Все это было на войне

Я взойду на курган,

Оглянусь

Сквозь рассветный туман

На Миус.

В сорок первый я год

Оглянусь —

Снова поле встает

И Миус.

Побываю я в сорок

Втором —

Слышу пороха запах

И гром.

В сорок третий я сердцем

Вернусь —

Снова ветер и снова

Миус.

На колени я встану тогда,

К травам теплым щекою прижмусь,

На года, на года, на года

Верным памяти быть поклянусь:

Этим травам степным и ярам,

Этим желтым крутым берегам,

Этим серым дорогам в пыли,

По которым мы много прошли,

Этим милым могилам родным,

Отобравшим навеки у нас

Тех, кто хлебом делился ржаным

В час отбоя, в молчания час…

На высоком скрипучем

Возу

Память словом певучим

Везу.

Сколько лет мне везти,

Сколько дней

По широкой степи

По моей?

Вот от этой могилы степной

Мир был начат великий, земной.

Я взойду на курган,

Оглянусь

Сквозь рассветный туман

На Миус…

Здесь было поле боя. Поле славы

Спускалось к обагренным берегам,

Отсюда шел налево и направо

Рубеж, деливший землю пополам.

Здесь выросли над полынком печальным,

Как будто бы терновника кусты,

Ряды звенящей, спутанной, спиральной

Железной проволоки. Желтые цветы

Не отшатнулись от нее, а стали

Подругой ей у смертных берегов,

Хотя она была из той же стали,

Что их рвала на тысячи кусков.

Здесь было поле боя, поле смерти,

За пядь земли безмерная борьба.

Отсюда шла, укрытая в конверте,

Сиротская горючая судьба.

На этой глине, обагренной кровью,

Не в силах все земное позабыть,

Мы замолкали вдруг на полуслове,

Чтоб никогда не видеть, не любить.

Здесь было поле боя, поле жизни

Моих детей на сотни лет вперед.

Здесь было все, чем мы своей Отчизне

Могли служить в тот тяжкий, грозный год.

Здесь были моряки. Они на суше

Пехоте были лучшие дружки;

Из гимнастерок их «морские души»

Мелькали, словно в море гребешки.

Веселые, во всей красе и силе,

С морскою солью в сердце и в крови,

Они с собой, как талисман, носили

Морские бескозырочки свои.

Окопы называли «полубаком»

И несмолкавший над Миусом бой,

Идя отрядом в сотую атаку,

«Авралом» называли меж собой.

Здесь были степняки и были горцы.

С Дуная люди, с Волги, с Иртыша,

Днепровцы и азовцы, черноморцы,

Морская слава, русская душа!

И с ними был, служил в морской пехоте,

Моряк из Ейска, парень молодой,

И в плаванье, в сраженье ли, в походе —

Носил гитару вечно он с собой.

Он звал ее «подружкой семиструнной»

И пел, вплетая в наши голоса:

— Мы в жизни ходим, словно по бурунам,

Крепи, матрос, под ветром паруса!

Не жди, матрос, ты в плаванье покоя,

Не жди от моря сна и тишины;

Сжимай штурвал обветренной рукою,

Взлетай на гребень бешеной волны!

Он был любим, как баловень, друзьями,

И отвечал всем дружбой золотой,

Русоволосый, с синими глазами,

С душой еще мальчишеской, простой.

Миус, Миус, кто знал тебя когда-то?

Ты стал для нас исходом и судьбой,

Полынный, ржавый, скошенный, горбатый,

Поднялся левый берег над тобой.

Над черною кипящею водою,

Прошитою осколками до дна,

Над острою грядой береговою

Вставала ночь весенняя, темна,

Наполненная запахами мяты,

Степных фиалок, молодой травы —

Всем тем, что душит в тишине солдата

И шелестит у самой головы.

Миус, Миус, ты видел, как однажды,

Когда прошел артиллерийский гром,

Моряк с губами серыми от жажды

Склонился возле хаты над ведром.

А рядом с ним стояла и смотрела,

Чему-то улыбаясь своему,

Дивчина с кожей темнозагорелой,

С глазами будто в тающем дыму.

Он разогнулся и сказал: — Спасибо,—

И вытер губы, и отпил опять,

Ему пора уже, но он не в силах

Уйти и даже слова не сказать.

Так он стоял, смотрел, не отрываясь,

Вокруг не замечая ничего:

Он словно в жизни не видал красавиц,

И это первая была его.

Так было суждено и так случилось,

Исполнен был их юности зарок;

Ковыль-трава им в поле поклонилась,

И лег под ноги тихий полынок.

Миус, Миус, всему ты наш свидетель,

Войдешь в свой том тисненый, золотой.

Ты помнишь, как свистел над степью ветер

Над той крутой Сто первой высотой,

Как выл свинец, как резали осколки

Траву и камень, глину и песок,

Как падали средь трав, осенних, колких,

Зажав рукой простреленный висок.

Миус, Миус, ты помнишь, как стоял он,

Моряк русоволосый, молодой,

Уже не с автоматом, а с кинжалом

Над острой, каменистою грядой.

Как за спиною на его гитаре

Подрагивали струны на ходу,

И как упал он, будто кто ударил

Его лицом о желтую гряду.

Но он пополз, на камнях оставляя

Кровавый след, на гребень высоты,

И кровь его, горячая, живая,

Кропила неумершие цветы.

И он дополз, рука его разжалась,

И замер он навеки, молодой,

И бескозырка на камнях осталась

Над той крутой Сто первой высотой.

Мы едем по степи. Дорога вьется,

Шныряет меж курганов и холмов,

Меж красноватых каменных колодцев,

Среди укрытых вишнями домов.

Скрипят возы с пшеницей золотою,

Быки идут лениво по пыли;

Степным дурманом, травяным настоем

Нас манит поле желтое вдали.

Здесь шла война. Прошла путем великим,

Вновь тишина. Лишь видны кое-где

Обломки пушек вражьих в повилике,

В ромашках белых, в серой лебеде.

Минуем стаю ветряков крылатых,

Они нам машут вслед издалека;

И вот с холма степного переката

Миус мы видим лезвием клинка.

Сюда пришли когда-то запорожцы,

Один из них, что был высок и рус,

Сказал: — Так бачьте, бачьте тико, хлопцы

Здесь ричка вьется, будто бы мий ус.

С тех пор Миусом, говорят, назвали

Степную речку с темною волной,

Лежащую на долгом перевале

Меж Доном и Украиной степной.

На минном поле — вновь бахча и дыни,

Дубовки созревают в духоте,

В чуть горьковатом запахе полыни,

На темном лежа шерстяном листе.

Арбузы зреют. Полосатой кожей

Они напоминают камуфляж…

А вот — остаток дота, он был сложен

На месте том, где ныне встал шалаш.

Командный пункт — КП седого деда,

Живущего на свете сотый год,

Который видел, как пришла победа

Сюда, к Миусу, и пошла вперед.

Здесь мир теперь. Средь этих светлых хаток

Он вновь себе пристанище нашел,

Здесь запах вишен и жерделов[3] сладок,

Как запах улья под жужжаньем пчел.

Стоит жара. К одной из хаток белых

Я подхожу и вижу у ворот

Дивчину с кожей темнозагорелой

И головы знакомый поворот.

Я знал ее… Я здесь бывал когда-то,

Черты я помню милого лица…

Как будто тень матросского бушлата

Лежит ковром широким у крыльца.

Сидит малыш у хаты, как льняная,

Пушистая, в кудряшках, голова;

В глазах его знакомая, стальная,

Но чистая, как море, синева.

Глаза такие я встречал однажды,

Их к этой хате посреди села

Дорожная, настойчивая жажда

Когда-то без ошибки привела.

Мы узнаем друг друга постепенно,

Мы входим в дом, и вдруг передо мной

Как будто бы восставшая из тлена,

Висит гитара с порванной струной.

А над гитарой, лентой обвивая

Помятый гриф, былой певучий строй,

Поникла бескозырка боевая,

Сверкая тускло алою звездой.

Пройдут года… И дни другие сменят,

И, может, как отец, в родном краю

Сын бескозырку старую наденет

На стриженую голову свою.

Отцу он будет по годам ровесник,

Пойдет ему всего двадцатый год.

И матерью переданную песню

Он, как отец, бывало, запоет:

«Не жди, матрос, ты в плаванье покоя,

Не жди от моря сна и тишины;

Сжимай штурвал обветренной рукою,

Взлетай на гребень бешеной волны!»

Он будет петь, высокий, русый, юный.

И будут слушать степи и леса:

«Мы в жизни ходим, словно по бурунам,

Крепи, матрос, под ветром паруса!»

Миус, Миус, рубеж великой славы,

Среди огня цветов и мертвых трав

Ты встал навек, простой и величавый,

Для вечной жизни смертью смерть поправ.

Пусть пред тобой земной простор играет,

Зеленый, голубой и золотой,

Пусть памятник бессмертию сверкает

Над той крутой Сто первой высотой!