Встань над болью своей

НОВОГОДНЯЯ НОЧЬ

В конце 1942 года я находился в Гузене — грязном и мрачном филиале Маутхаузена. Мы, новички, жили в четырнадцатом бараке — длинном сооружении, сколоченном из потемневшего теса. От общего рабочего лагеря мы были отделены колючей проволокой.

Мы отбывали карантин. Днем толкались в узком дворике, примыкавшем к бараку, а вечером, озябшие и голодные, наспех проглотив порцию кофе и хлеба, засыпали на нарах тяжелым, беспокойным сном. Администрация барака не позволяла нам нежиться. Ночью нас поднимали то для сверки номеров, то для контроля на вшивость, а чаще всего для участия в различных «увеселительных» мероприятиях.

Так было и в новогоднюю ночь. В двенадцатом часу в нашей половине барака ярко вспыхнул свет, и в тишине прозвучал возглас:

— Ауфштейн! Подъем!

Протирая глаза, я сел на своих нарах под наклонным сводом барака.

Из своей каморки, покачиваясь, вышел староста барака Франц, выделявшийся среди других уголовников багровым, испещренным морщинами лицом, крупными мускулистыми руками, луженой глоткой и развалистой морской походкой. Когда лагерному начальству начинал не нравиться какой-либо заключенный, Франц охотно брал на себя обязанности палача…

Староста был явно навеселе. Позади него стояли четыре испанца из лагерного оркестра. Двое держали в руках скрипки и смычки, третий — кларнет, а четвертый — небольшой барабан.

— Внимание! — заорал Франц. — Сегодня я решил развлечь вас и пригласил музыкантов. Конечно, вы понимаете, что даром ничего не делается. Но вы ребята не скупые, не жадные… — После этих слов Франца одолел приступ смеха. Наконец староста отдышался, вытер слезы и сказал: — За музыку мы заплатим. Завтра каждый из вас отдаст мне пол пайки хлеба. Ясно? — Он качнулся и небрежно бросил музыкантам: — Валяйте!

Один из скрипачей взмахнул смычком, и барак наполнила игривая мелодия солдатской песенки «Лили Марлен». Франц уже собирался вернуться к себе в каморку, когда в барак вошел еще один заключенный.

Это был крупный мужчина с угрюмым лицом и неторопливой походкой. Он преградил Францу дорогу и что-то тихо сказал. Франц махнул рукой испанцам. Музыка смолкла.

— Для очень срочной работы, — громогласно объявил Франц, — нужны четыре крепких молодых парня. Кто хочет поработать? Тот, кто поработает сегодня ночью, завтра будет отдыхать весь день…

Перспектива весь день проваляться в бараке прельстила многих. Добровольцы толпой окружили Франца. Но отбирал кандидатов не наш блоковый, а ночной гость. Он внимательно окинул взглядом одного, ощупал мускулы у другого, легким ударом в челюсть сшиб с ног третьего. Потом обернулся к Францу и рявкнул:

— Дерьмо! Мне нужны люди для работы, а не для крематория.

Действительно, люди, окружавшие его, были уже не в состоянии выполнять какую-либо физическую работу. Тогда Франц сам устремился на поиски. Он быстро осматривал ряды коек и извлекал каждого, кто еще походил на человека, способного работать. Так были отобраны четверо заключенных.

Одним из них оказался я…

И вот мы идем следом за угрюмым немцем по темным улицам лагерного городка. Наш вожак привел нас к небольшому зданию, над которым возвышалась труба.

Сквозь фиолетовые занавески окон пробивался жидкий свет. На входной двери висела небольшая табличка с надписью: «Крематорий».

Капо крематория никогда не улыбался. Он глядел на мир мрачными глазами, упрятанными в тень нависших бровей. Звали его Руди, друзья-уголовники — «грустным Руди».

— Стойте здесь и ждите! — распорядился он и ушел в крематорий.

Мы и не догадывались, что вечером 31 декабря лагерфюрер Зайдлер получил известие о том, что завтра в Гузен прибывает пополнение — 700 югославских партизан. Перед Зайдлером встала проблема: где разместить вновь прибывших? Лагерь был заполнен до предела, мест не было.

Зайдлер задумался, потом вызвал лагерного старосту, назначенного из числа уголовников, и распорядился:

— К завтрашнему утру надо освободить тридцать второй барак. Прибывает пополнение…

Староста бодро щелкнул каблуками и ответил:

— Так точно! Будет сделано!..

Они понимали друг друга с полуслова.

В тридцать втором бараке размещались инвалиды, иными словами — те, кто перенес «лечение» в лагерном лазарете. Теперь их ждала смерть… Командование лагеря исходило из простого расчета: инвалиды уже не могли приносить пользы, а югославы были солидным пополнением для армии заключенных, работавших в каменоломне.

Истребление инвалидов началось сразу же после отбоя, когда в бараках погас свет. Людям приказали раздеться догола и вытолкнули на улицу. Перед этим о каждом из несчастных «позаботились»: химическим карандашом вывели на груди личный номер.

На дворе стоял двенадцатиградусный мороз. Напрасно инвалиды пытались согреться, разогнать застывшую кровь, размахивая руками и подпрыгивая на месте. Мороз медленно, но верно делал свое дело. Вот в одном из уголков двора без стона, без звука опустился на промерзшую землю человек. Рядом присел на корточки другой…

После одиннадцати часов вечера двор барака был устлан трупами. Но некоторые умирать не хотели. Подобно призракам, они продолжали бродить между рядами окоченевших товарищей: одни — с помутневшими от ужаса глазами, другие — уже не замечавшие ничего вокруг. Один из них, высокий и худой испанец, то хохотал, то пытался что-то петь о родной Андалусии.

Не желавших умирать погнали в баню. Там им устроили ледяной душ, а затем снова выгнали на мороз. Дело пошло быстрее. За пятнадцать минут до встречи Нового года в живых оставался всего один инвалид — русский, родом из Сибири. Экономя время, уголовники проломили сибиряку голову ломом.

Руди был серьезно обеспокоен тем, что до утра ему не удастся силами своей команды перевезти в мертвецкую около 700 трупов инвалидов. Брать «помощников» из рабочего барака он не хотел. Надо было хотя бы на несколько дней сохранить очередную акцию уничтожения в тайне от остальных заключенных и вольнонаемных немцев, работавших в каменоломне, поэтому выбор пал на карантинный барак. Возле крематория нас разбили на пары, каждой паре вручили тележку на двух колесах, и мы направились к тридцать второму бараку.

За несколько минут до полуночи все участники расправы — капо, старосты блоков и лагерполицаи — шумной толпой двинулись встречать Новый год. С нами остался один Руди.

И тут началось самое страшное. Ведь не так просто взять за руки или за ноги то, что еще час назад было человеком. Не так просто погрузить труп на тележку, потом вернуться за следующим, потом еще и еще раз повторять все сначала…

Я попал в одну пару со старым Петером — видавшим виды капитаном океанского лайнера. Старик был плечист и широк в кости. Я уверен, что он спокойно переносил любую качку, любой шторм. Но стоило ему прикоснуться к посиневшему трупу, как его начинало мучительно рвать. Спасало его лишь то, что из пустого желудка много не выжмешь.

Руди рыскал среди трупов, присаживался на корточки, вглядывался в лица. Время от времени он одной рукой подхватывал мертвое тело и волок его в дальний угол двора.

Зачем? Я терялся в догадках. Впрочем, размышлять было некогда.

…Несколько месяцев спустя я познакомился с белорусом Петром Чуриковым, работавшим в команде крематория. Он рассказал мне о подслушанном разговоре…

Утром 1 января 1943 года в крематорий раньше обычного явился шеф этого учреждения — обершарфюрер СС Грау. На приветствие Руди, поздравившего начальство с Новым годом, эсэсовец сухо бросил:

— Ты мне зубы не заговаривай! Где моя доля?

— Вот, пожалуйста!

Звякнул металл. Потом Грау замолк. Через тонкую стенку Петр слышал, как Руди тяжело вздохнул и сказал:

— Это все, господин обершарфюрер…

И тут шеф взорвался:

— Врешь, скотина! Да я тебя самого…

Но Руди был не из пугливых. Слишком часто он видел смерть, слишком много знал о своем шефе. И поэтому он спокойно оборвал эсэсовца:

— Посмотрели бы сами. Ведь большинство инвалидов — русские военнопленные. Народ молодой, зубы здоровые…

Эсэсовец, не прощаясь, зло хлопнул дверью…

Много таких подробностей знал белорус Петр Чуриков, но не успел рассказать о них людям. Его расстреляли 3 мая 1945 года, за два дня до освобождения лагеря.