Всё, что имели...

18

У себя в комнате Марина Храмова рыдала от обиды и возмущения. Да как же ей не возмущаться, если сегодня на пленуме секретарем горкома избрали Сосновскую. «За что? За какие заслуги? Кто она, эта Сосновская!» — кричала про себя Марина.

Вчера к ней в комитет специально заходил парторг Маркитан и похвалил за статью в «Комсомольской правде» о погибшем Викторе Долгих, который зачислен во фронтовую бригаду инструментальщиков. Марина помчалась в горком к Рыбакову. Тот уже прочел газету и тоже похвалил… Она знала, что он собирается уходить на фронт, и мечтала войти хозяйкой в его кабинет. Кроме себя, другой достойной кандидатуры она не видела и уже подумывала, что придется перебираться на квартиру в город поближе к работе и Жене Смелянскому. Женя — парень робкий, увлечен работой, а значит, самой надо быть понастойчивей… Ей уже двадцать три, не оставаться же вековухой! Вон Сосновская не теряется, не отпускает от себя военкома Статкевича. Однажды Марина с завистью видела, как Сосновская и Статкевич ехали на военкоматовской лошадке в горы, должно быть, за созревшей клубникой… Женю в горы не затащишь… Ничего, капля камень долбит…

Идя на пленум, Марина в мыслях приготовилась поблагодарить комсомольцев за оказанное доверие, но вдруг Рыбаков предложил в секретари Сосновскую… Сказав, что разболелась голова, потрясенная Марина убежала с пленума и сейчас, одиноко и горько плача, повалилась на постель, уткнулась лицом в подушку, готовая растерзать ее зубами.

«Не попроситься ли на фронт?» — промелькнуло в голове. Марина испугалась этой мысли, загасила ее, как гасят ребята каблуками окурки, и стала думать, что и директор, и парторг, и председатель завкома не отпустят, будут уговаривать остаться… Конечно же, станут уговаривать и в горкоме… «А кто подойдет с уговорами? Сосновская?» — подумав так, Марина подхватилась, ключом заперла дверь, никого не желая видеть.

Ей вспомнилось, как на днях провожали в армию новогорских девушек. Перед строем, прихрамывая и опираясь на трость, расхаживал военком Статкевич и объяснял, как вести себя в дороге новобранцам.

Чуть поодаль стояли понурые провожающие.

Рыбаков попросил Марину сказать девчатам напутственное слово, и она стала говорить. Но вмешалась противная старушонка в сером платке. «А ты-то, красивая, сама идешь в солдаты али нет?» — спросила она, глухая тетеря, не расслышавшая, кому предоставлено слово. «Оно как бывает? Один воюет штыком, а другой норовит языком», — подкинул неизвестно как очутившийся тут вахтер дядя Вася, и смешки посыпались да бесполезные прибаутки… Подпортили «напутственное слово».

— Мне запрещено думать о фронте, — вслух прошептала сейчас Марина и хотела было продолжить, почему именно запрещено ей, но представив себе, как Сосновская будет приходить в комитет или вызывать к себе, она подбежала к окну, распахнула его настежь, подставила заплаканное лицо уже прохладному осеннему ветерку.

Не лучше, чем у Марины Храмовой, было настроение и у Бориса Дворникова.

— Это как же теперь получится? Ты будешь получать письма от невесты с фронта? — наивно спросил Славка Тихонов, когда они возвращались вечером в общежитие.

Скрипнув зубами, Борис процедил:

— Отстань, говорю, иначе… — Он показал бы Славке-прилипале, что такое «иначе», но нельзя: пока Тюрин работает в другом цехе, ему, Борису Дворникову, Ладченко приказал заменить бригадира, а бригадир даже на улице не может раздавать тумаки подчиненным.

На душе у Бориса было тоскливо и муторно. Вероника ушла в армию, будет учиться, как она говорила, на радистку, а когда выучится, ее перебросят в лес к партизанам. А он, парень, которому через месяц и двадцать шесть дней исполнится восемнадцать лет, остался в глубоком тылу… Конечно, Вероника с ним советовалась об уходе в армию. Ему хотелось отговорить ее, попросить, чтобы она не уезжала, но он промолчал. В последний вечер, когда у нее на руках уже были военкоматовские документы и ей сказали, что завтра будут поданы вагоны для девушек, она обняла его…

На следующий день к станку подошел Николай Иванович Ладченко, спросил:

— Как дела, бригадир?

— В порядке, Николай Иванович. Две нормы дадим, — ответил он.

— Молодцы, — Ладченко помолчал. — Выключи станок и зайди ко мне в конторку, — сказал он.

Эти слова не удивили Бориса. Николай Иванович иногда вот так же приглашал в конторку бригадира Тюрина, и тот, вернувшись, говорил: «Ребята, есть новое заданьице».

Не заходя к себе в конторку, Ладченко сказал подошедшему Дворникову:

— На станции девушек провожают в армию. Сбегай туда, Боря.

Покраснев, Борис опустил голову, догадываясь, о чем говорит Николай Иванович.

— Беги, чудак, а то опоздаешь, — подтолкнул его Ладченко.

И вот сейчас, почти не слушая Славку, получившего письмо с колхозными новостями, о которых он и рассказывал, Борис думал о Веронике. Все у него сводилось к тому, что не может он оставаться в Новогорске, если она уехала. Не может, нет у него сил, он тоже должен уехать, как она, как Виктор Долгих когда-то… Виктор погиб и не погиб, он живет в их цехе, выполняет норму. Если что, так же могут зачислить во фронтовую бригаду и его, Бориса Дворникова… Погибшего? Почему погибшего, не всех на войне убивают, в здешнем госпитале вон сколько раненых… Вдруг привезут и его сюда раненым… Будут приходить к нему ребята из цеха…

Путаясь, набегая одна на другую, бурлили в его голове мысли — беспокойные, понятные и непонятные.

— Славка, ты мне друг? — спросил он.

— А то! — искренне воскликнул Славка.

Борис потянул его за рукав в сторону от дороги, по которой они шли, зашептал:

— Слушай, что я тебе скажу. Я сегодня ночью убегу. Только — молчок!

— Как убежишь, куда? — не понял Славка.

— Тише разговаривай. Сяду на поезд без билета и без документов, станут проверять, скажу — украли… Так сделали ребята с медно-серного — и уже на фронте.

— Но ты бригадир.

— Какой там… Завтра или послезавтра придет настоящий бригадир.

Они вернулись в свою комнату. Остальные шестеро ребят еще не спали. Перед сном кто-нибудь из них рассказывал прочитанную книгу. Так было и на этот раз.

— Все! На боковую! — приказал Борис. Он был постарше и посильнее других обитателей комнаты, и они слушались его.

Ребята уснули, а Борис, делая вид, что спит, укрылся одеялом с головой и думал о том, как пойдет на станцию к поезду. Он думал и о Славке, надежном парне, который получит за него письмо от Вероники, припрячет, а потом, узнав его, Бориса, адрес, перешлет письмо Вероники ему. Все очень просто! Когда он узнает, где служит Вероника, попросится в ту же часть. Если она действительно будет учиться на радистку, он тоже станет радистом, и вместе они полетят к партизанам…

И вдруг Борис видит густой-прегустой лес, на который он опускается не то с парашютом, не то на ковре-самолете. «Сюда, сюда», — слышится голос Вероники. Он прыгает с ковра и легко, невесомо летит вниз, трогает руками вершинки не то сосен, не то елей, раздвигает нижние ветви, чтобы рассмотреть, где Вероника, откуда доносится ее голос: «Сюда, сюда»…

Ветви почему-то стали толкаться в бок и шептать:

— Боря, вставай…

Он очнулся, понял: его толкал и будил Славка. В мыслях поблагодарив его (мог бы проспать ночной поезд), Борис приврал:

— Я не сплю.

Он оделся, тихонько вышел из комнаты, а за ним одетый Славка.

— А ты куда? — спросил Борис на улице.

— Провожу тебя. Как же без этого, — ответил Славка.

Пожалуй, верно, кто-то должен проводить, согласился Борис. Они с Вероникой провожали Виктора, он провожал Веронику…

До станции шли молча.

На освещенном перроне было безлюдно, лишь возле деревянного вокзальца сидели на узлах какие-то женщины.

У Бориса было сейчас единственное желание, чтобы поскорей пришел поезд и увез его.

Неожиданно из здания вокзала вышел старший лейтенант Статкевич.

«А он что здесь делает?» — удивился и струхнул Борис, уже не однажды говоривший военкому о том, что хочет уйти добровольно в армию. У того был один ответ: «Исполнится восемнадцать, тогда и потолкуем».

Надеясь, что старший лейтенант не узнал его, Борис бросился к стоявшим на запасном пути товарным вагонам.

— Погоди, Боря! — крикнул Статкевич. — Пользуешься тем, что я не могу бегать!

Борис остановился. Ему было как-то неловко и совестно. Он вернулся, не подымая головы, поздоровался. Подошел Славка, побежавший было в другую сторону.

— Встречать кого-нибудь пришли или провожать? — спросил Статкевич, посмеиваясь.

— Встречать… Вон к Славке из колхоза должны приехать, — находчиво промямлил Борис.

— Понятно. Вместе встретим.

Подошел знакомый Борису однорукий начальник заводской охраны с двумя пожилыми бойцами, доложил:

— Товарищ старший лейтенант, наряд прибыл!

— Приступайте к исполнению, — ответил, козырнув, Статкевич и повернулся к ребятам, — Так вот, на каждой станции наряды… На днях тут был задержан один субчик. Спрашиваем: кто такой, откуда? Отвечает: колхозник, в армию мобилизован, а документы утерял. Ну-ка расстегни, говорим, пальтишко, может, оружие у тебя там. Расстегнулся, а под пальто рабочая спецовка… Получил он от ворот поворот. Там же на руднике и работает. На фронт хотел убежать, шельмец. Такая тактика нам знакома. У оружейников подобных субчиков не встретишь. Верно, Боря?

Борис будто язык проглотил. Ему было то зябко, то лицо обдавало жаром, словно он подошел к ванне с расплавленным свинцом для закаливания деталей. У него под фуфайкой тоже была рабочая замасленная спецовка, даже пропуск остался в нагрудном кармане.

— У нас таких нет, — вместо Бориса ответил Славка.

В следующую минуту Борис и вовсе растерялся, увидев пришедших на перрон Андрея Антоновича Леонтьева, директора Рудакова, парторга Маркитана. Они, как он заметил, провожали солидного в кожаном пальто начальника.

— Боря, а ты почему здесь? — изумленно спросил Андрей Антонович.

— А, Дворников, ну здорово, рабочий класс, — сказал Рудаков.

— Мои добровольные помощники, — пояснил Статкевич.

— Молодцы, — похвалил Рудаков и обратился к начальнику в кожаном пальто. — Вот они, наши кадры. Днем работают, вечером за порядком следят. Молодцы, да и только!

— Настоящие оружейники, — тоже похвалил начальник в кожаном пальто.

— Ваше дежурство завершено. На отдых бегом марш! — скомандовал ребятам Статкевич.

Они побежали в сторону близкого цеха, где, как рассудил Борис, можно поспать до начала смены. Славка бежал, бежал и вдруг упал на пожухлую, тронутую первыми заморозками траву и, неудержимо хохоча, еле выговаривал:

— Вот это… про-водил… В герои… по-пали…

Борис повалился на Славку, и они вдвоем барахтались, тискали друг друга и хохотали.

А тем временем гость в кожаном пальто, приезжавший на завод из наркомата, говорил:

— Доложу наркому: оружейники с заданием справились, опередили сроки. Главное — авиаторы довольны.

— После доклада можно положить перед наркомом их заявку, — сказал, кивнув на Рудакова и Маркитана, Леонтьев.

— Непременно. Думаю, процентов на тридцать-сорок она будет удовлетворена.

— И только-то! — разочарованно воскликнул Маркитан.

— Не будем забывать, в какую годину живем и чего мы временно лишились, — ответил товарищ из наркомата. — Авиаторов не обижайте. Все, что для них делается, у нас на особом контроле, — осведомленно добавил он.

Из обкома сообщили: на следующей неделе, в среду, состоится областное собрание партактива, и желательно, чтобы на нем выступил кто-нибудь от новогорцев. Представив себя в роли выступающего, Леонтьев стал размышлять о городских делах, перебирать в памяти большие и малые события, происходившие на предприятиях и в учреждениях. В первую голову он, конечно, думал об оружейниках. Обжились, многое построили и строят. Нынешней зимой полегче им будет: убрали и надежно припрятали хорошо уродившую огородину, и не придется хозяйкам обменивать одежонку на съестное. Повольнее стало с овощами в столовых, кое-что (картофель и капусту, например) можно продавать в магазинах по карточкам. Об этом с любой трибуны вещай! Были и такие дела, о которых говорить в аудиториях не принято, они, так сказать, не для протокола… Оружейники выдавали «на-гора» то, что для них было привычным, а в последние месяцы освоили и пустили на поток новинку…

Леонтьевские размышления были прерваны появлением Зои Сосновской.

— Андрей Антонович, я к зам за помощью, — с порога начала она.

Он вышел из-за стола, протянул ей руку.

— Во-первых, здравствуй.

— Андрей Антонович, мы с вами здоровались по телефону.

— А если мне этого мало, — с улыбкой сказал он.

— Тогда еще здравствуйте, — она энергично ответила на его рукопожатие и продолжила: — В кинотеатре обнаружился неисправный киноаппарат. Еще с довоенных дней лежит. Его надо отремонтировать. Я сказала директору, но она заявила: не трожь, аппаратура у нас на балансе.

— Отремонтировать… А кто займется этим?

— Инструментальщики. Они все умеют! Я уже говорила Смелянскому… Вы же знаете, он за что ни возьмется, все у него получается!

Леонтьев смотрел на увлеченную своим замыслом Зою, вспомнил, как еще в Левшанске она пришла в цех — смуглявенькая, робкая девчушка. Но за этот год она выросла, стала опытной нормировщицей и, как выражался Ладченко, боевитым вожаком молодых инструментальщиков.

Когда Рыбаков сказал, что нашел себе замену и назвал Зою Сосновскую, он засомневался — а справится ли? Но возражать не стал. Потом, бывая на предприятиях, он исподволь интересовался: как, мол, новый комсомольский секретарь? Сосновскую нахваливали, и только Марина Храмова, не скрывая пренебрежения, процедила: «Поменяли кукушку на ястреба».

И вот Зоя стояла перед ним, неузнаваемо повзрослевшая, серьезная.

— Помогите, Андрей Антонович, чтобы нам отдали аппарат. Его отремонтируют, и у ремесленников будет свое кино, — просила она.

— Считай — уговорила, — согласился он.

— Спасибо, Андрей Антонович! Сегодня поедем с военкомом в ремесленное. Обрадую ребят, скажу, что у них будет свое кино!

Леонтьев улыбнулся вслед ушедшей Зое. Он знал, что она и Статкевич иногда ездят вместе на военкоматовской лошадке, совмещая приятное с полезным: всюду у него были свои дела, у нее — свои. Однажды на машине он обогнал их, ехавших на рудник, увидел: сидят они рядышком, разговаривают, смеются…

Продолжая думать о предстоящем партактиве, Леонтьев наметил вчерне, кто из новогорцев поедет, и все поглядывал на телефон. Искушение взяло верх, и он позвонил Елене Поповой (вдруг ее, председателя колхоза, тоже приглашает обком). Он дозвонился. Слышимость была скверная, но понял: в следующую среду Елена едет с ночным поездом в область.

— Ты жди, я за тобой заеду. Заеду, говорю! В среду! — кричал он в трубку, опасаясь, что не расслышит она, но сквозь шум и треск прорвался ее искаженный голос:

— Поняла, все поняла…

Привыкнув просыпаться по собственному закону без будильника, в пять часов утра Леонтьев уже был на ногах. Жил он теперь в двухэтажной гостинице, которая потеряла свое первоначальное предназначение. Гостиничными остались только две комнатки, остальные были заняты постоянными жильцами. Ему предлагали вселиться в квартиру Алевтины Григорьевны Мартынюк, он отказался, решив, что здесь ему лучше: есть дежурная, всегда под парами титан с кипятком, регулярно меняется постельное белье. Что еще нужно холостяку?

Утро было по-настоящему морозное.

Еще с вечера подготовленная и заправленная машина с легким урчанием и стоном взбиралась на гору, лучами фар ощупывала дорогу и как бы сама по себе то бежала прямо, то поворачивала, придерживаясь колеи, и всегда казалась Леонтьеву послушным живым существом, с которым даже поговорить можно.

Он думал о Елене и встрече с ней, опять посмеивался над собой, называл себя мальчишкой неразумным, которого поставить бы в угол или, как делали в старину, голыми коленками на горох… Посмеиваясь, придумывая для себя кару да наказание за греховную эту поездку, он все-таки обрадовался, когда увидел освещенные окна в доме Поповых, с волнением подумал: «Ждет».

Не успел он выйти из машины, как за ворота выбежала Елена.

— Андрюша, тебя сам бог послал! — она протянула ему обе руки. — А я думала: как отвезти сестре кое-что из питания… А ты ну прямо как знал. Идем. Завтрак мама готовит.

Леонтьев сидел за знакомым столом. Мать Елены — сухонькая, невысокая старушка с морщинистым, до черноты загорелым лицом — внесла большую сковороду с яичницей, поставила на стол и отчужденно отошла к двери.

— Ешь, Андрюша. Время у нас имеется. Дорога сейчас хорошая, нигде не забуксуем, — щебетала Елена, с тревогой поглядывая на мать, потом подхватилась, выбежала вслед за ушедшей матерью и, увидев ее уже во дворе, на крыльце, обеспокоенно спросила: — Ты чего, мама?

— Глядела я на вас… Веселые вы с этим, что приехал ни свет ни заря… Сеню вспомнила, мужа твоего, — сурово проворчала мать.

— Не терзай!.. — почти выкрикнула дочь. — Теперь что же мне, изо дня в день с мокрыми глазами ходить? Глаз на то не хватит… Иди к себе домой, потом ребятишек разбудишь.

Елена вернулась, подсела к Леонтьеву, стараясь быть такой же веселой, обрадованной, хлебосольной, но при свете керосиновой лампы он заметил в ее глазах плохо скрытую печаль и подумал о том, что между матерью и дочерью произошел какой-то неприятный разговор, и речь шла о нем, раннем визитере. На душе у него стало горько и тяжко, и шевельнулась мысль в голове: «Не надо приезжать сюда». Но вскоре эта мысль выветрилась и забылась напрочь. Ему было приятно сидеть за рулем, видеть рядом Елену, слышать ее голос.

— Смотри, Андрюша, переезд закрыт.

Он остановил машину у опущенного шлагбаума с подвешенным красным фонарем на нем.

По железной дороге сдвоенные паровозы, пыхтя и выбрасывая из труб клубы дыма с игривыми искорками, тянули длинный тяжелый состав с танками на платформах.

— Наши уральские танки, — сказал Леонтьев.

— Должно, под Сталинград везут, — предположила Елена. — Там, пишут, бои страшенные, прямо в самом городе. Ты как думаешь, Андрюша, возьмут немцы Сталинград?

— Не знаю.

— Соседский мужик вернулся оттуда раненым. Говорит — не видать немцу Волги.

В областной город они приехали на рассвете. Елена подсказывала дорогу к дому сестры.

— Приехали! — Елена вышла из машины, отворила ворота, махнула рукой — заезжай. Увидев замок на дверях дома, она как бы самой себе сказала: — Катя уже на работу ушла, Егорка в школу отправился. — Она пошарила рукой под крылечком, вытащила оттуда ключ.

До начала собрания партактива было еще около двух часов, и Елена рассчитала: она похозяйничает немного у сестры, потом по дороге зайдет к ней на работу с предупреждением — гости приехали, не задерживайся, а вечером здесь же все они и встретятся.

Согласившись и оставив машину во дворе, Леонтьев направился в обком, где у него были свои дела.

Собрание партактива открылось в большом зале Дома Советов. Леонтьев был избран в президиум, и на сцене он встретил Алевтину Григорьевну Мартынюк, заметно постаревшую, в ее аккуратной прическе поблескивала ранняя седина. Не договариваясь, они сели рядом подальше от трибуны. Слушая доклад Портнова, Леонтьев сочувственно и с горечью поглядывал на Алевтину Григорьевну, припомнились ему строки из стихов известного поэта: «Человек склонился над водой и увидел вдруг, что он седой… Человеку было двадцать лет». Алевтине Григорьевне вдвое больше лет, и если бы не обрушилось на нее непоправимое горе, наверно, обошла бы стороной седина, по крайней мере помедлила бы…

— Слышите, Андрей Антонович, нахваливает вас докладчик, — шепнула она, кивнув на трибуну.

— В этом больше — ваша заслуга, — шепотом ответил он.

— Погодите, по моим нынешним заслугам еще прокатится Иван Лукич, — вздохнула она, а минут через десять сказала: — Вот и дождалась…

— Не только ваш район критикуется.

Они и после перерыва сидели рядом. Пока называли имя очередного выступающего, пока тот всходил на трибуну, Леонтьев и Мартынюк переговаривались погромче.

— Не надо было вам уезжать из Новогорска, — сказал он.

— Думала, легче будет, и не по работе, а на душе… Ошиблась. От себя, оказывается, никуда не уйдешь… Это только Юльке моей легко и хорошо. Она грозится: вот еще немножечко подрасту и пойду на войну, всех гадов поубиваю за папочку и брата Феденьку… — Рассказывая о малолетней дочери, Алевтина Григорьевна, кажется, впервые улыбнулась, и глаза ее потеплели.

Когда ей было предоставлено слово и она привычно взошла на трибуну, Леонтьев слушал и узнавал прежнюю Алевтину Григорьевну, говорившую о районных буднях. В ее голосе он уловил спокойную твердость и думал: «Что бы у меня или у нее ни случилось, а жизнь продолжается, и никто за тебя не сделает того, что самому делать положено».

В один из холодных зимних дней, побывав на заводах и в «Медьстрое», Леонтьев допоздна задержался у себя в кабинете. Он готовился к расширенному пленуму горкома, перечитывал, вносил поправки в свой доклад.

За окном шел снег — необыкновенно тихий, какой-то празднично-театральный. Чаще бывало по-другому. Стоило только выползти из-за гор снеговым тучам, и вот он — ветер, и поднимался буран… А сегодня тишь на улице, и мимо окна плавно пролетали крупные снежинки.

Единственным, кто радовался нарядным заснеженным горам, был, пожалуй, военком Статкевич, поговаривавший: какое, мол, раздолье для лыжников. Сам он ходить на лыжах не мог, но в школах, ремесленном училище и в молодежных рабочих общежитиях расписывал ребятам все прелести катания с гор, а Зоя Сосновская требовала от комсомольских комитетов — приобретайте лыжи! Если Марина Храмова отмахивалась: молодым нашим рабочим не до лыжных прогулок, у них главное дело — в цехах, Зоя сама шла к директору, в партком или завком.

Однажды на вопрос Леонтьева: не слишком ли военкомат увлекается лыжным спортом, Статкевич ответил:

— Я видел в снегах Подмосковья наши лыжные батальоны, они были грозой для немцев. Именно такой прицел я здесь и беру.

Снегу радовалась, конечно, и Елена Попова, а ему, Леонтьеву, заносы да сугробы вроде бы и ни к чему, на легковушке теперь за городом не проедешь, в областной город с Еленой не прокатишься… Эх, а хорошо они тогда съездили!

«Ну, размечтался», — оборвал себя Леонтьев и, вновь обратившись к докладу, задержался на словах о левшанских настроениях.

Сразу после Нового года Рудаков получил приказ наркомата отправить в Левшанск на восстанавливаемый завод группу опытных рабочих. Приказ был выполнен, и среди здешних оружейников прошел слушок: скоро еще будет создаваться группа для отправки, и посыпались директору, начальникам цехов заявления: «Прошу включить», «Прошу направить».

Нежелательные «настроения» пришлось обсуждать в парткоме, на цеховых собраниях, о них же он думал повести самый серьезный разговор на пленуме.

Поздно вечером в кабинет неожиданно ввалились шумные Рудаков, Маркитан и Ладченко. Отряхнувшись от снега, Рудаков поставил на стол бутылку шампанского, постучал по ней пальцем и с не присущим ему озорством сказал:

— Из резервов главного командования.

Догадываясь, что друзья пришли с какой-то доброй вестью, Леонтьев с нарочитой строгостью воскликнул:

— Вы что, пришли в секретарский кабинет бражничать!

Обращаясь к Ладченко и Маркитану, кивая на Леонтьева, Рудаков со смешком говорил:

— Мы к нему с радостью, а он кричит… У Ладченко сын родился!

— Николай Иванович кует оружие для фронта и кадры дли грядущих пятилеток, — весело добавил Маркитан.

— С наследником, дружище! — искренне поздравил отца Леонтьев и, поддавшись настроению поздних гостей, раззадорился: — Качнем трижды папу!

— Э, нет, не поднимем, он хоть и на военном пайке, не в прежнем теле, но тяжеловат, — наигранно посожалел Рудаков и тут же спросил у Леонтьева: — Ты слышал по радио «В последний час»? Нет? Окруженные под Сталинградом немцы полностью разгромлены!

— С этого и начинали бы!

Не сговариваясь и забыв о новорожденном, они вчетвером подошли к висевшей на стене карте с ежедневно отмечаемой Леонтьевым фронтовой обстановкой, молча смотрели на нее. Каждый знал о боях под Сталинградом только из газет и радиопередач и судил о военных действиях в пределах такой осведомленности. Ладченко вспомнил Виктора Долгих, погибшего на Дону, думал о нем, храбром бронебойщике, о подбитых им танках, которые не дошли до Волги…

Рудаков достал из нагрудного кармана карандаш, крест-накрест перечеркнул на карте обозначенный Леонтьевым сталинградский «котел», сказал:

— Не знаю, как вам, а мне кажется, что произошло на войне событие грандиозное.

— Эх, братцы, а не побежит ли теперь фашист аж до самой своей неметчины! — воскликнул Маркитан.

— Хотелось бы… Но вот какая арифметика получается: Гитлер потратил почти полтора года, чтоб к Сталинграду прорваться, и нам понадобится на путь до границы, наверное, тоже столько же, — сказал раздумчиво Ладченко.

— Ты что, Николай Иванович, собираешься воевать еще полтора года? — удивился Маркитан. — Мне думается, к середине будущего лета или к осени Гитлеру будет каюк.

— И я такого же мнения, — отозвался Рудаков. — А ты, Андрей Антонович, почему помалкиваешь? Или не согласен?

— Не в курсе, как говорится… Хотелось бы верить, что так и произойдет, но для твердой уверенности нужно знать значительно больше, чем нам известно, — ответил Леонтьев.

— И все-таки на душе праздник, товарищи, а если взглянуть на отца семейства Николая Ивановича, то двойной! — шумно сказал Маркитан.

Рудаков кивнул на Ладченко.

— Наш счастливый папаша что-то хмурится…

— Как же не хмуриться, если портит мне праздник наш уважаемый секретарь горкома, — шутливо пожаловался он. — Свой же человек, а жмет: запчасти для сеялок-веялок делай, кузнеца в колхоз посылай…

— Ну, наконец-то прорвало, — весело воскликнул Леонтьев. — Смелянского, Грошева, Тюрина временно отдавал я — смолчал. Зою Сосновскую в горком насовсем отдал — смолчал…

— Смолчал. А чего это мне стоило — молчать без шумной разрядки?

— Научился для пользы дела молчать. Кстати, кузнеца в колхоз отправил? — поинтересовался Леонтьев.

— Отправил. Можно сказать, от сердца оторвал.

— Набирайся мужества. Завтра придется и еще кого-нибудь отправить и не на недельку-другую, а до конца войны.

— Андрей Антонович, разъясни, пожалуйста, о чем речь, — забеспокоился Рудаков.

— Получено решение бюро обкома о создании в городах и районах отрядов коммунистов-добровольцев для фронта. Будем создавать наш новогорский.

Помрачневший Рудаков озабоченно сказал:

— Колхозам помогать надо, людей в Левшанск и на фронт отправлять будем… А с кем остаемся?

— С мастеровыми людьми, Константин Изотович. И не прибедняйся. Ремесленное училище действует, такие, как Макрушин, Грошев, Тюрин, остаются на месте. На Бориса Дворникова, Вячеслава Тихонова и иже с ними положиться теперь можно. Женщины заводской охраны службу несут не хуже мужчин, девушки в сборочном работают исправно. Что тебе еще нужно? — Помолчав и пройдясь по кабинету, Леонтьев добавил: — Веление времени таково: люди будут уходить воевать, а завод остается, и наша главная задача — чтобы он работал в полную силу. Другого не дано!