Всё, что имели...

14

У Савелия Грошева — радость: на денек-другой приехала дочь с дипломом врача. Но и горько ему: Арина добилась-таки мобилизации в армию. Он соглашался: правильно, так и надо, а сердце ныло и ныло, и Грошев только самому себе признавался, как жалко и боязно ему провожать на фронт Арину.

Жалко и боязно было и Степаниде. Она тоже только самой себе признавалась, что к жалости и боязни прилипало и другое: дочери не будет в областном городе, а значит, не придет от нее мнимая телеграмма: мама, приезжай… А значит, когда надо, не помчится она с ночным поездом на зов милого Терентия Силыча.

«Все уладится, Терентий Силыч придумает что-нибудь, и можно будет опять ездить к нему», — успокаивала себя Степанида.

Арина пошла побродить по незнакомым горам, а Степанида сидела дома одна, кое-что шила для дочери, толком не зная, что нужно военному врачу в армии. Арина сказала: ничего не нужно, все, что положено, ей выдадут, с ног до головы оденут. А лишняя пара белья разве помешает?

Работая, Степанида думала о дочери, но поминутно мысли ее возвращались и возвращались к Терентию Силычу, не жалевшему для нее ни денег, ни ласк. Деньги, правда, она сама зарабатывала: там — купит, здесь продаст… Но без него какая же купля-продажа? Он — всему голова, он — добытчик, с его помощью сыпались и сыпались к ней в руки сотенные… Иногда, прижимаясь к нему, она шептала: «И откуда ты такой взялся? У меня дочь невеста, а я с тобой сама, себя невестой чувствую. Вот скажи — бросай все, иди за мной на край света, брошу все и пойду».

Он посмеивался: «Мы, Степа, до таких глупостей не дойдем, головы не потеряем, потому как мыслим здраво».

— Что ж, правильно, шептать все можно, а до дела дойдет — головы не теряй…

Вечером вернулась Арина, стала нахваливать здешние горы, а ей, Степаниде, ни к чему эти речи о горах, она заботливо наставляла:

— Ты вот что, ты делай так, чтоб дальше быть от стрельбы. Госпитали — они и у нас есть, и в других городах, где про светомаскировку не знают.

— Где служить, это от меня не зависит, — ответила Арина.

— Оно, конечно, зависит от начальства, а начальство кругом одни мужики…

Арина улыбнулась.

— Женщин тоже много. Почти все девчата с нашего курса мобилизованы в армию.

— Девчата — ладно, я про мужиков… Ты-то у меня красивая, видная, так что сама должна понимать.

— Не беспокойся, мама.

— Ох, доченька ты моя милая, а кто ж побеспокоится о тебе, как не мать. — Степанида метнулась к швейной машине, достала из ящичка золотые сережки. — Это тебе, Аринушка, ты когда-то мечтала о серьгах, — сказала она.

— Ой, какая прелесть! — восхитилась дочь. — Откуда они у тебя?

— Откуда, откуда… От матери, от бабушки твоей.

— Что-то раньше я не видела.

— Лежали, есть не просили, — приврала мать, и ей вспомнилось, как однажды в городе, на вокзале, эвакуированная женщина с тремя детьми показывала эти сережки, предлагала купить или обменять на что-нибудь съестное. «Детки мои голодные-преголодные, а младшенький захворал вдобавок», — жаловалась и горевала женщина. Степаниде и сережки понравились, и стало жалко беженку. Она достала из корзинки две банки мясных консервов, буханку ржаного хлеба, пачку печенья и протянула ей: «На вот, возьми за сережки». Как обрадовалась женщина!

— Нет, мама, не нужны мне сережки, не на гулянье уезжаю, — отказалась Арина.

— Ох, на войну идешь, доченька, на распроклятую войну, кровинушка ты моя разъединственная, — расплакалась мать, а потом, спрятав сережки, сказала: — Давай-ка садись ужинать.

— Подождем. Папа скоро придет, — возразила Арина.

Он пришел поздно, виновато сказал:

— Извиняй, дочка, задержался, работа срочная была.

— Дочь уезжает, а тебе и заботушки мало, — попрекнула мужа Степанида.

Утром с поезда Степанида пошла с дочерью в ее общежитие, рассуждая по дороге о том, что надо все силы положить, а чтобы Арина осталась в каком-нибудь тутошнем госпитале. В этом поможет ей Терентий Силыч. Он-то все может!

В комнате общежития стояли пустые железные койки, была заправлена лишь сиротливая постель Арины. Лежала на постели записка. Арина прочла ее, грустно сказала:

— Девчата еще вчера уехали. — Открыв тумбочку, она вынула сверток. — Ты смотри, мама, девочки мою пайку хлеба оставили, а вот маргарин и сахар. Можно позавтракать.

Степанида усмехнулась про себя, подумала: «Удружили… Ничего, есть что на зубок положить». После завтрака Степанида сказала:

— Ты пока отдыхай. Твой военкомат никуда не уйдет. Сбегаю на рынок и кой-чего куплю тебе.

Чувствуя себя так, будто за плечами выросли крылья, Степанида мчалась по знакомой улице к заветному дому, где квартировал Терентий Силыч. Соскучилась она, истосковалась… Дочери сказала, что на рынок пошла, а рынок-то совсем и не нужен, все, что надо Арине, есть в доме у Макаровны.

Степанида привычно отворила калитку, взбежала на крылечко, постучала, услышала унылый голос хозяйки:

— Кто там еще?

— Я, Макаровна! — откликнулась Степанида. Погромыхав запорами, хозяйка вышла и неожиданно запричитала:

— Ой, Стешенька, ой, беда, ой, горе…

— В чем дело? Что случилось? — удивленно спросила Степанида и сразу подумала о хворой сестре Макаровны.

— Терентия Силыча, благодетеля нашего, арестовали… Только пришел он, только сел с дружками поужинать, а тут и вот она, милиция… И пошли по чуланам лазить, в сараи да в погреб заглядывать, — со слезами на глазах рассказывала хозяйка.

Потрясенная Степанида слушала и ничего не понимала. Понятно ей было только одно: окажись она тогда в доме с Терентием Силычем, ее тоже арестовали бы… Не прощаясь, она бросилась прочь, и на улице казалось, что за ней кто-то гонится. Она достала платок, по-старушечьи закутала им голову и, пугливо озираясь, сворачивала то в один переулок, то в другой, плутала по городу и только в полдень пришла в общежитие.

Знакомая дежурная сказала, что Грошева ушла в военкомат и просила подождать.

— Вот ключ, иди и ожидай.

В комнате Степанида заперлась на замок, глянула на пустые койки, и редкие сетки на них показались ей тюремными решетками… Она повалилась на дочкину постель, зажала руками голову.

Степаниде было страшно, она боялась: в дверь вот-вот постучатся и войдет милиция… И когда кто-то и в самом деле постучался, у нее все похолодело внутри, не было сил, чтобы встать и подойти к двери.

— Мама, это я! — послышался голос дочери.

Арина вбежала в комнату веселая, довольная.

— Мама, я уже в армии! — воскликнула она и вдруг осеклась, встревожилась. — Что с тобой, мама?

— Ой, доченька, головушка раскалывается, — горестно ответила мать.

— У тебя теперь свой врач, — сказала Арина. Потрогав ее лоб, пощупав пульс, она профессионально продолжала: — Температуры нет, пульс ритмичный, хорошего наполнения…

— Как у тебя, ты-то куда?

— Завтра к девяти ноль-ноль надо явиться на сборный пункт.

И тут Степанида разрыдалась, дала волю своим слезам.

— Не надо, мама, не надо, — лопотала Арина и сама плакала, не догадываясь, какой удар обрушился на ее мать, кого и что она потеряла.

Проводив на станцию дочь и жену, Савелий ночью вернулся домой, часок-другой вздремнул, а проснувшись рано утром, намерился починить разорванную вчера на работе спецовку. Степанида, конечно, сделала бы это лучше, но не ждать же ее приезда, и приедет-то она неизвестно когда — может, завтра, может, послезавтра, а то бывало, что и по неделе задерживалась у дочери. Вчера она сказала, что надо как следует проводить Аринушку в армию, и он с этим был согласен.

Иголку и нитку Савелий нашел сразу, а вот нужного цвета лоскуток поискать надобно, а где искать, ясно: у Степаниды в ящике этих лоскутков пропасть. Выдвинув из-под кровати объемистый деревянный ящик, он стал перебирать лоскутки, бумажные вырезки и наткнулся на какой-то сверток. Любопытным Савелий никогда не был, по домашним тайничкам жены лазить не привык, но тут будто лукавый подзудил: погляди да погляди, что там припрятано. Развязал он бечевку, развернул неказистую тряпицу и обмер: в свертке были пачки денег, аккуратно перевязанные узкими лентами. За свои сорок пять лет он, хорошо зарабатывавший у себя на заводе, никогда не видывал в доме таких деньжищ. «Чьи, как они попали сюда?» — заметались в голове мысли.

Словно обжегшись, он отпрянул от ящика, вытер ладонью вспотевший лоб и загнанно стал расхаживать по комнате, не в силах унять волнения и внезапной дрожи в руках. Ему вспомнились разговоры с женой о том, откуда у них на столе сало, масло, колбаса… Степанида всякий раз как бы нехотя и с досадой отвечала: или не видишь, что глаз не смыкаю, строчу и строчу на машинке… «Шитьем заработала», — подумал он и в какой-то момент готов был порадоваться: «Пригодятся деньжата, жизнь в эвакуации известно какая…» Но в следующую минуту мозг пронзила другая мысль: «Это сколько же надо пошить да продать, чтобы этакий ворох денег припрятать?»

Доверчивый, почти не вникавший прежде, чем и как живет Степанида, он вдруг заставил себя кое-что припомнить, обмозговать события, которые сейчас казались ему странными и малопонятными. Он слышал, например, что не так-то просто взять билет на поезд, а у Степаниды и речи об этом не было. Как же ей удавалось такое, что вздумала и поехала? Обычно к поезду Степанида шла налегке, а домой привозила тяжелую сумку, набитую всякой вкусной всячиной. Не мог он понять, где и за какие шиши добывала она эту «всячину». Консервы, масло, колбасы, хлеб — все это, как поговаривали в цехе, можно было купить лишь на рынке за большие деньги у спекулянтов. Так с кем же Степанида зналась? Задав себе такой вопрос, он даже в мыслях не в силах был произнести, что жена со спекулянтами зналась и, должно быть, спекуляцией деньгу зашибала…

Савелий с отвращением задвинул ногой ящик под кровать, бросился на улицу к умывальнику и стал тереть мылом руки, пытаясь поскорее отмыть что-то невидимое, омерзительное, прилипшее к пальцам, когда он трогал денежные пачки. Торопливо умывшись и забыв позавтракать, он один, без Макрушина, заспешил в цех. Сегодня ему было бы неловко по дороге на работу заглядывать в глаза Никифору Сергеевичу. Опасался он и того, что не удержится, расскажет приятелю о том злополучном свертке и совета попросит: что, мол, делать с проклятыми деньгами.

— Я гляжу, Савелий, не с той ноги ты встал, что ли, что-то сам на себя не похож. Не хвораешь ли? — заботливо поинтересовался пришедший в цех Макрушин.

Грошев торопливо ответил:

— Не выспался. Ночью дочь провожал на фронт.

— Эх, не один ты нынче такой, — со вздохом сказал Макрушин, поверивший другу.

Савелий вытачивал сверла. Работа привычная, как привычным было и то, что он молчком делал свое дело, и никто не замечал каких-либо странностей в его поведении. А в действительности он порой даже не видел резца, и только многолетняя практика да чутье помогали ему избегать ошибок, не портить заготовки. Перед глазами вставали, ворочались, как живые, те перевязанные узкими лентами денежные пачки, они терлись друг о друга и, как ему чудилось, до тошноты противно скрипели… Он встряхивал головой, чтобы отшвырнуть наваждение, напрягал глаза, следя за тем, как из-под резца тянется тонкая спиралька стружки.

После смены Савелию не хотелось уходить из цеха, он готов был работать до полуночи, до прихода поезда, с которым приедет Степанида. Вернется она, и он тут же строго спросит: чей ворох денег, откуда и зачем?

— Хватит, Савелий, пора по домам, — сказал подошедший Макрушин.

— Иди, я догоню, — буркнул Грошев.

— Знаешь, не дурил бы ты, не двужильный же… Вон и Николай Иванович поглядывает на тебя с подозрением.

— Чего ему глядеть на меня?

— Стало быть, есть чего. Пяток сверл ты нынче с браком выдал.

От этих слов Грошева будто бы жаром обдало. С ним никогда прежде не случалось такой напасти. Ну, бывало, что не доглядит, запорет деталь, но сам же и приметит, а тут вон какой брак…

— Я сказал, по какой причине случилась у тебя недоделка, — продолжал Макрушин. — Так что давай-ка на отдых, а то Николай Иванович выволочку задаст под горячую руку.

Грошеву ничего не оставалось, как уйти с ним домой. По дороге он досадовал, что у станка больше думал о своей злополучной находке под кроватью, потому-то вон какой вышел конфуз, в бракоделы угодил. «Да плюнь ты на те деньги. Лежат, и леший с ними, пусть лежат», — сказал он себе и несколько успокоенным вернулся в свою комнатенку. Он подтянул гирьку часов и, сняв ботинки, прилег одетым на неразобранную постель. Ему хотелось просто полежать малость, но вдруг, совсем того не желая, заснул, даже не заснул, а погрузился в теплую приятную полудрему и неожиданно увидел, как из-под кровати по-лягушечьи стали выпрыгивать денежные пачки. Они с диким визгом кувыркались, плясали, увлекая в свой круг маленькую женщину. Савелий присмотрелся к ней и ахнул: «Да это же Степанида». Он хотел вскочить с постели, но не мог шевельнуть ни ногой, ни рукой. Его руки и ноги были придавлены холодными, липкими пачками-лягушками. Он хотел крикнуть, но тоже не мог, потому что Степанида зажала ему рот ладонью, и ладонь у нее была холодная, липкая… Из темноты угла выплыл какой-то мужчина, хрипло крикнул: «Сильнее жми, не давай пикнуть мужу!» Савелий напрягся, рывком освободил руки, хотел схватить за грудки того мужчину и проснулся.

— Тьфу ты, какая чертовщина приснилась, — вслух произнес он и, встав с постели, включил свет, глянул на часы. Стрелки показывали время прихода поезда. Савелий обулся, решив пойти на станцию и встретить жену. Правда, она запрещала и встречать и провожать себя, говоря, что не нужно ему перебивать сон. Он соглашался, а сейчас был объят нетерпением, хотел поскорее увидеть жену и спросить о том свертке… Савелий покосился на кровать — а вдруг из-под нее и в самом деле по-лягушечьи станут выпрыгивать пачки…

Степанида этой ночью не приехала. Савелий подосадовал, не зная, что делать, и самому себе не признаваясь, что ему страшновато возвращаться в свою комнатенку, где в ящике под кроватью лежит сверток с деньгами. А вот пойду, разожгу плиту и пошвыряю туда эти окаянные пачки, и пусть они горят синим пламенем. Дурило, а какой в том толк, если деньги пеплом станут? Такой, что не будут лежать под кроватью и сниться перестанут. Опять же, чудак, ты умишком-то пораскинь хорошенько да разберись, чьи деньги и от кого припрятаны? Думал я об этом. Жену спросить надо, она расскажет. Расскажет? Оттопыривай уши и слушай, она тебе наговорит — семь верст до небес и все лесом… На ходу Савелий рассуждал, спорил сам с собой, чувствуя в душе острое огорчение от того, что Степанида не приехала. Прежде ведь как было? Не приехала домой сегодня — эка важность, завтра приедет, и никакой у него не было заботушки, и мыслей нехороших тоже не было. А сейчас припомнилось: вернется она, и какими-то духами от нее тянет… Однажды он с тихим смешком сказал, что она обзавелась духами, с чего бы это? Степанида фыркнула: не принюхивайся. Еще всплыло: она и в парикмахерские заглядывала, и ездила в город в пошитой для себя обнове и, по выражению Никифора Сергеевича, так цвела, что хоть картину с нее пиши. Иные бабы измотались в цехах да на стройках, а Степанида похорошела. Никифор Сергеевич по-соседски упрекнул: другие работают на производстве, а ты баклуши бьешь… Степанида в долгу не осталась, помахала перед его глазами справками о своих болезнях, и ему крыть нечем, он только процедил: не знаю, какие болезни у тебя, но ловчить умеешь.

Вот это «ловчить» занозой торчало в сердце, и Савелий вынужденно соглашался про себя, что Степанида и в самом деле ловчила, занималась делами, о которых лучше молчать. У него сейчас, кажется, впервые мелькнуло подозрение, что в тех делах без мужиков не обходилось. Ведь сомнительно, чтобы она одна или с помощью каких-то подружек такой ворох денег скопила. Да, да, никакой дурак не поверит в это. И выходит, что где-то с мужиками она якшалась…

— Ты куда это, паря? — раздался голос.

Грошев поднял голову, увидел вахтера дядю Васю и подивился: не в комнатенку свою пришел он, а очутился на проходной.

— Ты куда, спрашиваю. Ночь на дворе, а ты лунатиком шляешься, — безобидно ворчал вахтер.

— Надо, — бросил Грошев.

В цехе работала ночная смена. Ни с кем не здороваясь и как бы никого не замечая, он подошел к своему станку, стал придирчиво оглядывать заготовки, решив напрочь отшвырнуть все постороннее и думать только о сверлах. Но вспугнутым вороньем в голове метались мысли о денежных пачках, о мужчинах, с которыми зналась жена, и не от ревности ему было больно, а оттого, что он уже твердо знал: деньги, лежащие под кроватью, нечистые, позорные, и пока они там лежат, не будет ему покоя, и работы нормальной тоже не жди.

Он все-таки включил станок, силясь быть более внимательным, чтобы не повторилось вчерашнее.

Пришедший на работу Макрушин молча погрозил ему пальцем, и Савелий понял: сосед попрекает его за то, что не подождал, раньше всех ушел в цех.

«Никифор Сергеевич, наверное, считает, что я вчерашний грешок замаливаю… А пускай себе считает», — подумал Грошев и отправился к начальнику цеха. Ладченко в конторе был один. Не прекращая телефонного разговора, он кивнул — подожди, мол, а потом, положив трубку, спросил:

— Что у тебя, Савелий Михеевич?

— Разрешите на часок отлучиться, — попросил Грошев.

Ладченко заглянул ему в лицо, заметил покрасневшие глаза с припухлыми от недосыпания веками, проговорил:

— Ты вот что, иди-ка отдыхай. В обеденный перерыв пришлю Дворникова, он тебя разбудит.

— Я раньше управлюсь, — проронил Грошев.

— Раньше не появляйся, запрещаю! — Ладченко помолчал. — Слышал я, ты дочь проводил в армию, переживаешь. Понятно мне твое состояние, но, как говорится, ничем помочь не могу. Мужайся и надейся на лучшее.

— Спасибо, Николай Иванович, на добром слове, — поблагодарил Грошев и по дороге в барак продолжал думать: «Эх, все одно знают — Арину проводил, но никто не догадывается, какая другая болячка душу гложет… Арину жалко. В добровольцы попросилась. Что ж, правильно… Отцу велено за станком стоять, так пусть дочь за него на фронте будет. Оно, может, и до отца дойдет очередь, как дошла уже до таких же рабочих. Ничего, печалиться не будем, в кусты прятаться не станем. Не таковские Грошевы, чтобы отлынивать…»

С такими мыслями Савелий открыл дверь, шагнул решительно в комнату, выволок из-под кровати ящик и опять увидел ненавистные пачки денег. Он тут же придавил коленом развязанный сверток, чувствуя одновременно и жар, и озноб во всем теле. В следующую минуту он с остервенением стал скручивать бечевой сверток, ища глазами, во что бы еще завернуть его и навсегда унести из комнаты. Не найдя ничего подходящего, он сорвал с гвоздя старую замасленную фуфайку, запеленал сверток и для надежности обвязал брючным ремнем.

Через полчаса он уже сидел в коридоре военкомата, ожидая, когда военком Петя Статкевич окажется у себя в кабинете один, потом зашел к нему и молча высыпал на стол пачки, перевязанные узкими лентами.

— Что это? — удивился Статкевич.

— Деньги, — шепотом ответил Грошев.

— Какие деньги?

— Ты, Петя, мобилизуешь людей, мобилизуй и их на оборону, пусть послужат хорошему делу.

— Я не могу…

— А я, может, больше — не могу! — вскрикнул Грошев. — Я принес, а ты делай с ними, что хочешь.

Статкевич не знал, как быть. Ему было известно, что новогорцы уже немало собрали средств и передали их в фонд обороны, но как делается эта передача, он понятия не имел, потому-то стал звонить в банк…

Степанида впервые возвращалась домой с пустыми руками, даже какие-никакие дочкины вещички и те не привезла. Все, что было из одежды и обуви, Арина-глупышка пораздавала подружкам, которым еще учиться в институте. Степанида хотела приструнить дочь: зачем отдаешь даром, но промолчала. На душе у нее было тяжко, она никак не могла прийти в себя от неожиданного потрясения: ласковый, милый, добрый Терентий Силыч арестован, и сейчас думала о нем. Будь все по-прежнему, она, проводив дочь, осталась бы у него, и не на один день, и продолжала бы ездить к нему, будто бы на лечение в областную больницу. Есть у нее справка, якобы выданная тамошней больницей, с ней она смело подходила к железнодорожной кассе, ее же показывала, если в вагоне документы проверяли. Хворая! Кто придерется? Умница Терентий Силыч знал и ее научил, где и какой бумажкой козырять… Эх, откозырялась, кажется, теперь вся надежда лишь на то, что под кроватью припрятано, с тоской рассуждала она.

Степанида хотела постучать в дверь, легонько толкнула ее и ужаснулась: муж-то спит с незапертой дверью… Да он что, пьян? Она ворвалась в комнату, зажгла свет. Савелий безмятежно спал, отвернувшись к стене. Молитвенно встав на колени, Степанида вытащила из-под кровати ящик и обомлела: все в нем перевернуто и свертка нет… Сразу обожгла мысль: муж-разиня ушел на работу, не запер комнату и здесь кто-то похозяйничал… Она подхватилась и с криком стала расталкивать Савелия:

— Ты что дрыхнешь, почему дверь не запер? Ты что, так и оставлял комнату открытой?

Он проснулся, молча свесил голые ноги с постели, недоуменно глядел на жену, как бы даже не узнавая ее.

— Кто рылся в ящике? Там был сверток, где он? Ты знаешь, что в нем было? — громко спрашивала Степанида с дрожью в голосе.

— Мой и твой позор, вот что было, — ответил Савелий, дивясь своему спокойствию. Он и в самом деле успокоился, почувствовал облегчение в душе, когда избавился от проклятых пачек.

— Где, где сверток с деньгами? — продолжала стонать Степанида.

— Пошли денежки на хорошее дело, в банк отнес, на оборону, — неторопливо и спокойно сказал он.

— На какую такую оборону! — завопила она. — Там же сорок тысяч было!

«Точно сосчитала, шельма, столько же и в квитанции записано», — подумал Савелий.

— Что ты наделал, ирод! Как ты посмел, проклятый! — вопила обезумевшая Степанида. Она то подбегала к нему с растопыренными крючковатыми пальцами, готовая вцепиться в него и в кровь исцарапать лицо, то с визгом отскакивала, а потом рухнула на пол и, рыдая, заколотила кулаками по доскам.

Савелию вдруг стало жалко ее, промелькнула мысль о том, что не надо было связываться с теми проклятыми пачками. Где-то внутри у него застряли все грозные слова, которые он собирался бросить жене в лицо: ты, мол, такая и сякая…

Степанида подхватилась, крикнула:

— Верни деньги! Куда отнес, оттуда и принеси.

— Что сделано, то сделано, переделывать не стану, — процедил он.

— Не станешь? — прошипела она. — Я требую — верни мои деньги!

— Молчать! — взъярился он и шагнул к ней непримиримо-суровый, с потемневшими от негодования глазами. — Молчать, говорю! Не нужна мне такая… Если не одумаешься, можешь убираться к чертовой матери!

Степанида струхнула. Она никогда не видела мужа таким разбушевавшимся.