты, конечно, уважишь…

— Уважу. На машине туда, к сожалению, не проехать, — ответила она, понимая теперь, почему Иван Лукич ехал в Новогорск на товарняке.

В кабинете он достал из портфеля бумажный сверток, сказал:

— Это гостинец Юльке. — И тут же бросил неожиданный упрек: — Скажи-ка мне, секретарь, ты долго здесь будешь бедокурить?

— До ближайшей отчетно-выборной партконференции, — отшутилась она, еще не догадываясь, в чем дело.

— Мне звонили из Наркомата путей сообщения и в популярной форме объяснили, что паровозам предписано бегать по стальным путям.

«Я так и знала: будет буря из-за этих локомотивов», — успела подумать она.

— А у тебя что они делают? — сердито продолжал он. — Какое ты приняла решение? Обогреваешься паровозами!

— Не я приняла такое решение, а бюро.

— Ты Юльке своей рассказывай такую сказочку, — проворчал он, грозя пальцем. — Достойно удивления, Алевтина, я не думал, что ты способна прятаться за спины членов бюро…

— Чего не было, Иван Лукич, того не было, — с обидой отвечала она. — Мне вспомнились ваши слова. Когда сюда приехала группа товарищей с оружейного, чтобы облюбовать место для своих цехов, вы мне сказали: «Головой отвечаем за судьбу эвакуированного завода».

— Помню. Говорил. А сейчас добавлю: головой не только отвечать, но и думать надо.

— Это было. Мы пригласили на бюро заводских руководителей, выслушали их, сообща подумали и решили поддержать. Кстати, есть документ из наркомата относительно паровозов. Разрешено. Временно, конечно.

— Жалко. Я бы на месте наркома не разрешил. Я поначалу спросил бы, почему ворон ловили и вовремя не доделали котельные. Так что не обольщайся, Алевтина, что твое, да, да, именно твое решение совпало с документом наркомата — разрешить. Я еще приглашу тебя на бюро и ответа потребую за все то, что делается у тебя в городе.

— Приеду. Отвечу. Вы же знаете, Иван Лукич, я от этого никогда в кусты не пряталась. Но кто мне ответит, по какой причине мы оказались в таком затруднении?

— Не понимаешь?

— Представьте себе, не понимаю. Мне вспоминаются наши довоенные совещания. Вы тогда требовали развернутых мобилизационных планов, говорили, что все должно быть готово на случай войны.

— От меня требовали того же в масштабе всей области. Мы учитывали международную обстановку, готовились. И правильно делали.

— Учитывали, готовились… Но все ли учли? Вот над чем я часто размышляю. Мне, например, было известно, сколько тракторов, автомобилей, бричек, лошадей должен был поставить город Красной Армии. Знала я, сколько будет мобилизовано в армию людей. Но о том, что сюда могут эвакуироваться предприятия и организации, речи не было. Почему? И выходит, что кто-то и где-то не все учел, а в результате эвакуированные к нам вынуждены начинать работу на станках под открытым небом, — взволнованно продолжала она, припомнив старого оружейного Сазонова и разговор о нем с Кузьминым и Рудаковым.

Портнов сердито сказал:

— Во-первых, не все тебе известно, что делалось и планировалось, а во-вторых, идет война, тяжелая война, и твои рассуждения неуместны. Я посоветовал бы тебе попридержать язычок.

Она сдержанно возразила:

— Но позвольте, Иван Лукич, я развязала язычок не на базаре, а высказываю свои тревожные мысли депутату Верховного Совета, члену правительства. Так что не гневаться вам надо, а разъяснять избирателю.

— Разъяснение получишь потом, после нашей победы, — уклонился Портнов от прямого ответа. Впрочем, он и не знал, что сказать ей, потому что сам думал примерно так же. Перед войной разговоров о вынужденной переброске в область крупных промышленных предприятий почти не было (речь шла лишь о помещениях под госпитали или для воинских частей). Но чуть ли не с первой недели войны хлынули сюда эшелоны с эвакуированными заводами и фабриками, и сразу же возникли сложности с размещением оборудования и людей. — Сейчас наша с тобой задача, чтобы эвакуированные предприятия поскорее набирали силу, — продолжал он. — Чует мое сердце, что ты, Алевтина, где-то и в чем-то пошла на поводу у тех же оружейников. Это уж совсем никуда не годится! И не дуйся, пожалуйста, — чуть смягчился Иван Лукич. — Давай-ка договоримся так: через пару деньков я вернусь, и мы с тобой досконально займемся делами завода, потому что, извини за повторение, мы и в самом деле головой отвечаем за него.