Все это было на войне

Я слышу все,

я вижу род людской

В поту,

в морщинах

под сияньем солнца,

На берегу Италии морской,

Где смотрят слепо

рыбака оконца.

Путей земных, как дней,

не перечесть —

Лежат широты и меридианы…

А я живу и думаю,

что есть

Товарищи мои

во всех

далеких странах.

Письмо приходит —

это Альберт Кан[5]

Мне пишет из-под Сан-Франциско;

Нас разделяет Тихий океан,

Соединяют

сыновья-мальчишки.

Я помню, Брайен,

Кана сын,

зимой

Летел, сияя,

под Москвой на лыжах,

И с ним Алешка,

сын вихрастый мой,—

А кто мне может быть

еще родней и ближе?

Я вспоминаю Токио,

еще одну семью,—

В моих руках

в письме пришедший

снимок:

Жена и дочка в кимоно,

в краю,

Где я впервые

повстречался с ними.

Японию я помню —

страшный гриб

Как будто бы еще

висит над Хиросимой:

Больничная палата, мальчик, как старик,

Страдающий невыносимо…

Вот мир каков!

А должен он цвести

На всех материках

и параллелях,

Чтоб каждый злак

обязан был расти —

Как мы хотим,

как мы ему велели!

И я хочу,

чтоб сын вихрастый мой

Мог

к сверстнику

поехать в Сан-Франциско

И чтоб не пахло на земле

войной

И призрака ее

не видно было

близко.

Пусть встретятся,

еще друзей найдут,—

Планета широка

и превосходна!

Пусть дышат, как орлы,

и пусть живут,

Как людям полагается —

свободно!

И потому я с голубем стою

И обращаюсь через океаны

В одну семью,

затем еще в семью,

В одном краю,

потом в другом краю,

Неся мечту заветную свою

Через моря

и все меридианы!

Вот почему я

с голубем стою!