Всё, что имели...

15

Парторга Леонтьева телеграммой вызвали в обком.

Рассвет он встретил в пути. Хорошо отлаженная и ухоженная машина бежала по старинному большаку, оставляя за собой хвост густой пыли, и Леонтьев сочувственно думал, что если пустить по этой немощеной дороге десяток-другой грузовиков, то тяжко будет шоферской братии, пыли наглотается вдоволь. Но сейчас встречных машин почти не было, и впереди, когда солнце поднялось повыше, стали поблескивать серебристые лужицы-миражи. Он знал, почему пустынна дорога: большинство автомашин, имевшихся в распоряжении хозяйств, как и люди, мобилизованы, как и люди, воюют.

«Все подчинено войне, все для грядущей победы», — размышлял парторг, предполагая, что именно о том и пойдет речь в обкоме и что надо будет отчитываться. Он готов к этому и может рассказать обо всех заводских делах, не заглядывая в приготовленные на всякий случай бумаги с цифрами.

Вчера вечером Рудаков напутствовал:

— Ты, Андрей Антонович, требуй в области металл и стройматериалы. Словом, выжимай, что можно.

Пообещав не жалеть сил на «выжимание» и наметив с директором, куда, кроме обкома, необходимо заглянуть, с кем поговорить о нуждах оружейников, Леонтьев по дороге составил что-то похожее на маршрут хождения по кабинетам влиятельного областного начальства. Но этот «маршрут» с первой же минуты приезда в обком был нарушен: Леонтьева ожидал у себя в кабинете Портнов.

— Доброго здоровья, товарищ Леонтьев. Все ли благополучно было в дороге? — поинтересовался он.

— Благодарю. Доехал без приключений, — ответил, поздоровавшись, Леонтьев, удивленный тем, что сразу же приглашен к первому секретарю обкома.

Отворив дверь в соседнюю комнату, Портнов сказал:

— Прошу.

Там уже был накрыт небогатый стол.

— Завтрак поостыл, но подогревать некогда. Присаживайтесь, Андрей Антонович. — Портнов указал на стул и сам сел напротив. — Мне говорили — вы оригинал, отказались от положенного по штату шофера и сами крутите баранку, — с улыбкой продолжал он. — Я, грешник, в машине только пассажир. Лошадка под седлом — вот моя стихия. Я ведь старой закваски, на гражданской в кавалерии воевал, в Первой Конной.

Слушая, Леонтьев никак не мог понять: то ли посмеивается над ним Иван Лукич, то ли одобрительно относится к его решению самому водить легковушку. Вызывал удивление и завтрак у Портнова.

— Вы, Андрей Антонович, должно быть, еще не знаете, что ваш городской комитет партии остался без руководителя.

— А Мартынюк? — изумился Леонтьев.

— Алевтина Григорьевна в Новогорск не вернется. Обком удовлетворил ее просьбу.

«Слухи подтвердились», — подумалось Леонтьеву. Он вспомнил слова секретарши Тони о том, что Алевтина Григорьевна, наверное, будет проситься на фронт.

— Решено рекомендовать вас, товарищ Леонтьев, на пост первого секретаря Новогорского горкома, — сказал Портнов.

Его слова были до того неожиданными, что Леонтьев даже приподнялся, уронил вилку. Как бы не заметив этого, Портнов продолжил:

— У вас есть опыт партийной работы. Я лично думаю — справитесь. Обком учитывает рекомендацию товарища Мартынюк. Она первой назвала вашу кандидатуру.

— Иван Лукич, надеюсь, мне будет предоставлено время, чтобы подумать, — проронил Леонтьев.

— Да, да, конечно, — с едва заметной улыбкой ответил Портнов. — Я включу электрочайник, пока будет подогреваться чаек — думайте.

«Вон сколько времени отвалили для размышления», — усмехнулся про себя Леонтьев.

— Кипяток подогрелся. Давайте-ка почаевничаем, — гостеприимно сказал Портнов, наверное, не сомневающийся в том, что собеседник обдумал предложение и возражений с его стороны не будет.

— Иван Лукич, разрешите спросить: логично ли, когда женщина уходит на фронт, а тридцатидвухлетний мужчина занимает ее место в глубоком тылу?

— Логики в этом не так уж много, но обстоятельства могут продиктовать и такой вариант.

— Это и происходит. Я по воле случая одинок, нет у меня семьи…

Портнов перебил:

— Знаю о вашей беде, знаю и глубоко сочувствую.

— Благодарю, Иван Лукич, и прошу вас, очень прошу — или отправить на фронт, или оставить на заводе, — сказал Леонтьев, решивший наотрез отказаться от предлагаемой должности.

— Не в ту дверь стучитесь, товарищ Леонтьев, — строго проговорил Портнов. — Если возникнет необходимость, и меня, и вас не спросят — желаете вы на фронт или нет. Пошлют! — Смягчившись, он добавил: — Не вы первый заводите здесь речь о фронте. На днях Алевтина Григорьевна пуще вашего расшумелась: отправьте на фронт — и крышка… Пришлось власть употребить…

Леонтьев не удержался, торопливо и удивленно спросил:

— Она разве не ушла в армию?

— Вот в чем дело, вон о какой замене вы говорили, — усмехнулся Портнов. — Сначала надо было бы уточнить, а потом уж распространяться о логике, уважаемый товарищ Леонтьев. С вашего позволения докладываю: Мартынюк переведена в самый отдаленный район области. По ее просьбе. Что касается ваших просьб, их не было. — Допив остывший чай и попросив собеседника сделать это же, секретарь обкома сочувствующе продолжил: — Я понимаю вас, Андрей Антонович, вы — потомственный оружейник, до нынешнего дня вы сполна отвечали за свой завод, а с завтрашнего дня ваша ответственность за него повышается. Надеюсь, вы понимаете, о чем идет речь и что такое Новогорск в нынешнее тяжкое время.

На обратном пути Леонтьев с горечью и беспокойством думал о том, что привычное течение его жизни вдруг нарушается, и виной тому Алевтина Григорьевна Мартынюк. Останься она в Новогорске, и не было бы нынешней поездки в обком, короткого разговора с Портновым, завтрака в его кабинете. Он хотел задержаться, поговорить кое с кем из областного начальства о нуждах оружейников, но знакомый товарищ из обкомовского промышленного отдела сказал, что сам займется этим, а ему посоветовал ехать назад. Поговорили они с товарищем и о внезапном отъезде Алевтины Григорьевны, и тот объяснил причину: ей, потерявшей мужа и сына, было невыносимо тяжело видеть в Новогорске все то, что связано с ними…

Слева и справа от большака лежали уходящие за горизонт поля. Желтели, колыхались от ветра созревшие хлеба, и среди них помахивали крыльями жатки-лобогрейки, а кое-где виднелись одиночные комбайны.

Впереди на дороге стояла запряженная телега. Леонтьев хотел было объехать ее и продолжить свой путь, но соскочившая с телеги женщина подняла руку. Он тормознул. Женщина подошла к машине, с надеждой спросила:

— Послушай, шофер, ты далеко едешь? Не выручишь ли? Мы с кучером не знаем, что делать. Поломка у нас. Ехали, ехали и приехали…

«Кучер» — мальчишка лет одиннадцати — плаксиво проговорил:

— А кто сказал, что ось не выдержит? Вот и не выдержала.

— Ты сказал, Андрейка, ты сказал, золотой мой работничек, — с ласковой иронией ответила она и обратилась к Леонтьеву: — Ну что ты скажешь на мои слова? Или недосуг тебе, или начальник ждет, которого ты возишь? Начальник-то, поди, большой?

— Приличный начальник… Чем и как выручать? — поинтересовался Леонтьев.

— В село смотаться надо, на эмтээсовский склад. Тут вот какое дело: комбайн остановился, цепь порвалась. Погодка стоит, лучше не придумаешь, а с одним комбайном — беда… Их, комбайнов-то, на наших полях и без того не густо, всего лишь два… Я комбайнеру сказала, чтоб профилактику делал, а сама с Андрейкой за цепью помчалась, Андрейка и отвез бы…

— Выручу. Горючего достаточно, — согласился Леонтьев.

— Вот спасибо, — обрадовалась она и, сев рядом с Леонтьевым, в открытую дверцу распорядилась: — Распрягай, Андрейка, и поезжай на хоздвор. Сбрую на телеге не оставляй.

Серьезный, даже суровый на вид кучер солидно кивнул головой, и великоватая, выгоревшая на солнце армейская фуражка закрыла ему глаза козырьком.

— Сделаю, тетя Лена, — ответил он.

— Командуй, куда ехать, «тетя Лена», Елена… По отчеству как? — поинтересовался Леонтьев.

— Егоровна. Елена Егоровна Попова, председатель здешнего колхоза, — представилась она. — А тебя как?

— Тезки мы с вашим «кучером».

Машина бежала по пыльному проселку среди посевов подсолнечника. Подсолнухи желтыми круглыми глазами смотрели на жаркое солнце, иные из них, будто бы устав от солнечного тепла и света, свесили свои круглые головы с венчиками пожухлых лепестков.

— Эх, скоро подсолнух подойдет, и когда же мы уберем его, родимого, — будто бы сама с собой озабоченно рассуждала Елена Попова.

— Я гляжу: хороший урожай.

— Назло проклятущему Гитлеру знатно уродила землица наша. И заботушка нынешняя: убрать все до зернышка, а убирать некому и нечем. Нехватки заели. Не хватает людей, техники, — устало ответила молодая женщина, но, будто спохватившись, что говорит не то, что надо, сказала твердо: — Ничего, поднатужимся и все уберем как положено. Мы привычные.

Впереди показалось большое село, тянувшееся, как определил сразу Леонтьев, единственной своей улицей вдоль речного берега. За селом, на более низком левом берегу, виднелись пойменные луга и перелески.

— Теперь сверни налево. Поедем в МТС, — попросила Елена.

Эмтээсовские строения стояли на отшибе, Леонтьева удивило безлюдье: во дворе никого не было.

— Ты подожди меня здесь, а я забегу в контору, цепь выпишу. — Приоткрыв дверцу и не выходя из машины, Елена с виноватой улыбкой заметила: — Ты уж, Андрюша, извиняй, что я командую тобой.

— Командуй. Добровольно вошел в твое временное подчинение, — в ответ улыбнулся он и хотел было добавить: «К сожалению, во временное», но воздержался.

Она выскочила из машины — выше среднего роста, тонкая, быстроногая — взбежала на крыльцо конторы, а через десять минут вернулась к машине с бумажкой в руке, сказала:

— Теперь поедем на склад.

Она и там не задержалась, подбежала с завернутой в мешковину цепью, села в машину, положив ношу к себе под ноги, весело спросила:

— Еще не сердишься, Андрюша?

— Наоборот, Лена, рад своему деятельному участию в уборке, — улыбнулся он. — Указывай дорогу.

Подъехали к полевому стану, и Леонтьев увидел два глинобитных продолговатых дома под соломенными крышами, соломенный же навес, под которым стояли длинные столы, чуть поодаль, тоже под навесом, но черепичным, виднелась печь с плитой и вмазанным котлом. А дальше расчищенная площадка, заваленная зерном. На той площадке стояли две веялки. Повязанные платками женщины веяли зерно вручную.

К машине подошел хмурый старик, спросил:

— Привезла, Егоровна?

— Привезла, Карпыч. Садись и поедем к комбайну. Это сколько же Михаил простоял?

— Да, считай, часа два будет.

— Эх, сколько потеряно, беда-то какая, — вздохнула Елена.

Напрямик по стерне подъехали к стоявшему комбайну. Комбайнер — мальчишка лет пятнадцати — опасливо поглядывал на легковую машину, но, увидев председателя и бригадира, повеселел. Начальства-то постороннего не было, а шофер не в счет.

— Получай, Миша, цепь и действуй, — сказала ему Попова.

Взяв цепь, комбайнер отрапортовал:

— Комбайн я смазал, все подтянул. Поставлю цепь — и порядок в танковых войсках!

— Что-то не видно твоей трактористки, — сказала Попова.

Чумазый комбайнер хмыкнул, нарочито громко бросил:

— Спит, наверно!

— Сам соня, сам дурак! — послышался голос, и тотчас из-за трактора показалась девушка с платком через плечо. Заплетая косу, она подошла к машине. — Егоровна, да не буду я с Мишкой работать. У него что ни шаг, то поломка.

— Ага, а ты ждешь, когда комбайн поломается, чтоб в солому и спать или в зеркало зыркать, — уколол комбайнер девушку.

— Хватит вам цапаться-то! — прицыкнул на них Карпыч.

Чумазый комбайнер продолжал, обращаясь к председателю:

— Мы с Машей простой наверстаем. Ночью поработаем. Ночью росы не бывает. Пусть только бригадир нормально зерно от комбайна возит.

— Действуй, Миша. Ночью я загляну к вам, — пообещала Попова.

По пути в село (Леонтьев сам вызвался отвезти Елену в правление колхоза) он сказал:

— Что-то не дружны твои комбайнер и трактористка.

— Кто, Миша и Маша? Да родные они, брат и сестра… Отец-то их погиб, похоронка была. — Помолчав немного, Елена прибавила: — Видел, какие у меня работнички? Старые да малые, бабье да войной посеченные.

«И у нас на заводе не лучше», — хотел было сказать Леонтьев, но придержал себя, понимая, что трудности колхозного председателя не идут ни в какое сравнение с трудностями работы оружейников. Конечно, в их цехах тоже немало рабочих-подростков и женщин, есть и уволенные из армии по ранениям, но дело налажено, пережиты времена неустроенности.

— Как ты посмотришь, Андрюша, если мы заедем ко мне домой и пообедаем? — деликатно сказала по дороге Елена.

— Ты — командир, твой приказ для меня закон, — шутливо ответил он.

Как и большинство сельских строений, дом у Поповых был саманный, приземистый, с камышовой крышей. Двор огорожен забором из камня-плитняка. Такими же каменными были сараи, откуда, заслышав голос хозяйки, высыпали куры во главе с нарядным петухом.

Пока Леонтьев сидел за пустым столом и оглядывал уютную светлую горницу, хозяйка успела дать корму курам, заглянуть в погреб и чулан. Через некоторое время она, переодетая в светло-голубое платье с короткими рукавами, аккуратно причесанная, стала носить тарелки с окрошкой, малосольными огурцами, салом, творогом, хлебом, а в довершение поставила на стол нераспечатанную бутылку водки еще, наверное, довоенной выработки.

— Я думаю, от рюмочки не откажешься, — гостеприимно сказала она.

— Нельзя шоферу, — с некоторым сожалением сказал он.

— Да, да, шоферу — нельзя, председателю нельзя… И все-таки пусть для порядка стоит на столе бутылка.

Оглядывая стол и чувствуя приятный запах пшеничного, домашней выпечки хлеба, Леонтьев заметил:

— Богато живешь, председатель.

— Старыми запасами, Андрюша, — отвечала она. — Мы ведь перед войной знаешь как жили: по полпуда хлеба на трудодень выдавали… А вот в прошлом, сорок первом, по двести граммов… Нынче, должно, и того меньше выдавать придется, хотя сам видел — урожай хороший… Эх, нужен хлебушко и фронту, и тылу. Тут уж ничего не поделаешь…

На стене висели рядом увеличенные фотографии молоденькой Елены Поповой и такого же молодого парня.

Заметив, что гость поглядывает на эти фотографии, она, вздохнув, сказала:

— Это мы с моим Семеном в год свадьбы.

— Муж на фронте?

— Ох, и не знаю, что говорить. Может, воюет, может, нету его… Без вести пропал. А я все не верю… Как это, чтобы человек без вести пропадал? Не может, чтоб без вести, кто-то и где-то видел, кто-то и что-то знает же о нем…

— На войне всяко бывает. У меня вон тоже от жены и сына вестей нету, — сказал он.

— Выходит, осиротели, — с печалью в голосе отозвалась она, но тут же заговорила по-другому: — Да что это я о своем сиротстве-то? У меня двое ребятишек, у меня полдеревни родичей. Ребятишки мои у мамы, а мама во-он почти напротив живет. У нас ведь ноне как? Не под силу старухе на работу ходить, она за ребятней соседской приглядывает. Мы ей — трудодни, мы ей — на ребятишек продукты со склада. Корми, присматривай, пока матери на работе. От нашей старой учительницы пошли эти детские сады и ясли.

Был уже поздний вечер.

Через дорогу то и дело мелькали, скрываясь в темноте, белые пушистые шарики — перепуганные тушканчики. Вдруг вынырнул откуда-то заяц и, прижав к спине уши, припустился во все лопатки впереди машины. Зная, что неразумный косой так и будет бежать в полосе яркого света, Леонтьев притормозил, выключил фары, а когда зажег их, зайца на дороге не было.

Вскоре Леонтьев свернул с большака на проселок, извилисто тянувшийся по горам и распадкам к Новогорску. Здесь он ехал осторожно, опасаясь крутых поворотов и особенно острых камней на обочинах. С горы он, кажется, впервые увидел редкие, разбросанные по низинам городские огни, угадывая по ним главную новогорскую улицу, почти примыкавший к ней инструментальный цех, железнодорожную станцию. Мимо станционных строений полз товарняк, освещая впереди себя нити рельсов. Пожалуй, самым богатым на огни был здешний первенец, давший жизнь городу, — медно-серный завод, а дальше жидковато поблескивал окнами цехов их оружейный.

Привычное как будто бы дело: светится огнями ночной Новогорск, но Леонтьеву припомнился затемненный их город, когда где-то случайно вспыхнувший огонек (прикуривал кто-то или зажег на секунду карманный фонарик) вызывал неотвратимое желание прикрикнуть, призвать к порядку нарушителя светомаскировки, даже пригрозить милицией, а то и военной комендатурой. Вспомнилась ночь, когда он с эшелоном оружейников проезжал через Москву — тоже затемненную, готовившуюся к отражению врага.

Враг был разбит, отогнан от Москвы. И тогда в сердце каждого эвакуированного оружейника затеплилась надежда на скорое возвращение в родной край.

Поближе к нынешнему лету обстановка на фронте осложнилась, и люди, слушая радио, читая газеты, реже брали карандаши в руки (легко ли отмечать на картах оставленные после упорных боев наши южные города и станицы). На заводе затихали разговоры о скором возвращении… Да и какая может быть речь об этом, если от Новогорска требовали наращивания выпуска продукции, так необходимой фронту.

С такими думами Леонтьев приехал на завод, поставил машину в гараж и, заметив освещенные окна директорского кабинета, направился в партком. У себя в кабинете он щелкнул выключателем, увидел на столе прикрытый газетой ужин, оставленный заботливой секретаршей. Первой мыслью у него было — позвонить Елене Поповой… «Ох, и дурило же ты, — ругнул он себя. — На квартире у председателя телефона нет, колхозная контора ночью заперта, а сама Елена, должно быть, в поле… Достается ей». — Подумав об этом, Леонтьев стал рассуждать, как и чем помочь колхозу на уборочной.

Зазвонил телефон. Взяв трубку, Леонтьев услышал сердитый голос Рудакова:

— Приехал. Долгонько добирался… Я еще днем разговаривал с обкомом, сказали — давно выехал… Что, поломка была в пути?

— Сейчас, полуночник, приду и все расскажу, хотя чувствую: ты уже многое знаешь.

— Знаю. Приходи. Мы тут с Рябовым и Лагуновым промываем твои косточки.