Всё, что имели...

16

Сразу же после пленума, на котором Леонтьев был избран первым секретарем горкома, он провел аппаратное совещание. Не желая выступать в роли «новой метлы», он сказал горкомовским сотрудникам, что порядок, установленный Алевтиной Григорьевной, остается неизменным и составленный ею план работы на текущий месяц будет выполняться, правда, с некоторыми коррективами, вносимыми самой жизнью.

На следующий день позвонил из Восточного района области Портнов.

— Поздравляю, Андрей Антонович. Мне доложили о вашем пленуме. Рад, что он прошел на высоте, а решение пленума — оказать помощь селу — приветствую, — говорил он.

Поблагодарив секретаря обкома за поздравление, Леонтьев доложил:

— Сегодня вечером собираем в горкоме руководителей предприятий и учреждений города. Обсудим один вопрос: помощь селу на уборке. Кое-кто пытается доказывать, что люди на уборочную уже отправлены и нет нужды возвращаться к этой проблеме. Однако резервы у нас еще есть, не использовать их на жатве — грешно.

— Правильно рассуждаете, Андрей Антонович, — слышался в трубке одобрительный голос Портнова. — Я позвоню в соседний с вами райком, попрошу товарищей незамедлительно связаться с вами. Лиха беда начало. Желаю успеха, Андрей Антонович!

Он впервые проводил совещание на таком уровне и чувствовал себя несколько стесненно, хотя почти все, кто сидел в кабинете, были знакомы ему. Как и ожидалось, руководители предприятий и учреждений обеими руками голосовали за помощь селу: надо — поможем, хлеб насущный каждому нужен, а как только доходило до конкретного дела (столько-то человек отправить на уборку, столько-то машин), сыпались жалобы на план, который надо выполнять, на срочность работ и так далее…

— Андрей Антонович, можно слово? — попросил Рудаков.

— Пожалуйста, Константин Изотович, — разрешил Леонтьев и насторожился: что скажет и как поведет себя директор оружейного — человек в городе видный, умевший тон задавать на иных совещаниях и заседаниях. Той ночью, когда Рудаков, Рябов и Лагунов «промывали косточки» ему, согласившемуся перейти на работу в горком, больше всех наседал на него, конечно же, Рудаков: такой-сякой-этакий, с товарищами не посоветовался, пренебрег интересами оружейников… С этими доводами не согласился даже главный инженер Рябов, сказав, что Константин Изотович перегибает палку, что Андрей Антонович и по новой своей должности, и по истинной привязанности к заводу останется в их шеренге. Но директор упрямо продолжал свое, говоря о дистанции, которая непременно появится между ними, заводскими, и горкомовским начальством и подтвердил свое убеждение: для Леонтьева, мол, станут сразу же одинаковыми что оружейники, что медеплавильщики, что другой новогорский люд… «А ты хотел бы, чтобы оружейники были сынками, а другие пасынками? Этому не бывать», — отпарировал он, кандидат в секретари горкома. Да, той ночью они крепко-таки повздорили, а потом на пленуме Рудаков отмолчался и, кажется, последним поднял руку «за», видя, наверное, что его голос «против» не имеет веса.

И вот сейчас Рудаков говорил:

— Все присутствующие догадываются, какую продукцию выпускает наш завод и как спрашивают с нас буквально за каждую единицу. И все-таки то, ради чего мы приглашены в горком, имеет первостепенное значение. У всех — планы, у всех — срочные работы, у всех — кадровые нехватки, но товарищ Леонтьев правильно говорил о выращенном хлебе, который ждать не может и за который, по правде говоря, все мы в ответе, по крайней мере должны быть в ответе. По разнарядке горсовета нашему заводу предписано отправить на уборочную сто человек. Мы отправим полторы сотни.

«Ну и хватанул же ты, Константин Изотович», — подумал Леонтьев, хорошо знавший положение дел с кадрами на заводе, но вместе с тем растроганно отметил про себя, что Рудаков специально взял слово, чтобы поддержать его, новоиспеченного секретаря горкома.

— Хотелось бы обратиться к нашему уважаемому начальнику милиции, — продолжал Рудаков. — Не пора ли ему потрясти наш так называемый «толчок»? На рынке бездельников околачивается порядочно.

Начальник милиции насторожился:

— Облавы устраивать, что ли?

— Не знаю, как называется на вашем языке, но поинтересоваться, почему гражданин или гражданка в рабочее время на рынке толкается — ваша прямая обязанность! — отрезал Рудаков.

Дня через два после этого совещания примчалась в горком Степанида Грошева. Заслышав ее голос в приемной, Леонтьев удивился: а ей что надо? Впрочем, как он уже понял, к нему приходят и будут приходить люди по самым невероятным делам и вопросам.

Степанида почти ворвалась в кабинет, а вслед за ней вошла сердитая секретарша Тоня.

— Это что у нас в городе творится! — боевито начала Степанида, не поздоровавшись.

— Здравствуйте, Степанида Васильевна, — перебил Леонтьев и, указав на стул, вежливо пригласил: — Садитесь, пожалуйста.

Степанида села, победоносно глянула на недовольную секретаршу, как бы говоря: вот как меня встречают, а ты не пропускала…

Леонтьев кивнул секретарше, и та вышла.

— Что же творится у нас в городе, Степанида Васильевна? — так же вежливо поинтересовался он.

Сбитая с толку уж очень дружеским тоном секретаря горкома, Степанида вполголоса пожаловалась:

— А то, Андрей Антонович, что честных людей в милицию волокут.

— Этого не может быть, — с улыбкой возразил он.

— А со мной было. Прицепилась ко мне милиционерша — почему на базаре околачиваешься…

— А в самом деле — почему?

— Кой-какое шитье продать хотела… Я милиционерше толкую: сама пошила. А она за карандаш — где работаете. Да нигде я не работаю.

— Опять же — почему? По-моему, вам советовали пойти на работу по вашей же нужной специальности.

— Справка у меня о болезни… А потом — кто за мужем присмотрит? Он-то у меня, сами знаете, как дите малое, хоть и наипервейший ударник, стахановец, каких нету. Кто аж сорок тысяч на оборону отдал? Мы, Грошевы. Про патриотический поступок моего Савелия в газетах писали, а меня в милицию, а мне говорят: в колхоз поедешь на уборочную, — сдержанно говорила Степанида и надеялась, что Леонтьев поможет: свой же человек.

— Можно вам, Степанида Васильевна, и поехать на уборку хлеба. Там любому работа найдется.

Степанида подхватилась, обожгла собеседника гневным взглядом, ухмыльнулась — вот тебе и «свой человек»…

— Не мое это дело в колхоз ехать, — процедила она, еле удерживая себя от того, чтобы не закричать, не затопать ногами от обиды и оскорбления. — Я думала, в горкоме поймут, а здесь такие же… У меня дочь на фронте, считай что ребенок, а воюет, а тут над матерью издеваются, — и, не выдержав, крикливо добавила: — Я гляжу — лбы сидят кругом, от фронта прячутся!..

У себя дома — в тесной и душной комнатенке — Степанида, не раздеваясь, легла на кровать, укрыла голову шерстяным платком и, думая, как бы отвертеться от поездки на уборку, незаметно для самой себя уснула. И приснился ей Терентий Силыч. По опавшим осенним листьям он шел к ней с протянутыми руками. Она присмотрелась и ахнула: под ногами у него шуршали не листья, а деньги… Ей хотелось крикнуть, броситься к нему, но голоса у нее не было, и бежать она не могла, потому что кто-то удерживал, дергал ее за платье. Она обернулась и увидела маленькую Аринку. «Мама, ты слышишь, мама, скоро придет с работы папа», — говорила дочь, продолжая дергать за платье.

Степанида проснулась и, еще находясь под впечатлением странного сновидения, глянула на часы-ходики. Время близилось к вечеру, а значит, и в самом деле скоро придет с работы Савелий и надо приготовить ужин. Она открыла кухонный стол, где хранились все ее домашние припасы — кусок хлеба, завернутый в тряпицу маргарин, стеклянная банка с пшенной крупой на донышке.

«Вот и живи теперь по карточкам», — тоскливо подумала она.

Кое-какие продукты еще хранились в каменном погребе у Серафимы Тимофеевой, но Серафима на днях так раскипятилась, так раскричалась, что хоть уши затыкай. Эта неблагодарная бабенка швырнула ей в лицо, что знать не желает, чтобы ноги спекулянтки в ее доме не было… Она, видишь ли, пошла против своей совести, когда связалась с ней, Грошевой, и крикливо потребовала: «Забирай из погреба свою жратву и подавись ею!»

Степанида забрала бы съестное, а куда деть? На рынок? Но там спросит милиционерша — откуда у тебя колбаса? Принести домой? Но муж есть не станет, да еще скажет: опять за старое взялась… В газетах о нем пишут, портрет напечатали в «Новогорском рабочем», а ей противно читать, и никто знать не знает, каким он стал дома, как издевается над ней. А чем она провинилась? Не в дом ли все тащила? Савелий принес в комнату самодельную раскладушку, на ней и дрыхнет… На это ей, Степаниде, наплевать, теперь уж лучше Терентия Силыча и не найти… Эх, лежали бы в ящике те сорок тысяч, укатила бы она к себе в Левшанск, где дом цел-целехонек, с деньгами там припеваючи жила бы…

Неожиданно пришел Савелий.

— Ты еще дома? — хмуро спросил он.

— А где же мне быть? — недоуменно сказала она.

— Тебя записали в колхоз ехать.

Она вымученно улыбнулась.

— А на кого же я муженька дорогого оставлю…

— Опять мужа на позор? — Он подошел к окну, открыл форточку, обернулся — неузнаваемо суровый, отчужденный, его темно-серые глаза совсем стали темными, на щеках заходили желваки, сжимались и разжимались кулаки, будто он мял в руках что-то неподатливое. — Опять, говорю, на позор? А я не хочу позора. Люди собираются возле горсовета, — хрипловато продолжал он. — Или, может, за космы оттащить тебя туда?

Степанида вспомнила недавнюю ночь, когда Савелий швырял с постели подушки, одеяло. Расшумелся он тогда. А ему ли, дураку, шуметь, если вон какую несусветную глупость сотворил с деньгами. Она боялась напоминать ему о них, а той же Марии Тюриной сказала, что сама разрешила мужу отнести деньги на оборону…

— Собирайся и не медли. — Савелий отворил дверь и, уходя, пригрозил: — Опоздаешь — пешком пойдешь в колхоз.

Насмерть перепуганная Степанида металась по комнате, бросала в сумку кое-что из одежды и обуви, толком не зная, что пригодится ей на работе в колхозе.

А в это время Леонтьев у себя в кабинете разговаривал с Рудаковым о редакторе заводской газеты Маркитане, рекомендованном членами парткома Рябовым и Коневым в парторги.

— Семен Семеныч — деловой человек, хорошо знает производство, вникает во все детали, не проходит мимо неполадок в цехах, — нахваливал Рудаков редактора.

Леонтьев соглашался, говорил, что бюро горкома утвердит Маркитана, утвердят его и в обкоме, и посмеивался про себя, догадываясь об истинной причине рудаковских восхвалений в адрес Семена Семеновича, к которому он, и будучи главным инженером и став директором, относился с нескрываемым холодком, порой даже не замечал его.

— Послушай, Андрей Антонович, мы с тобой всегда понимали друг друга с полуслова, а сейчас я чувствую: ты чего-то недоговариваешь. Давай начистоту, — сказал Рудаков. Леонтьев улыбнулся.

— Ну, если ты вынуждаешь… Я тебя, Константин Изотович, не осуждаю за твою боязнь: а вдруг парторгом изберут видного производственника — Ладченко или Конева, например.

Рудаков засмеялся.

— Ну и гусь ты лапчатый! Я так и знал: разгадаешь мои мыслишки. Но я действительно верю, что Маркитан будет на месте.

— И я не сомневаюсь в этом, — подтвердил Леонтьев и тут же заговорил о другом. — Давай-ка посмотрим, как наши в колхозы уезжают, все ли там в порядке. Может, желаешь со мной проехаться по хлебным полям? — спросил он, втайне думая, что завернет на поля Елены Поповой и непременно увидит ее.

— С удовольствием поехал бы, но дела, — посожалел Рудаков. — Мы раздобыли кое-какую документацию на пулемет для авиаторов. Сегодня вечером собираю весь наш синклит. Будем продолжать работу, чтобы наркомовский приказ не застал врасплох. Передавай там поклон хлебной нивушке, как-нибудь в другой раз проедемся.

Нынешним вечером Никифор Сергеевич сказал Зое:

— Идем царский ужин готовить. Посылку мне прислали.

— Как? Не было извещения, — удивилась она.

— Не по почте, — ответил он, а у себя в комнате, помогая Зое накрывать на стол, объяснил: — Левшанск ребят прислал нам на временную подмогу, они-то и привезли посылку, а в ней и письмецо мне было. Вернулись мои из эвакуации. Дом, пишут, цел.

— Никифор Сергеевич, теперь можно и вам возвращаться, — оказала Зоя.

— Нельзя, нет у меня таких прав, — с грустью в голосе ответил Макрушин. — Пока завод здесь, и мое место здесь.

Вернулся Петя, и они ужинали втроем.

Никифор Сергеевич поглядывал на Зою и думал о том, что пора им — Пете и Зое — пожениться. Он все искал случая, чтобы прямо сказать об этом племяннику, полюбившему хорошую девушку. По всему было видно, что и она любит его, а чего теперь медлить, чего ждать? Крыша над головой у них есть, а он, старик, не помеха, да и втроем полегче жить будет.

После ужина Зоя засобиралась уходить, и Петр, как всегда, вызвался проводить ее. А провожать далеко ли? Два шага до соседнего барака, но на эти «два шага» у него уходило порядочно времени, и Никифор Сергеевич понимал: молодость, любовь…

— Ты что полуночничаешь? Тебе утром на работу, — сказал вернувшийся племянник.

— Да оно и тебе завтра не баклуши бить, — отозвался Никифор Сергеевич. — Я вот газету читал и подумал: в прошлом году немец на Москву пер, а нынче вон где наступает, на Дону.

— Это тоже наступление на Москву, только не лобовое.

— Ага, в лоб, выходит, нету силы… Эх, и не думалось, и не гадалось, что так пойдут наши дела… Ну ничего, было и потяжелее — выдержали. Переживем, выдержим и сейчас, — твердо сказал Никифор Сергеевич. — Ты вот спросил, почему я полуночничаю. Да потому, что о тебе забеспокоился, о твоем житье-бытье.

— Что обо мне беспокоиться? У меня все ясно, как день.

— Э, не скажи, Петя, до ясности еще далеко. Я вот смотрю — Зоя к нам ясным солнышком заглядывает… Пришла и ушла, а зачем ей уходить-то? Я так разумею, что пора пожениться вам.

— Люди воюют, а мы свадьбу играть? — возразил Петр. — Я на службе, я сегодня — здесь, а придет приказ, где буду?

«Здесь же и останешься», — чуть было не вырвалось у Никифора Сергеевича, вспомнившего разговор с бывшим военкомом Куницыным. Когда Петя принимал у него дела, майор по секрету и сказал, что старший лейтенант Статкевич годен к службе только в тылу, и просидит он военкомом до морковкина заговенья… О словах Куницына Никифор Сергеевич помалкивал, щадил Петю, если речь заходила о его раненой ноге, даже поддакивал ему: все образуется, еще настоящим строевым командиром будешь.

— Опять же не скажи, Петя. Война войной, а жизнь не останавливается, она берет свое, — сказал он.