Все это было на войне

Фронтовою ночью на шинели

Мне приснился берег золотой.

Волны на песке сыром шипели,

Набегал и отходил прибой.

Было рано. Первый луч рассветный

Обронил сиянье на песок,

И на нем остался чуть приметный,

Легкий след босых девичьих ног.

Ни косынки, на песке забытой,

Ни одежды белой вдалеке —

Только берег, да песок открытый,

Да следы девичьи на песке.

Я открыл глаза, и надо мною

Крик гусиный проплывал в ночи,

Да висели сеткою сквозною

Скрещенные в воздухе лучи.

Нимб войны, полночный, неизменный,

Долгий срок венчавший города,

Он от жизни мирной, довоенной

Не оставил в небе ни следа.

Но с тобой мы в сердце всюду носим

Прошлой жизни образ дорогой —

На болотах, среди темных сосен,

На земле и на волне морской.

Сны о мире — это наша жажда,

Снится в полночь темную бойцу,

Как с войны вернется он однажды

И шагнет к знакомому крыльцу.

И увидит ту, что возле моря

Легкий след забыла на песке,—

Нашу жизнь, как девушку без горя,

С полотенцем белым на руке.

Нам она в глаза тогда посмотрит,

Руки обожженные возьмет;

Всем, кто не был дома года по три,

Этот срок в бессмертие зачтет.

Вокзал. Перрон. Притушены огни.

Здесь было раньше расставаний много.

Но то был мир. Другие были дни.

Не тот был путь, не та была дорога.

Ну вот и все… Прощай, мой старый дом,

Который в годы юности открыли,

Где были счастливы с тобой вдвоем

И наше счастье поровну делили.

Вокзал. Перрон. Гудки поют во тьме,

Зовут, зовут, протяжные, солдата.

Вечерний ветер что-то шепчет мне

С высокого степного переката.

Он некогда тебя ко мне принес

От васильков, от клевера, полыни,

От первых чистых августовских рос

И сохранил такой тебя поныне.

Горячий пар и грохота поток,

Колесный стук и звяканье тарелок,

Рыдает где-то впереди рожок

Над тусклой сеткой затемненных стрелок.

Меж нами расстоянье велико,

Нас разделяют темные ступени.

Еще ты близко, близко — далеко,

Тебя скрывают на перроне тени.

Свисток. И вот тебя не видно. Нет…

Растаяла ты в полумертвом свете.

На рельсах остается гулкий след,

В окно летит июньский шумный ветер.

Прощай, мой город, ты мне детство дал,

Ты одарил меня богато, щедро,

Меня ты к солнцу, к звездам подымал,

Учил дышать степным горячим ветром.

Любовь моя! Одна ты без огня

Идешь дорогой темною с вокзала.

Как будешь жить, дышать ты без меня,

Когда полжизни мне недосказала!

Стоят вокруг сосновые леса,

Высокие, без края, без границы;

Блестит на иглах по утрам роса;

Поют над лесом, заливаясь, птицы.

Косые блики утренних лучей

Горят на листьях желтыми огнями.

И золотят сверкающий ручей,

Что вьется среди леса меж корнями.

Такой здесь мир, такая тишина,

Июльское спокойное томленье,

Что кажется ползущая война

Дурным, но отошедшим сновиденьем.

Запомним мы и ночи те и дни,

Закаты и рассветы без сиянья,

Дневную тьму, полночные огни,

Товарищей, лежащих без дыханья.

Но как-то на рассвете, в тишине,

В короткой передышке после боя

Заговорили тихо мы о дне,

О том далеком, что всегда с собою

Носили в сердце, в мыслях до конца,

До самого последнего дыханья,

Что согревал надеждою бойца,

Что обрывал нежданные рыданья.

Каким он будет, этот светлый день,

И где в пути-дороге нас застанет?

И у каких сгоревших деревень

Он руки нам горячие протянет?

Мечтатели, мы думали о том,

Чего сердцами воинов желали.

В березняке, прохладном и густом,

Мы у ручья студеного лежали.

Один сказал:

— Все сбудется зимой.

Метельным днем, под пенье шалой вьюги

По снегу черному вернемся мы домой,

И встретят нас озябшие подруги.

Мы отогреем их своим теплом,

В углы поставим верное оружие

И будем слушать, слушать за столом,

Как бьется сердце, отходя от стужи.

Другой сказал:

— Он в золоте придет,

Богатый день, красивый, плодородный,

Вином бокалы звонкие нальет

На празднике великом, всенародном.

И нам за все — за кровь и за труды,

За ратный подвиг, совершенный нами,

К ногам положит спелые плоды

И наши каски обовьет цветами.

А самый робкий, самый молодой

Сказал, от дерзкой мысли загораясь:

— Тот день придет за талою водой,

Когда в лесах займется снова завязь.

Когда поля весеннею травой

Ковром широким сплошь зазеленеют,

Когда в лесах под чистой синевой

Березки молодью захмелеют…

Мы не забудем никогда тот час —

Он наши души глубоко затронул —

Когда пришел из штаба к нам приказ:

Занять в лесу сосновом оборону.

Путь на восток закончен был тогда —

Счастливей часа не было на свете!

Рубеж мы тот запомним на года,

На многие года — десятилетья.

Из отпуска вернулся мой земляк,

Как будто чем-то был в пути расстроен;

До этого в одной из контратак

Он у себя в полку прослыл героем.

Он ранен был, но полз вперед во мгле,

Меняя нервно диски в автомате,

Потом очнулся ночью на столе

Под полотняной крышей в медсанбате.

Он пролежал на койке сорок дней,

Все звал жену, искал горячим взором.

Поправившись, поехал в отпуск к ней,

В счастливый отпуск в наш далекий город.

Мы незнакомы были до войны,

А здесь сдружились земляки-солдаты,

По-разному в свой город влюблены,

В котором были счастливы когда-то.

Мы знали жен по карточкам, по снам,

Которыми делились мы по-братски.

Мы спали рядом, и в морозы нам

Теплее было в блиндаже солдатском,

Я ждал его из отпуска… Ведь он

Жену мою был навестить обязан;

Все рассказать и передать поклон,

Меня, вернувшись, одарить рассказом,

И вот приехал. Грустен, нелюдим,

Каким-то горем омрачен, расстроен.

Когда бойцы стояли перед ним,

Он сухо поздоровался со строем.

Потом сказал:

— Пойдем, мой друг, пойдем,

Пусть нас не видят в горести другие…

И вот землянка, наш солдатский дом,

Сырые стены, черные, глухие.

Мой друг с шинели молча пыль стряхнул,

Сел на скамью, как будто равнодушный,

Тяжелым взглядом на меня взглянул,

Сказал:

— Теперь, дружище, слушай.

Я, как дурак, везде таскал с собой

Любовь и верность — вот еще забота!

Я с именем ее стремился в бой,

Да слышала б когда моя пехота,

Как их суровый, строгий капитан

В бою кровавом, силы напрягая,

Под взрывами смертельными шептал:

«Ты слышишь ли меня, Галина, Галя?»

Не знала, где я, полгода… Вот срок!

Шесть месяцев… Беда! Скажи на милость!

Как говорят, я не успел подметки сбить сапог,

А у нее любовь уж износилась.

И я ушел. К ней возвращенья нет,

Захлопнул дверь, оставив на пороге

Свою любовь, к которой много лет,

Где б ни был я, тянулись все дороги…

…Он замолчал и продолжать не стал,

Взял папиросу и, вздохнув глубоко,

Сказал потом:

— Жену твою видал.

Все хорошо, полна и краснощека.

Тебя ж я об одном лишь попрошу,

Товарища ты, знаю, не обидишь:

Жене письмо я, может, напишу,

Ты передашь ей, если где увидишь…

Он через месяц был в бою убит,

Когда бежал в атаку по опушке.

Его похоронили у ракит

Над медленной украинской речушкой.

Он умирал в беспамятстве, в бреду,

Но губы воспаленные шептали:

«Галина, Галя, я тебя найду,

Ты слышишь ли меня, Галина, Галя?»

Я никогда так не желал письма,

Не ждал с таким горячим нетерпеньем.

К нам в лес пришла метельная зима,

Землянки нашей заметя ступени.

О, если б можно было только раз

Дать знать в мой город отголоском грома

Что именно не завтра, а сейчас

Письмо мне нужно получить из дома.

Знакомый почерк встретить на письме,

Обратный адрес, улицу, квартиру,

Две комнаты в вечерней полутьме,

В которых помещается полмира.

Когда в лесу в снега и в землю вмерз

И звезды в небе ветры погасили,

То кажется, что мир тайгой зарос

И все тебя покинули, забыли.

…Шипит кора сосны полусырой,

Труба печурки свист пурги доносит.

И вдруг в землянку позднею порой

В снегу, с мороза входит письмоносец.

Как в довоенном мире, достает

Открытки, письма он из сумки старой,

Как Дед Мороз на елке, подает

Он каждому желаемый подарок.

Еще не взяв, я вижу почерк твой

И, адресом обратным зачарован,

Конверт держу… Посланник голубой

Военною цензурой штемпелеван.

И сердце замирает. И висок

Холодный пот нежданно покрывает;

Я жадною рукой наискосок

Конверт нетерпеливо разрываю.

Да, да… Скучает… Милый… Дорогой…

Я снился ей, веселый, загорелый,

Над тихой украинской рекой,

В саду вишневом, от цветенья белом.

Целует, обнимает горячо

И подписи касается губами,

И это — все. А я хочу еще

Следить, следить за милыми словами.

Опять мне снился этой ночью сон,

Тебя я видел, но до крика тяжко:

Был берег моря, золотой песок,

На нем лежала почему-то фляжка.

Заржавленная фляжка без чехла —

Откуда здесь она взялась, пустая?

Тебя увидел. Ты навстречу шла,

Как будто бы мое письмо читая.

Я закричал: «Постой, не уходи!»

Но ты взглянула в сторону прибоя

Так изумленно, словно впереди

И не было меня перед тобою.

И ты пошла… И рядом вдруг с тобой

Встал человек, рукой за локоть тронул;

И вместе с ним ты каменной тропой

Взбираться стала по крутому склону.

Я побежал по следу от воды,

Не веря сам: да это ты ли, ты ли?

Но проволоки спутанной ряды

Мне путь к тебе стеной загородили.

Вернулся к морю. Тихое оно,

Как зеркало, лежало под ногами,

И в глубине светло играло дно

Волнистыми, как гребни гор, песками.

Нагнулся я — не видно ничего:

Ни губ моих, ни глаз моих усталых;

Нет отраженья в море моего,

Лишь облаков кочующая стая.

Тут я рукой ударил по воде,

Еще рукой, потом солдатской скаткой.

Но от ударов не было нигде

Кругов на море. Море было гладко.

Тогда я к фляжке бросился бежать,

Ее ногой ударил, ожидая.

Она осталась на песке лежать,

Не шелохнувшись, ржавая, пустая.

И здесь уже заплакал я навзрыд…

И вдруг проснулся на своей лежанке,

Погасла печь, но каганец горит,

И сон, как кошка, ходит по землянке.

Чем дальше мы от мира на войне,

Чем злее веют вихри огневые,

Тем чаще в опаленной стороне

Мы вспоминаем радости былые.

И в памяти храню я, как скупец,

Тебя у моря, солнце на закате,

Косы твоей сияющей венец

Над голубым — в полоску с белым —

платьем.

Выходим к морю… На сыром песке

Свои следы не раз мы оставляли

И белый парус в синем далеке

Своей судьбой и счастьем называли.

Взбираемся с тобою на обрыв,

Сдирая в кровь ладони и колени,

И наверху, глаза на мир раскрыв,

Мы застываем рядом в изумленье.

Скользят под парусами корабли,

Лежит пред нами неземная небыль:

Рекою в море синее вдали

Впадает сверху голубое небо.

Мне не забыть ни полдень, ни прибой

Над светлою чертой береговою,

Ни желто-красный камень под тобой,

Ни чаек взлет над русой головою.

Я был и есть скупец и однолюб,

Безмерно жадный обладатель клада:

Ни глаз других, ни плеч других, ни губ,

Ни слов других, ни голоса не надо…

Пришла весна, хорошая весна,

В снегах легли проталины и тени,

И вот уже солдатам не до сна:

Они идут на юге в наступленье.

Дороги фронтовые развезло,

В кюветах танки, пушки и машины —

Все то, что грохотало нам назло,

Теперь молчит на землях Украины.

Когда-нибудь ученые мужи,

Историки седые и стратеги

На эти боевые рубежи

Весной приедут на простой телеге.

Их привезет колхозный рыжий конь

С дугой крутою над упрямой шеей.

В крови и в масти сохранив огонь,

Он на рысях подкатит их к траншее.

Историки, с блокнотами в руках,

Пойдут к окопам старым без дороги

И вновь услышат, как в былых боях

Ревели пушки на холмах отлогих.

Все это будет! Волею бойца

Вчерашний день — он завтра станет былью.

Как трепетали русские сердца,

Когда границу мы переходили!

Здесь тополя над Прутом стерегут

Места, где бились мы с ожесточеньем,

Теперь пред нами неспокойный Прут

За льдиной льдину тянет по теченью.

А мы все шли: долины и холмы,

Разбитые дороги, перекаты…

И вот однажды увидали мы

Под облаками синие Карпаты.

Все поняли, что снова здесь — бои,

Что снова каждый должен быть отважен,

И ты ли сам или друзья твои,

А может быть, и вместе в землю ляжем.

Остановились ночью за рекой,

По карте именуемой Молдавой,

Почувствовав, что нам подать рукой

До смерти славной и бессмертной славы.

И бой настал. Жестокий бой в лесу

За монастырь, среди дубов стоящий.

Завыли мины глухо на весу,

Как топоры, стучали пули в чаще.

Но лес стоял высокою стеной,

Ощерившийся, нелюдимый, страшный,

И крикнул я:

— Товарищи, за мной!

И мы схватились в битве рукопашной.

Кипел лесной гранатный темный бой.

Штыки мелькали, узкие кинжалы.

От дерева до дерева гурьбой

К монастырю фашисты побежали.

А мы — за ними. Белая стена

Среди деревьев частых замелькала.

Навстречу пуля свистнула. Она

Уж не меня ли в этот миг искала?!

Но вдруг в лесу раздался, загудел

Протяжный звон, высокий, колокольный,

Как будто вырваться он захотел

Из боя вон, туда, где полдень вольный.

И в этот миг, когда моя ладонь

К ограде монастырской прикоснулась,

Горячий вихрь, в глазах слепой огонь,—

Все предо мною в грохоте взметнулось.

И я упал…

Какая тишина

Стоит над миром! Нет войны и крови.

Чуть шелестит черешня у окна

И сыплет цвет мне белый в изголовье.

Весна со мною рядом, в двух шагах,

Гуляет ветер по земле раздольной,

И только эхом слышится в ушах

Далекий звон, тревожный, колокольный.

Как хорошо лежать! На свете жить,

Дышать весной, хватать губами воздух,

С соседями палатными дружить,

Считать на небе украинском звезды.

Пить по утрам парное молоко,

И песни петь вполголоса со всеми,

И знать, что там, что очень далеко,

За сотни верст, но ждут тебя все время.

Привыкнешь к перевязкам — пустяки,

И ничего, что ночи все бессонней;

И гипс на сгибе раненой руки

Становится все легче, невесомей.

Перебираешь в памяти дружков —

Они теперь давно уже в Карпатах,

Среди ущелий, буков и снегов,

Среди восходов горных и закатов.

Перебираю лица, адреса:

Украинцы, волжане, вологодцы…

Друзей моих родные голоса,

А скольких мне увидеть не придется?!

А вот — письмо… Я помню, капитан

Просил меня перед последним боем:

«…Тебе, возможно, будет отпуск дан,

Возьми, мой друг, письмо мое с собою.

Ты в городе Галину разыщи,

И не от мужа — попросту от воина

Письмо мое последнее вручи,

Пусть прочитает — и живет спокойно…»

Я взял письмо. И вот оно со мной,

А я лежу на госпитальной койке

Под белою больничной простыней,

И сколько дней еще лежать мне, сколько!

И неизвестен день мне тот и час,

Когда с пути далекого, с дороги

Я, в дверь родную тихо постучась,

Замру от ожиданья на пороге.

Опять в палате в полдень тишина,

Как будто мир затих на полуслове;

Чуть шелестит черешня у окна

И сыплет цвет мне белый в изголовье.

Приходит врач. Садится на кровать,

Считает пульс привычною рукою

И говорит:

— Вы можете вставать,

Гулять по саду можете… с сестрою.

Немного отдохнете, милый мой,

Забудете режим, покой постельный

И, может быть, поедете домой, —

Он щурится, — да, в отпуск двухнедельный.

Мне кажется, что это все из сна —

И доктор сам, его седые брови…

Чуть шелестит черешня у окна

И сыплет цвет мне белый в изголовье…

Обратный путь. Дорожной кутерьмы

Калейдоскоп. И шум и крик народа.

Я дома не был ровно три зимы,

Три осени, три долгих, долгих года.

Народ как будто тот же, не другой.

Смешливый, краснощекий и здоровый.

Но вот без ног один, с одной ногой,

А вот слепой, он с посохом дубовым.

Через его лицо наискосок

Проходит шрам, он свеж еще и розов;

Солдат, наверно, молод, но висок

Посеребрен как будто бы морозом.

Он тоже не был дома три зимы,

А постарел на двадцать иль на сорок,

Мне почему-то кажется, что мы

Попутчики в один и тот же город.

И кто же встретит темного его

И как узнают сразу на перроне?

Иль он сойдет, не видя никого,

Но головы от горя не уронит?

Пойдет один, как будто не слепой,

Походкой твердой старого солдата,

Он видел бой, он видел страшный бой,

Он был в бою и головы не прятал,

…А поезд все идет — который день! —

Среди примет утихшего сраженья:

Полусгоревших тихих деревень,

Среди озер, сломавших отраженье.

Еще висят разбитые мосты,

Черны провалы станционных зданий,

Но зеленеют возле них кусты,

Как в день второй начала мирозданья.

Белеют ребра новые арбы,

Лежит куском нарезанная зелень,

И даже телеграфные столбы

Еще желты, еще не посерели.

…Однажды утром, выйдя на перрон,

На станцию, разбитую бомбежкой,

Я увидал слепого близко. Он

Стоял с мешком солдатским на подножке.

Осматривался будто бы вокруг,

Узнать пытаясь все, что раньше было.

И вдруг он вздрогнул, пошатнулся вдруг

От крика женского: «Сережа, милый!..»

К нему бежала женщина в платке,

Ей все дорогу тут же уступали.

Он руки протянул. В его руке

Мы посошок дубовый увидали.

Но он отбросил в сторону его,

Шагнул вперед спокойно для начала,

Как будто знал, что вечно для него

Теперь опорой та, что закричала.

Колеса застучали все быстрей,

Солдат с женой остался на вокзале;

Из тамбуров, из окон, из дверей

Их все глазами долго провожали.

И скоро город мой. Мне не заснуть.

Приеду так же, как уехал, — ночью.

Ужель мне доведется заглянуть

В твои печалью тронутые очи?

Все собрано. Походный мой мешок

Стоит на полке, будто приготовясь,

Мелькают ленты белые дорог,

Стучит на стыках беспокойно поезд.

И вот вокзал. Перрон. И надо мной

Блестят, как прежде, золотые звезды,

Лицом ловлю я ветерок степной,

Глотками пью хмельной, студеный воздух.

Шумит ветвями привокзальный сад,

Вокруг меня дома стоят, как тени…

Я слышу пенье тихое девчат.

И чувствую я аромат сирени.

Налево переулок — это мой,

Знакомый дом, он будет третьим с краю,

И вот стучу, стучу к себе домой,

Прошусь в свой дом, у окон замираю.

Я слышу через дверь ее шаги,—

Не расставался с нею я как будто,—

Ой, сердце, тише, выжить помоги

Вот эту только первую минуту!

Вот скрипнул ключ и вот уже затих,

И дверь раскрыта настежь, нараспашку,

И я тебя держу в руках моих,

Тебя, к кому я шел такой дорогой тяжкой.

Мой дом, мой стол, как в тот прощальный час;

Он все такой же, словно в день вчерашний,

Как будто бы с прогулки возвратясь,

Вошел я в дом, в окно не постучавши.

И ты не плачь. Теперь все позади,

Под нашей крышей встретились мы снова,

Мы рядом, вместе. У моей груди

Биенье сердца слышу я родного.

И я хожу, как мальчик, по садам,

Прошедшее по памяти листая.

Я, как пытливый школьник, по складам

Вновь улицы, как в букваре, читаю.

Дома все те же, а знакомых нет;

Бывало, не пройдешь и полквартала,

Тебя заметят и окликнут вслед,

Заговорят… Да, многое бывало!

Я улицами тихими иду,

Пересекаю молча перекрестки,

Здесь шум стоял в сороковом году,

Цементом пахло, мелом и известкой.

Строительства скрипучие леса

Заглядывали в новые квартиры;

Здесь слышались сквозь грохот голоса:

«Помалу — майна, полегоньку — вира».

И этот дом достроен был, одет,

Посажен сад был перед ним зеленый…

Да сколько ж времени прошло! Пять лет,

И вот стою пред ним я почтальоном.

Письмо мне сумку полевую жжет.

Второй этаж. Квартира десять. Галя.

Но адресат известий ведь не ждет —

Известия любые опоздали.

Что я скажу? И надо ль что сказать

«О подвигах, о доблести, о славе»!

Он так сумел, наверно, написать,

Что память горькую навек оставил.

Открыта дверь. Передо мной — она,

Стоит, меня совсем не ожидая…

От неожиданности смущена,

Войти меня в квартиру приглашает.

Письмо читает… В светлое окно

Стучится тополь ветками прямыми.

Вот так же он смотрел не так давно,

Как мир сиял за окнами живыми.

Весь мир лежит в одном большом окне,

Сверкающий, шумящий, нераздельный…

Я слышу голос:

— Расскажите мне,

Меня не вспоминал он в час смертельный?

Я говорю. Пусть знает. Пусть живет

И будет вечно с думами своими.

Я говорю. Железом слово жжет:

— Шептал в бреду он только ваше имя.

До смерти помнил вас, не забывал,

В горячке звал, искал кругом — не вы ли?

Быть может, раньше вами наповал

Он был сражен, как пулею, — навылет.

Не мне судить, пусть судит суд людской

С пристрастием, не по своей охоте…

Но только помните: любви такой

Вы никогда на свете не найдете.

Она сжимает пальцами виски,

В глаза мне смотрит потемневшим взглядом

И голосом, охрипшим от тоски,

Мне говорит:

— Не надо так… Не надо…

Я выхожу из комнаты на свет,

Под клены шелестящие, под ветер;

Не о Галине думаю — о нет! —

О той, что лучше всех на белом свете.

Как коротки и ночи те и дни,

Когда ты глаз бессонных не смежаешь!

Ты голову печально не клони,

Я вновь вернусь, и ты ведь это знаешь.

Опять вокзал. Перрон и суета.

Шипенье пара, крики паровозов;

И где-то за пролетами моста

Закат вечерний золотисто-розов.

Моя любовь, дай руки снова мне,

Смотри в глаза суровые солдата.

Он не погиб, он не сгорел в огне,

Хотя себя от пламени не прятал.

Ты только помни. Помни и скучай.

Считай недели ты страды военной

И дни не от прощания считай —

Считай часы до встречи непременной.

И сколько новых мне пройти дорог,

И сколько старых ляжет между нами,

А все я помнить буду твой платок,

Мелькнувший мне, как парус над волнами.