Всё, что имели...

4

Рассвет еще не проклюнулся, и звезды в небе сияли так ярко и так близко, что казалось — взойди на недалекую гору и достанешь до них рукой. В это раннее морозное утро неразлучная троица — Макрушин, Мальцев и Грошев — шли на работу. От их барака до цеха ходу было не более получаса, и за беседой друзья порой не замечали, как оказывались у проходной.

— А что, может, оно и дальше так пойдет: освободили Калугу, потом, глядишь, услышим об освобождении Вязьмы и Смоленска. От Смоленска и до Минска дорожка прямая, — говорил с надеждой Мальцев.

— Может быть и такое, — в знак согласия покачивал головой Макрушин. — Тут вот радость: от Тулы-то немца отогнали.

— И я вот все думаю, что зазря нас эвакуировали, там работалось бы лучше, — подал голос Грошев.

— А ты, Савелий, по-другому глянь. Фашист — он ведь не дурак, он ведь понимал, что такое наш оружейный, а значит, бомбил бы да обстреливал напропалую, — возразил Макрушин.

— Отогнали же…

— Э, щука сдохла, а зубы остались. Думаешь, самолетов у гада нету? Есть еще… А тут у нас над головой тихо.

— Тут хоть и чисто над головой, а помех да прорех — пропасть. Кинешься — того нет, этого не найдешь, — грустно заметил Мальцев.

— С начальства надо спрашивать, чтоб оно пооборотистей было, да и самим рук не жалеть, — ответил Макрушин.

По дороге они всегда обсуждали заводские дела, говорили о войне и семьях. Грошев горевал: нет весточки от дочери. Макрушин беспокоился о племяннике Пете, от которого писем не было. Мальцев тревожился о сыновьях-минометчиках. Вчера жена прислала ему их фронтовые треугольнички… Отцу радоваться бы да принимать поздравления от соседа по комнате Никифора Сергеевича Макрушина, а тот лишь сказал сдержанно: «Живы, ну и слава богу». Оба они понимали, что ребята воюют, а на войне всякое случается…

На этот раз шел разговор о событии, которое всех волновало, и Грошев недоумевал:

— Зачем забрали Андрея Антоновича? Теперь к новому начальнику привыкай.

— Какой же тебе новый — Ладченко? Или ты первый день знаешь Николая Ивановича? Ты вон у Петровича спроси, как он голосовал на парткоме, — кивнул на Мальцева Макрушин.

— Леонтьева единогласно избрали секретарем, — отозвался тот.

— Слышишь? Единогласно! — одобрительно воскликнул Макрушин. — Оно, конечно, жалко, — обеспокоенно продолжал он, — а так, стало быть, надо. Андрей Антоныч и там ко двору будет.

В это же утро секретарь парткома Леонтьев заглянул в кабинет к директору. Прежде он приходил сюда только по вызову, а теперь может и обязан заходить в любое время.

— Ну, Андрей Антонович, рассказывай о самочувствии, — радушно встретил его Кузьмин.

— Самочувствие, как у того охотника, который зарядил ружье, а куда стрелять, не знает, — признался Леонтьев.

Директор улыбнулся.

— Вполне закономерное состояние. Помогу. Познакомлю тебя с набросками плана работы парткома на следующий месяц. Вот гляди, — Кузьмин положил перед ним рукописные листки, продолжил: — Заметишь, конечно, что в набросках ничего нет о наглядной агитации. Винюсь. Упустил, у меня до нее как-то руки не доходили, а ты обрати особое внимание, — советовал он. — А еще, Андрей Антонович, надо тебе вплотную познакомиться с делами всего завода, с насущными проблемами. Плоховато у нас, например, с поковками. Своя кузница еще не работает, поковки мы получаем с других заводов, а там не спешат, поставщики подводят… Как ты думаешь, не обратиться ли нам с письмом в наркомат или ЦК партии, чтобы помогли в этом деле?

— Если надо, значит, надо, — ответил неуверенно Леонтьев, еще продолжавший жить заботами одного цеха. По крайней мере, в такие высокие инстанции обращаться ему не приходилось.

— Первым делом давай-ка пройдемся по цехам и отделам, с их работой познакомимся, выслушаем просьбы, претензии руководителей и рабочих, — продолжал директор.

Они уже готовы были двинуться в путь, как вдруг позвонил начальник деревообрабатывающего цеха Пахарев и попросил помочь пиломатериалами.

— Иначе зашьемся! — доносился до Леонтьева хрипловатый голос из телефонной трубки.

— Без паники. Я сам займусь этим делом. Лично! — Кузьмин положил трубку. — Ты, Андрей Антонович, иди к себе в партком, подумай над планом, а я помогу Пахареву и позвоню тебе.

Леонтьева чуть ли не сразу стала терзать мысль о том, что его преемник, нынешний начальник инструментального цеха Ладченко, был, пожалуй, прав, когда с глазу на глаз говорил, что добрейшего Александра Степановича Кузьмина усадили не в свои сани. Леонтьев пытался возражать, доказывать, что Кузьмин технически грамотен, хорошо знает производство, способный организатор…

— Все это правильно, — соглашался Ладченко. — Но он мягковат, а для директора твердость — половина успеха. Все мы люди, все мы человеки… На нашего брата иной раз и прикрикнуть не грех, потребовать: дух из тебя вон, а сделай!

И вот сейчас Леонтьеву показалось, что не директорское это дело заниматься лично пиломатериалами. Прежний директор наверняка отослал бы начальника цеха к своему заместителю по снабжению и вдобавок строго-настрого предупредил бы, что товарищу Пахареву пора знать, кто и чем занимается на заводе…

Вернувшись в партком, Леонтьев увидел директора ремесленного училища Артемова.

— Здравствуйте, Андрей Антонович, я к вам с радостью и горем, — доверчивым тоном сразу же начал он.

Пожав ему руку, Леонтьев пригласил:

— Прошу, Лев Карпович, садитесь, рассказывайте. Начнем с радости, а?

— С нее-то я и хочу повести разговор, — согласился Артемов. — Здесь был секретарь обкома, вот я и помчался к товарищу Портнову со своими болячками, с тем, что нет у меня охоты быть генералом без войска, директором училища без крыши над головой. Словом, все поведал ему: и как тайком да с хитростью грузил в эшелоны кое-что из училищного оборудования, и что присмотрел я здесь некие зданьица, которые сейчас никому не нужны. Строилась тут перед войной кондитерская фабрика, иные здания уже под крышу подведены, а потом, сами понимаете, их забросили, то бишь законсервировали. Товарищ Портнов — человек с пониманием, он-то и сказал Алевтине Григорьевне: «Вези, секретарь, посмотрим, на что око положил товарищ Артемов». Короче говоря, Андрей Антонович, здания у нас в кармане. Их достраивать надо, приспосабливать.

— Достраивать, приспосабливать… Это, наверное, и есть ваше горе, — предположил Леонтьев.

Вздохнув, Артемов с той же доверчивостью продолжил:

— Нет, Андрей Антонович, горе горькое в другом. Кадры мои растащили. Я уж кое с кем разговаривал на эту тему, зондировал почву и пришел к грустному выводу: мало кого из мастеров и преподавателей возвратят мне. Прижились они в цехах. Стахановцами стали. Но ведь обучать ребят кто-то должен! Сами знаете, ходил я по цехам, присматривался, где и как относятся к ребятам. Педагогические таланты обнаружил… Взять хотя бы Еремея Петровича Мальцева — настоящий педагог-самородок! Сказал я об этом вчера Ладченко, намекнул, что Еремей Петрович — находка для училища… И знаете, куда послал меня уважаемый Николай Иванович?

Леонтьев улыбнулся.

— Можете не уточнять, я примерно догадываюсь, куда может посылать грубиян Ладченко. Ничего, найдется начальство и повыше его.

— Доводилось мне вести речи и с теми, кто повыше, — озабоченно продолжал Артемов. — Главный инженер, например, говорит, что его устраивает нынешнее состояние дел с обучением рабочей смены и что он лично совсем не намерен отдавать училищу лучших специалистов, где, то есть в училище, они, то есть эти самые специалисты, должны заниматься непроизводительным трудом. Если Рудаков сказал, это что-то да значит… Одним днем живут некоторые товарищи, надеются на бронь, — с плохо скрытым осуждением говорил он. — Не прочна эта бронь, потому что не только оружие, но и бойцов для фронта придется давать заводу. К сожалению, от этого не уйти. Это у меня, у Сазонова или Макрушина возраст вышел, нас военкомат не тронет. А других? Других за милую душу призвать могут. И не возразишь.

Леонтьев хорошо знал директора заводского ремесленного училища. Артемов, бывало, хаживал по цехам, то проверяя, как мастера наладили практику ребят, а то интересуясь делами бывших воспитанников «ремеслухи» (так иногда называли училище). На заводе чуть ли не каждый второй рабочий прошел когда-то через руки Льва Карповича, и потому в цехах он чувствовал себя своим человеком, за непорядок по-свойски мог и отчитать иного отца семейства — в прошлом вихрастого подростка из училищной группы. К его голосу прислушивались и «отцы семейств», и те, кто помоложе, и цеховое начальство.

Училище эвакуировалось. Артемову было приказано увозить лишь самые необходимые учебные пособия и ограниченное число преподавателей, мастеров, учащихся (девушек-учениц, например, почти всех оставили дома). Ему говорили: на новом месте придут к тебе преподаватели и мастера, наберешь ребят из тамошних жителей и будешь заниматься привычным делом. Но преподаватели и мастера не приходили, ребят набирать было некуда…

— Если говорить о себе лично, Андрей Антонович, то обижаться как будто и не на что: зарплата мне идет, продкарточки выдают. А за что? Стыдобушка и только, — откровенничал Артемов.

— Думается, что вы кругом правы, — согласился Леонтьев. — Прошу, Лев Карпович, представить в партком список специалистов, необходимых училищу. При этом надо, конечно, учитывать интересы производства.

— Само собой понятно!

— Давайте-ка посмотрим, на что вы око положили, чтобы и мне знать о состоянии зданий для училища, — предложил секретарь парткома.

Поздно вечером позвонил Кузьмин.

— Андрей Антонович, отец родной, заждался? Извини. Приходи. Чайку попьем и отправимся по цехам, как договорились, — пригласил он.

Войдя к директору, Леонтьев заметил: Кузьмин выглядит усталым, измотанным, хотя старается быть радушным и бодрым.

— Вагон леса я все-таки выбил. Пусть радуется Пахарев! — победоносно говорил он, позванивая чайной ложкой в стакане.

Леонтьев осторожно заметил:

— По-моему, больше радуется ваш заместитель по снабжению.

— Принимаю твое замечание, — смущенно отозвался директор. — Но на душе спокойней, когда сам возьмешься.

Выпив по стакану крепкого чая и вооружившись электрическими фонариками, они отправились в путь.

Прежде Леонтьев был занят своим инструментальным цехом и только из разговоров знал, какие «хоромины» получили в свое распоряжение его коллеги — начальники других цехов, как они устраиваются и с какими закавыками ежедневно сталкиваются. Многие из этих закавык были хорошо знакомы ему. И вот сейчас проходя по цехам, где работали люди ночной смены, он видел, что многие оружейники дневной смены не ушли, остались ночевать, и спали они где попало — в закоулках, закутках, даже на лестничных площадках и ступеньках.

— Почему спите здесь, почему не ушли домой? — спросил Леонтьев пожилого, недоуменно моргающего полусонными глазами рабочего.

— Да тут сподручней, — отвечал тот. — Покуда домой до поселка Ракитного доплетешься, а там глядь — на работу пора.

— Но ведь туда ходит рабочий поезд.

— Ходит-то он ходит, да нам не с руки… Ты еще в цехе, а он ту-ту и поехал…

— Холодно ведь спать на цементных ступенях, — сочувствующе вставил Кузьмин.

— А бойцам на фронте разве тепло? На снегу спят, без крыши над головой, — ответил рабочий. — Я вот подремлю чуток и греться пойду молотком да зубилом, — добавил он.

«У нас в инструментальном по-другому», — подумалось Леонтьеву, но он тут же отбросил эту мысль, понимая, что теперь отвечает не только за инструментальный, а за все, чем жив завод.

Когда глубокой ночью они вернулись в директорский кабинет, Леонтьев сразу же озабоченно заговорил:

— Извините за откровенность, Александр Степанович, но я не ожидал, что столько встретим неурядиц. Странно и непонятно, почему в цехах мы почти не увидели инженеров, даже сменных. О какой же дисциплине работы в ночное время можно говорить после этого?

Кузьмин молчал. Ему было неловко и больно оттого, что новый секретарь парткома может подумать, будто до него все тут смотрели сквозь пальцы на то, как идут цеховые дела. А дела-то шли, и неплохо! Даже секретарь обкома, походив днем по цехам да поговорив с людьми, сказал, что за оружейников он спокоен, что они сделали почти невозможное… И зря, ох, зря выскочил Рудаков со своими словечками о том, что оружейникам не привыкать к комплиментам, они их получали достаточно, а сейчас к этим комплиментам да прибавить бы нашему строительному цеху побольше кирпича и кровельного железа… Портнов рассмеялся: «А с вами, товарищ главный инженер, надо ухо держать востро». И Кузьмину было неясно, как отнесся Портнов к словам Рудакова — то ли одобрил, то ли счел их неуместными… Секретарь обкома больше слушал и, почти ничего не обещая, отвечал на просьбы: «Посмотрим, подумаем» — и многозначительно поглядывал на Алевтину Григорьевну. На прощание он сказал: «С вашего позволения, товарищи, многие претензии передам тресту «Медьстрой», думаю, что нас там поймут». Вообще-то Кузьмин был несколько разочарован посещением завода секретарем обкома: походил, посмотрел, поговорил и никаких тебе ценных указаний или выводов.

— Надо нам почаще проверять работу ночной смены, — сказал Кузьмин.

— По-моему, нужно в первую голову потребовать этого от руководителей цехов, — сказал твердо Леонтьев.

— Так-то оно так, но самому лучше, свой глаз — алмаз.

— Одно другому не мешает. Всюду самому не успеть.

— Тоже верно, — вынужденно согласился Кузьмин, и, чтобы уйти от продолжения разговора о нынешнем обходе цехов, он вежливо спросил: — Как у тебя, Андрей Антонович, с жильем? Не думаешь ли сюда перебираться? Есть квартира бывшего директора. Он так и не обжил ее. Занимай те две комнатки. Главная выгода — близко, два шага — и дома. Соседями будем, — улыбчиво советовал Александр Степанович.

— В нынешних условиях такая квартира для одинокого человека — это роскошь, — грустно ответил Леонтьев, подумав, что, будь с ним Лида и Антошка, пригодились бы те две комнатки, от всего доброго сердца предложенные Кузьминым.

— Ладно, подыщем тебе что-нибудь поскромнее, — пообещал директор. — Ну, Андрей Антонович, пожелаем друг другу спокойной ночи. Прикажу своему шоферу, чтобы отвез тебя домой. К сожалению, парткомовскую легковушку поставили на ремонт. Ничего, через пару-тройку деньков ты будешь на колесах!

— Время позднее. Переночую в парткоме, — сказал Леонтьев, решив не беспокоить ночью соседей по квартире.

В тот первый день, когда приехали в Новогорск, Валентина Михайловна Конева заявила Леонтьеву: как жили в Левшанске по соседству, так будем и здесь, и увезла его вещи, отмахнувшись от Марины Храмовой. Для начальника цеха Марина Храмова, конечно же, наметила более удобную квартиру, но Валентина Михайловна сделала по-своему. Семья Коневых и Леонтьев были подселены в трехкомнатную секцию рабочего медно-серного завода. Видя, как стало тесно в той квартире, Леонтьев поговаривал, что найдется для него местечко в бараке, где разместились инструментальщики, но Валентина Михайловна и слушать не хотела о его переселении туда.

«Теперь она возражать не будет, если перееду поближе к парткому», — рассуждал у себя в кабинете Леонтьев. Он уже собирался прилечь на отгороженную занавеской железную кровать, как вдруг раздался телефонный звонок. Сняв трубку, Леонтьев услышал голос Ладченко:

— Доброй ночи, Андрей Антонович. Мне разведка доложила точно: в парткоме огонек светится, так что не разбудил я тебя.

— Не разбудил. Сам почему полуночничаешь?

— По милости Рябова, приснись ему коза-дереза. Подступил как с ножом к горлу: душа из тебя вон, а давай оснастку для станков механического цеха. Пришлось и мне, и Коневу, и Смелянскому, и еще кое-кому тряхнуть стариной, заступить в ночную смену. Отметь там для доклада — нормы выполнили, а до утра еще далеконько. Еще по одной дадим.

— Только для этого и звонишь, чтобы хвастануть?

— Э, сам себя не похвалишь, кто еще похвалит. Ты там не в курсе, почему к нам не зашел секретарь обкома? Мы тут и порядок навели, и целый свиток просьб и претензий приготовили.

— Теперь у тебя телефон, позвони в обком и спроси у товарища Портнова, почему он обошел тебя.

— Понятно. Не в курсе ты. Ну, приятных сновидений.

Леонтьев представил себе, как Ладченко, его заместители и помощники встали к станкам и, наверное, подтрунивая друг над другом, работают, и шевельнулась в его душе зависть. Он тоже сейчас работал бы с ними, ни от кого не отставая, мог бы, как и они, выполнить любую операцию и на любом станке. Здесь теперь цеховые командиры ни с чем не считались, если надо было сделать что-либо срочное. Теперь это «срочное» стало чуть ли не постоянным, потому что работа в цехах налаживалась, ускорялась, и всем нужны были инструменты. «Если бы мы с Кузьминым зашли нынче в инструментальный, то увидели бы совсем иную картину», — подумалось Леонтьеву, но он тут же скомкал, подавил, отбросил прочь эту мысль, приказав себе думать о том, чтобы всюду на заводе каждый делал (и хорошо делал!) то главное, к чему призван.

Артемов принес в партком список специалистов, необходимых училищу.

— Предчувствую — будет буря, и у меня вся надежда на вас, Андрей Антонович, — сказал он.

— «Будет буря — мы поспорим и поборемся мы с ней», — словами из песни ответил Леонтьев, прочитав список. — Что ж, Лев Карпович, я с вами почти согласен, — продолжал он, — и тоже, подобно вам, предчувствую — кое-кого не отдадут… Но не огорчайтесь, основа у вас будет надежная. За нее-то и ухватимся.

Не привыкший откладывать на завтра задуманное и понимая, что Артемову уже сегодня нужны люди, которые следили бы за переделкой и достройкой помещений, а то и сами приложили бы к этому руки, Леонтьев направился к директору и в кабинете застал его одетым, собиравшимся куда-то уходить.

— Извини, Андрей Антонович, спешу в трест, — стал объяснять Кузьмин. — Был звонок из области, спрашивали, как «Медьстрой» разворачивается и что сами делаем для нашего ремесленного. Секретарь обкома Портнов кое-кого расшевелил. И серьезно.

— Приятное совпадение. И я с той же заботой. — Леонтьев передал Кузьмину список. — Вот кого просит Артемов.

Кузьмин снял шапку, расстегнул пальто и, прочитав список, поинтересовался:

— У тебя, Андрей Антонович, какое мнение?

— Без училища нам не прожить.

— Пожалуй, верно. Будем помогать Артемову. Не кажется ли тебе, что его бумагу надо обсудить с главным инженером, начальниками служб и цехов?

— По-моему, нет надобности усложнять этот в общем-то простой вопрос. Его можно решить, как говорится, в рабочем порядке, вашим приказом.

— Так-то оно так, но могут быть обиды. Вот что меня тревожит.

«Александр Степанович верен себе», — подумалось Леонтьеву. Ежедневно теперь встречаясь с ним, он замечал: никак не может Кузьмин побороть в себе странную для нынешнего времени и для своего положения боязнь кого-то и чем-то обидеть. Замечал он и другое: как бы не доверяя своим заместителям и помощникам, директор порой сам выполнял их работу, по мелочам вмешивался в цеховые дела. Но если надо было принять серьезное решение, тут уж Кузьмин излишне, как думалось Леонтьеву, осторожничал, искал советчиков. Вот и сейчас он сказал:

— Андрей Антонович, и все-таки буду просить: пригласи Рудакова и обмозгуй с ним этот список.

Леонтьев сразу же взял себе за правило: как можно реже приглашать в партком товарищей, а самому идти к ним. Смешно же, например, прошагать мимо двери кабинета главного инженера и от себя звонить по телефону: Константин Изотович, прошу заглянуть на минутку… Почти все кабинеты, комнаты заводских служб и отделов были под одной крышей в здании, предназначавшемся для конторы брикетной фабрики. Фабричное начальство разместилось бы здесь просторно, а для оружейников здание оказалось тесным, уже шла речь о пристройке к нему новых помещений.

— Архитекторы, конечно, кисловато поглядят на наши строительные перлы, но не до жиру, — поговаривали на заводе.

Леонтьев зашел к Рудакову и услышал его раздосадованный голос:

— Левшанск надо забыть! И чем скорее мы это сделаем, тем лучше! Нам приказано здесь жить и работать без кивков на то, что имели.

— Ну, кивнуть иногда не грех, — отозвался Леонтьев, пораженный совпадением своих мыслей с рассуждениями главного инженера.

— Мы, Андрей Антонович, вот какую задачу решаем: улучшение взаимосвязи между цехами. Здесь-то прежний опыт нам нужен, — продолжал Рудаков.

Это было близко и понятно Леонтьеву, и он включился в деловой разговор.

Когда Рябов и начальники цехов ушли, Рудаков сказал:

— Мне Артемов говорил, что собирается подать в партком список.

— Уже подал.

Рудаков усмехнулся.

— Так, так, подал… Будем, значит, голосовать на заседании парткома и смотреть — кто «за», кто «против»… Послушай, Андрей Антонович, неужели так и собираешься решать заводские дела голосованием?

— А что прикажешь делать, если грамотные люди не могут или не хотят решить простенькую задачку? Артемов, например, уже обращался к главному инженеру, и он, этот самый главный инженер, отмахнулся и сказал…

Рудаков перебил:

— Дай поглядеть, что там нарисовал Артемов. — Прочитав список, он проворчал: — По-львиному замахнулся Лев Карпович… Кузьмин знаком с этим документом?

— Познакомился и предложил подвергнуть самому серьезному и представительному обсуждению сию бумагу.

— Это лишнее. Давай-ка вместе подкорректируем список, сотворим проект приказа и директору на подпись. Пусть Артемов разворачивается, — деловито предложил Рудаков.

И опять Леонтьев отметил про себя: его стремление помочь директору училища совпало с решением главного инженера.

Встретив Леонтьева у себя в цехе, Ладченко расшумелся:

— Мальцева я тебе не отдам!

— Я не прошу. Есть приказ директора, — пожал плечами Леонтьев.

Гневно поблескивая зеленоватыми прищуренными глазами, тот не унимался:

— Ты думаешь, мы не знаем, откуда пошел приказ? Ну-ка, Зоя, выйди на минутку, — кивнул он Сосновской. — Дай нам поговорить с парторгом. (Поступило указание, что секретарь парткома отныне будет именоваться парторгом ЦК ВКП(б), а партком завода наделяется правами райкома.)

— Сиди, начальство шутит, — поспешил сказать Зое Конев и заверил: — Директорский приказ мы выполним, откомандируем Еремея Петровича.

— А кто план выполнять будет? — Кивая на Леонтьева, Ладченко сердито продолжал: — Он же знает у нас каждого, и вместо того, чтобы оберегать, растаскивает наши кадры и будет растаскивать!

Леонтьев с шутливой серьезностью ответил:

— Я на твоем бы месте не шумел, а радовался: начальство не у кого-нибудь, у инструментальщиков попросило помощи для ремесленного училища, не кто-нибудь, инструментальщик будет ковать кадры для всего завода.

Ладченко всплеснул руками.

— Ты гляди, куда повернул! Выходит, в ножки мы должны поклониться: благодарствуем, товарищ парторг, за уши тянете нас в герои… Как хочешь, Андрей Антонович, но я этого дела так не оставлю. Меня вызывает Рябов, и я ему все выложу! — заявил он.

— Вольному воля, как говорится.

— Может, подбросишь на своей персональной?

— И рад бы, но… Через час надо быть на бюро горкома, — вынужден был отказать Леонтьев.

— Говорил же я тебе — не оригинальничай, сам за баранку не садись, положенного тебе шофера на грузовую не отправляй. Отправил — теперь твоя легковушка зря простаивает… Ладно, доберусь как-нибудь. Зоя, в случае чего — я в инструментальном отделе. Павел Тихонович, — обратился он к Коневу, — скажи Смелянскому, что о его резце я доложу начальству как о готовом усовершенствовании… А ты, парторг, не прислушивайся к нашим цеховым секретам!

— Ничего не вижу, ничего не слышу, — с улыбкой отозвался Леонтьев. Здесь, в инструментальном, ему хотелось бы все видеть и все слышать. Товарищи из других цехов обижались: парторг слишком привязан к инструментальщикам, слишком опекает их… До излишней опеки дело не доходило, но он радовался любому успеху цеха, любил бывать здесь.

Вот и сейчас Леонтьев ходил по цеху, здоровался, расспрашивал рабочих о житье-бытье, подошел к Макрушину.

— Доброго здоровья, Никифор Сергеевич!

— Здравствуй, Андрей Антонович! Я гляжу — не забываешь нас, проведываешь. — Старик протянул ему обтертую ветошью руку.

— Как же забыть, душа-то моя здесь.

— Э, нет, не то говоришь, парторг. Душенька твоя теперь не только об нас болеть должна.

— Это верно, — согласился Леонтьев. Он оглядывал Макрушина, с грустью примечая: тот еще больше постарел, исхудал.

Подошел Мальцев и, поздоровавшись, обеспокоенно сказал:

— Слышал я, Андрей Антонович, есть приказ о моем переводе.

— Правильный приказ, — вместо Леонтьева заговорил Макрушин. — С ребятами никто лучше твоего не справится, Петрович.

— Но и здесь я не лишний…

— Ничего, здесь мы и без тебя управимся. Возьми тех же Борьку с Витькой или кого другого из молодежи. Поднаторели они, а значит, есть кому заменить. Ты в училище нужнее будешь, — убежденно заключил Макрушин.

— По-нашенски рассуждаете, Никифор Сергеевич. У Еремея Петровича тоже возражений нет, — сказал им Леонтьев и подумал о только что состоявшемся разговоре с начальником цеха. Этот разговор не вызвал в его душе каких-либо тревог, потому что Ладченко без шума обойтись не мог, не в его характере. Он может пошуметь и у Рябова, но если тот скажет: иди, мол, к директору и требуй, Ладченко не пойдет, он ответит, что Артемов — свой человек, помочь ему надо и что для училища лучшего мастера, чем Еремей Петрович, на всем заводе не найти… Леонтьев ничуть не сомневался, что именно так и будет.

— Савелий, а ты что бирюк бирюком глядишь? Иди сюда, расскажи про свою радость, — позвал Макрушин Грошева и тут же стал объяснять Леонтьеву: — У Савелия-то нашлась дочка. Затерялась было Аринушка, и вот объявилась, письмо вчера прислала. — Он поближе подвинулся к Леонтьеву, чуть ли не касаясь усами его лица, доверительно и с надеждой сказал: — Может, и твои вот так же найдутся, как Арина Грошева? Человек — не иголка, и твои найдутся…

Леонтьев благодарно смотрел в добрые, уже выцветшие стариковские глаза и, готовый верить в любые чудеса, тихо ответил:

— Спасибо на добром слове, Никифор Сергеевич, будем надеяться.

Поздравив Грошева с большой радостью, Леонтьев подошел к Борису Дворникову и Виктору Долгих, занятым обработкой зубил.

— Ну, друзья, как вы здесь живете-можете, как работается? — он пожал им руки.

— Нормально, Андрей Антонович! — ответил Борис Дворников.

— Не очень-то нормально, — проворчал Виктор Долгих. — Вчера мы хотели остаться в ночную смену, а Николай Иванович прогнал…

— Андрей Антонович, мы бы выдержали! — подхватил Борис Дворников. — Скажите Николаю Ивановичу.

— Скажу, непременно скажу. — Пряча улыбку, Леонтьев смотрел на Бориса и Виктора, с горечью думал о том, что ребята не имеют ни достаточного отдыха, ни приличного питания. И все-таки ему было приятно отметить, что инструментальщики по-прежнему относятся к ребятам с отеческим вниманием, стараются по возможности оградить их от перегрузок.

Сами же Борис Дворников и Виктор Долгих не очень-то задумывались над тем, как относятся к ним в цехе. Они работали наравне со всеми, не требуя для себя никаких поблажек. И на начальника цеха, не позволившего им остаться, как многие, в ночную смену, они пожаловались парторгу с открытым сердцем, веря, что Андрей Антонович приструнит Николая Ивановича.

— Слышал? Скоро у нас будет настоящее ремесленное училище, — в этот же день обеспокоенно сказал Виктор Долгих.

— И хорошо! — откликнулся Борис Дворников.

— Что хорошего? Откроют и за парты нас посадят, — пробубнил Виктор, не любивший классных занятий.

— За партами нам делать нечего, — убежденно возразил Борис. — Мы с тобой в штате инструментального, нас не тронут.

Были между ними и другие разговоры, о которых никто не знал. Читая в газетах и слушая по радио, как наши бойцы гонят врага от Москвы, какие города освобождают и какие трофеи захватывают, Виктор вздыхал:

— Эх, жалко, что нам с тобой не по восемнадцать, ушли бы в армию добровольцами.

— У нас в горвоенкомате какие-то вредители сидят, не берут добровольцев, — бросил Борис, тайком уже носивший туда заявление с просьбой отправить на фронт.

— Добровольцев берут, но только не с нашего завода. У наших оружейников — бронь, — сказал Виктор.

— У нас же с тобой брони нет.

— Нам еще не полагается…

— Если будут давать, я откажусь, — решительно заявил Борис Дворников.

— Я тоже откажусь! — солидарно согласился Виктор Долгих.

Это обоюдное и твердое решение было их тайной.