Встань над болью своей

Но уже полчаса спустя мое боевое настроение резко пошло на убыль…

Полуторка промчалась мимо обширных садов совхоза имени Сталина, оставила позади Балабино, въехала в город, миновала вокзал, прокатилась по улице Карла Либкнехта — главной магистрали Старого Запорожья — и неожиданно притормозила.

Дорогу нам преграждал пестрый поток беженцев. Десятки тысяч людей, покинувших родные, обжитые места на Правобережной Украине, шли и ехали на восток, и казалось, что этому потоку не будет конца.

Каких только видов транспорта тут не было! И председательские брички, и бригадирские бедарки, и допотопные линейки, и утлые бестарки, и самые обычные крестьянские телеги. Но больше всего было арб — длинных и неуклюжих сооружений, предназначенных для перевозки соломы. На каждой такой арбе размещалось по две-три семьи со всеми ребятишками и со всем скарбом: подушками и перинами, глечиками и макитрами, зеркальными шкафами и никелированными кроватями, поросятами и ягнятами, курами и индюшками. А позади арбы, как правило, была привязана корова: она осторожно ступала по булыжнику шоссе сбитыми в кровь копытами и время от времени протяжно мычала…

А для того чтобы все эти арбы, повозки и тележки могли передвигаться, беженцы приспособили все, что только могло служить тяглом: медлительных и жующих свою бесконечную жвачку волов, красавцев рысаков с конских заводов, разномастных степных лошадей и даже дойных коров.

Но счастливчиков, обладавших живым тяглом, было гораздо меньше, чем тех, кто нес или вез все свое имущество на себе. Одни катили пожитки на тачках, другие — в детских колясках, третьи приспособили для этой цели садовые тележки, на которых обычно развозят навоз. Однако еще больше было таких, кто обходился без всяких подручных средств. Эти несли все, что смогли унести, в рюкзаках, вещмешках, чемоданах.

Вот с кабиной нашей полуторки поравнялся худой и небритый старик. Несмотря на августовскую жару, он был одет в зимнее пальто и шапку-боярку. Обливаясь потом, старик упрямо толкал впереди себя скрипучую тачку с налипшими на борта ошметками навоза. А на тачке, поверх покрытой пыльным пледом поклажи, лежала стопка книг, перевязанная шпагатом.

Я бросил взгляд на обложку верхней книги и прочел: «Фармакология. Санкт-Петербургъ. 1913 год». «Аптекарь!» — догадался я.

Следом за аптекарем шел и беззвучно плакал босой деревенский мальчик лет шести. Он волок огромный чемодан, перепоясанный алюминиевой проволокой. Через несколько шагов мальчик перекладывал чемодан из руки в руку и упорно волок его дальше, цепляя днищем за булыжник. И каждый раз, когда мальчик чиркал чемоданом по дороге, испуганно вздрагивала его мать — крупная, чернобровая украинка, шедшая в трех шагах позади. Но помочь сыну она не могла: одной рукой она прижимала к груди младенца, а другую оттягивал большущий узел, из которого торчала бутылочка с соской…

Мужчин среди беженцев почти не было: большинство мужского населения Правобережной Украины было либо призвано в армию, либо уже эвакуировалось на восток с тракторами, комбайнами или скотом.

И тут я заметил, что яркий августовский день померк, потускнел: лучи солнца плохо пробивались сквозь марево пыли, поднятой тысячами колес и ног. Ни на минуту не стихал своеобразный гул, кудахтали куры и гоготали гуси, блеяли овцы и визжали поросята, мычали коровы и изредка пронзительно и тревожно ржали кони.

И только люди — даже дети! — молчали. Они шли и ехали, глядя в землю, и лишь время от времени кто-нибудь поднимал голову, молча оглядывался и спрашивал глазами: «Куда это меня занесло?»

На развилке дорог, у въезда в Старое Запорожье поток беженцев встречал заслон из милиционеров в касках с винтовками за спиной. Они должны были следить за тем, чтобы никто из пришельцев с правого берега Днепра не проник в город, и направлять их в степь, в объезд.

Но милиционеров просто не замечали, никто не тревожил их ни просьбами, ни протестами, ни вопросами…

Река неизбывного людского горя медленно текла по проложенному кем-то руслу.

Полуторка, то и дело сигналя, осторожно пробирается сквозь встречный поток беженцев, а я мысленно рисую сердитое лицо комбата, который уже третий час ждет меня на правом берегу, в неведомом мне Кичкасе. Судя по карте, дорога должна была отнять не более тридцати — сорока минут, а я уже два часа пробиваюсь через заслон, через водоворот лошадей, людей, тачек и повозок. Полуторка ползет со скоростью пешехода, а иногда надолго застревает во встречном потоке. В таких случаях мне приходится выходить из кабины и, где просьбами, где угрозами, прокладывать себе дорогу.

Наконец пытка медленной ездой заканчивается, наша машина въезжает на большую круглую площадь и скатывается вниз, на плотину Днепрогэса. Здесь бойцы роты НКВД, охраняющей гидростанцию, навели относительный порядок: по одной половине проезжей части идут воинские грузовики и повозки, а по другой навстречу им движется поток беженцев. Шофер облегченно вздыхает и прибавляет газу…

Днепрогэс! Широкая проезжая часть на гребне плотины, длинная галерея стальных ворот верхнего бьефа да отполированные до блеска глыбы камня, торчащие из-под воды далеко внизу, — вот, пожалуй, и все, что я уношу в своей памяти после первой и быстротечной встречи с этим легендарным сооружением. И еще — надолго остается потом в ушах яростный рев воды, падающей на бывшие пороги из открытых шлюзов…

Шофер, видимо, из местных. Он хорошо знает дорогу, уверенно ведет машину по улочкам какого-то поселка, и через несколько минут полуторка останавливается у двухэтажного здания из красного кирпича. Над деревянным крыльцом висит голубая вывеска, которая начинается словами: «Опытное хозяйство…» Дальше идут буквы помельче — и ничего не разберешь.

Я не ошибся. Комбат уже кипит, как самовар. Он нетерпеливо ходит взад-вперед возле крыльца и свирепо хлещет по голенищам сапог ивовым прутиком. Увидев знакомую полуторку, Ворон останавливается, одергивает гимнастерку и выпрямляется. «Будет серьезный разговор», — решаю я и пулей лечу к крыльцу.

Не дослушав до конца мой рапорт о прибытии, Ворон резко обрывает меня:

— Где вы пропадали? Я жду вас три часа. Мне давно пора быть в штабе дивизии. Послал же бог помощничков на мою голову!

— Простите, — говорю я. — Но я не мог…

Я хочу сказать, что мне помешал поток беженцев, двигающийся в хаотическом беспорядке, что я не имел права ехать по головам и давить колесами измученных женщин, детей и стариков, но Ворон снова перебивает меня.

— «Не мог»! — повторяет он мои слова. — Запомните: в армии слова «не мог» не существует! «Не мог» равнозначно «не хотел»!

Он круто поворачивается ко мне спиной, долго стоит так, а потом с яростью ломает прутик и отбрасывает его в сторону. Наступает неловкая пауза. Шофер, начавший какой-то треп с бойцами, стоящими в кузове полуторки, испуганно замолкает. Становится отчетливо слышно, как потрескивает остывающий радиатор автомашины, а над крыльцом беспечно чирикает какая-то пичужка.

Но вот комбат поворачивается ко мне, и его голос звучит уже спокойнее:

— Учтите: на следующий раз отдам вас под трибунал за невыполнение приказа! А сейчас займитесь делом! Помещение для штаба и командного пункта я уже нашел. Ваша задача — подобрать квартиры для рот и хозвзвода. Найдите площадку для полевой кухни. Подыщите место для складирования противотанковых и противопехотных мин. Лучше всего где-нибудь в лесопосадке. Отройте небольшой погреб для хранения капсюлей и взрывателей. Все! Вечером доложите! Выполняйте!

— Есть! — с облегчением выдыхаю я и поворачиваюсь лицом к полуторке: —Лесовик! Непейвода! Ананчук! Козолуп! За мной!

Бойцы дружно вываливаются из кузова автомашины. А я думаю о том, что Ворон шутить не любит. Суровый мужик! Но к моему прежнему чувству восхищения «военной косточкой» прибавляется почему-то чувство горечи…

Куда только не забрасывала меня судьба в годы войны и сразу после нее! Мне приходилось подниматься к ледникам Альп и ездить на собачьих упряжках по колымской тундре, нежиться на пляжах Крыма и рыбачить в окрестностях Беломорска, бродить среди вековых сосен по прибалтийским дюнам и нести службу в продуваемом всеми ветрами крошечном домике на берегу Татарского пролива. Тысячи городов и городков, сел и поселков, железнодорожных станций и морских гаваней остались за моей спиной. Названия многих населенных пунктов выветрились из памяти.

Но Кичкас я не забуду никогда!

Он ничем не знаменит, этот поселок на правом берегу Днепра. Правда, два века назад здесь денно и нощно несли дозорную службу передовые разъезды запорожцев. А когда в степи появлялась вражеская конница, над холмами Кичкаса поднимались к небу столбы дыма от костров, разложенных дозорными. И тогда на Хортице тревожно гудел набат, созывающий обитателей острова под знамена Запорожской Сечи…

Позднее, когда российская императрица приказала сровнять Сечь с землей, здесь стоял богатый казачий хутор. А в тридцатых годах нынешнего столетия сюда пришли строители Днепрогэса и в короткий срок возвели несколько десятков однотипных домиков для иностранных специалистов.

Днепрогэс построили, специалисты разъехались, и в уютных домиках, окруженных садами и цветниками, поселились сотрудники опытного хозяйства одного из научно-исследовательских институтов. Я до сих пор убежден, что хозяйство специализировалось на селекции томатов. Во всяком случае, где бы мы ни ставили мины в те дни, повсюду были плантации, усыпанные крупными, багровыми помидорами. Разломишь, бывало, такой помидор — и мякоть на изломе серебрится инеем…

Я не знал тогда, что пройдет несколько дней — и от этих богатых плантаций не останется и следа. Спелые красавцы помидоры будут втоптаны в чернозем солдатскими сапогами, иссечены в буро-багровое крошево разрывами снарядов и мин и густо перемешаны с человеческой кровью…

Кичкас я никогда не забуду, потому что здесь я многое испытал. Тут я пошел в первый бой и увидел первого живого немца. Тут я первый раз увидел, что могут сделать с беззащитным человеческим телом пули и осколки, и услышал, как истошно кричат от боли люди, как надрывно ржут раненые лошади…

В Кичкасе я испытал первую любовь. Если, конечно, можно назвать любовью случайную и короткую встречу с молодой, пылкой и не очень серьезной женщиной.

Август уже перевалил за середину. Население Кичкаса увеличилось в несколько раз. Он кишит, как развороченный муравейник. Кроме нашего батальона и взвода артиллерийской разведки, занятого поиском удобных огневых позиций, в поселке полным-полно штатских — женщин, стариков и детей. Это — беженцы, которые никак не решаются переправиться на левый берег Днепра и ждут-надеются, что наши войска вот-вот погонят немцев назад, на запад.

Возле каждого дома можно увидеть телеги с задранными оглоблями, арбы со снятыми дышлами. Беженцы ютятся в сараях, беседках и на сеновалах, некоторые из них соорудили шатры из рядна, одеял и других попавших под руку материалов. А многие спят прямо под открытым небом — вернее, под деревьями в садах и посадках вдоль дорог.

Наш батальон живет строго по распорядку дня, предусмотренному уставом. После подъема и завтрака роты направляются в степь, где весь день занимаются закладкой минных полей. Обед доставляется прямо к месту работы, а вечером запыленные и прокаленные солнцем бойцы возвращаются в поселок. Потом — ужин, свободное время и отбой. Все это очень напоминает размеренную жизнь войск в летних лагерях. Только мины, которые мы ставим в степи, отнюдь не учебные…

Кстати, в минах недостатка нет. Ежедневно два-три «ЗИСа» из дивизионного автобата доставляют нам несколько тысяч квадратных металлических коробок, окрашенных в зеленый цвет. Это противотанковые мины «ТМ-3,5». Иногда завозят и противопехотные мины «ПМ-1» — продолговатые деревянные коробочки, похожие на школьные пеналы. А вот со стрелковым оружием дело обстоит неважно

Вчера я заглянул в штаб батальона, разместившийся в конторе опытного хозяйства. Ворон сидел за письменным столом в кабинете директора и разговаривал с кем-то по телефону. Аппарат, еще недавно служивший директору, был отлично отлажен, и я отчетливо слышал начальственный басок, доносившийся с другого конца провода.

— Вы поймите меня правильно! — увещевал в трубку комбат. — У меня на четыреста двенадцать человек — всего семнадцать винтовок и четыре нагана. Винтовки мы ежедневно передаем взводу, заступающему в караул. А револьверы распределили так: один ношу я, другой — комиссар, третий — начштаба, а четвертый поочередно вручается дежурному по части. Разве это порядок? Одно название — воинская часть… А что, если…

— Не паникуйте! — покровительственно пробасила трубка. — Во-первых, у нас не хватает винтовок и пистолетов даже для стрелковых полков. Во-вторых, того, что вы имеете, вполне достаточно для несения караульной службы в тылу. И в-третьих, вам пока ничто не угрожает: бои идут под Уманью, а до нее, как мне известно, более двухсот километров! Не порите зря горячку! И не надоедайте нам ежедневными звонками. Этим делу не поможешь. Поступит оружие — мы не забудем о вас. А пока обходитесь тем, что есть! До свидания!

Разгоряченный Ворон еще несколько мгновений держал трубку на весу, затем со злостью швырнул на рычажки аппарата.

Я на цыпочках вышел из кабинета, молча вручил начальнику штаба схему очередного минного поля и зашагал в степь к своим саперам…

Пользуясь правами квартирьера, я подобрал для своей роты тихую улочку из шести домиков-близнецов. И сам поселился тут же — в чистом и аккуратном домике, принадлежащем агроному Даше. Хозяйка дома — высокая и стройная украинка лет двадцати восьми — целыми днями пропадает на работе: она занята эвакуацией имущества опытного хозяйства в Воронеж, куда уже перебрался директор. А всем домом заправляет толстая сварливая старуха — мать Даши, которую ротные остряки уже успели окрестить «тещей». Она то и дело по всякому пустяку скандалит с моими бойцами, а потом кричит через забор соседке, что «москали испоганили всю хату и просмолили ее махоркой». Самое смешное тут, пожалуй, то, что во взводе сержанта Коляды, разместившемся в доме, нет ни одного русского, все сплошь украинцы…

Взвод Коляды спит вповалку на шинелях и плащ- палатках в зале, как здесь принято называть самую большую и чистую комнату, предназначенную для приема гостей. А я вместе со своим «штабом» — старшиной роты и ординарцем Лесовиком — живу наверху, в небольшой мансарде.

Мы выполняем боевое задание, и нам иногда выдают по сто граммов водки на брата. Вечером старшина приносит в нашу комнату чайник с пахучей жидкостью и начинает «соблазнять» меня. Он до краев наполняет граненый стакан водкой и говорит:

— Достал у интендантов немного лишнего. Специально для вас. Попробуйте…

— Я уже говорил вам, что не пью…

— А вы попробуйте! Честное слово, не повредит…

— Сколько раз можно повторять эту комедию?

— Тогда разрешите мне. За ваше здоровье!

Старшина залпом опрокидывает водку в рот, закусывает корочкой хлеба, гладит себя по животу и блаженно закатывает глаза:

— Хорошо пошла!

— Больше не пейте! — строго говорю я. — Вам еще проводить вечернюю поверку…

— Не извольте беспокоиться! — скалится старшина. — Для меня это как для слона дробина!

И в самом деле, он никогда не пьянеет. Не зря же проработал пятнадцать лет метрдотелем в ресторане…

Я натягиваю гимнастерку, застегиваю портупею и говорю:

— Старшина! Остаетесь за меня! В случае чего, пошлите Лесовика за мной в третью роту.

— Есть! — отвечает старшина, а когда я выхожу на лестничную площадку, громко резюмирует: — Пошел дружков проведать…

Единственный недостаток моего нового жилья — это то, что я оторвался от Гоги, Бориса и Осипова. Теперь, чтобы повидать однокашников, мне приходится топать на другой конец поселка. Днем Брезнер ставит мины где-то у Разумовки, Бессаев — в окрестностях Бабуровки, а Осипов подвозит и складирует боезапас. Я же оборудую минные поля на западной окраине Кичкаса. Во время утренних планерок у комбата мы не успеваем перекинуться даже парой слов. Вся надежда — на вечер, но далеко не каждый вечер выдается свободным. У ротного командира — масса хлопот и забот.

А сегодня я решил плюнуть на все дела и сходить в третью роту, к Брезнеру.

Я вырос на берегу Тихого океана, где день угасает долго и постепенно. А здесь южная ночь опрокидывается на степь внезапно, сразу, как будто кто-то повернул выключатель.

Сквозь густеющие сумерки я вижу, как под деревьями, растущими вдоль дороги, укладываются на ночь беженцы. Они раскладывают прямо на траве матрацы и перины, перекликаются сонными голосами. Кое-где еще мерцают углями догорающие костры.

Неожиданно дорогу мне преграждает молодая гибкая женщина. Она держит за руку девчушку, которой не больше трех лет.

— Простите, — говорит женщина. — У вас нет спичек? Задумала сварить кашу дочке, а спички кончились…

— Одну минуточку! — отвечаю я и шарю по карманам. Я не курю, но со спичками не расстаюсь. Этому нас научили еще в училище: спички всегда должны быть у сапера под рукой.

— Вот! Нашел! — говорю я и протягиваю коробок незнакомке, но она по-прежнему не уступает мне дорогу. И я невольно любуюсь смуглым загорелым лицом, румянцем во всю щеку, пухлыми, добрыми губами и черными бровями, из-под которых лукаво и призывно сверкают карие глаза. Сквозь ситцевое платье, надетое, видимо, прямо на голое тело, проглядывают высокая грудь, узкая талия и плавные округлости бедер.

— Простите, — говорит женщина, — но спички я верну вам позднее… Заберете их на обратном пути. Я сплю вон под тем деревом…

Она показывает на старый дуб, растущий особняком, метрах в шестидесяти от дороги, и добавляет:

— А Танюша, — она гладит девочку по головке, — спит вместе с моей мамой на арбе с нашими вещами. Правда,Таня?

Девчушка кивает головой.

Возвращаясь из третьей роты, я то и дело мысленно спрашиваюсебя: «Идти или не идти?»

А поравнявшись со старым дубом, некоторое время топчусь на месте, как застоявшийся конь. Потом решительно сворачиваю с дороги. Моя новая знакомая лежит на перине, укрывшись одной простыней, под которой отчетливо проступают очертания фигуры.

— Садитесь! — говорит она и отодвигается, уступая мне место на краю перины. Я сажусь и молчу. Я просто не знаю, что полагается говорить в таких случаях.

Женщина подмечает мою нерешительность и берет инициативу на себя:

— Между прочим, я давно хотела познакомиться с вами. Но не решалась. Вы такой деловой, такой серьезный: вечно спешите куда-то с озабоченным лицом…

«Судя по ее речи, она не простая колхозница», — думаю я.

А она продолжает:

— Так что давайте знакомиться. Меня зовут Валя. А вас?

Она рассказывает, что жила на станции Помешная Кировоградской области, работала в станционном буфете, что вот уже двадцать с лишним дней, как они с матерью в пути. Хорошо еще, что председатель колхоза — родной брат матери. Это он выделил им пару быков и арбу, на которую удалось погрузить часть барахла.

Валя проводит рукой по траве и морщится:

— Сыро! Роса садится… Поэтому раздевайтесь и лезьте ко мне под простыню. Небось давно не спали на перине…

Я раздеваюсь, с трудом нащупывая ватными руками пуговицы, и лезу под простыню. А у самого давно вертится на кончике языка самый главный вопрос. И я задаю его:

— Валя, а где твой муж? На фронте?

— Нет у меня мужа и не было!

— А откуда же девочка?

— Ветром надуло! — хохочет Валя…

…Потом я долго лежу молча и гляжу в небо, усыпанное махровыми южными звездами. И это все? А я-то думал…

Затянувшуюся паузу нарушает Валя. Она ласково жмется ко мне и спрашивает

— Скажи, Володенька, я у тебя первая? Да?

— Не городи чепуху! — грубо отвечаю я. — С чего ты это взяла?

— Так ведь ты ничего не умеешь…

Ах, вот оно что! Значит, я ничего не умею! Хорошо! Поищи себе умелого! Я быстро, как по тревоге, натягиваю брюки, гимнастерку, сапоги и встаю.

— Ты куда? — испуганно спрашивает Валя.

— Учиться! — со злостью отвечаю я.

— Эгоист! — несется мне вдогонку…

Приближаясь к дому, я замечаю под яблоней два силуэта. Подхожу ближе и вижу, как маленький и тощий Коляда, став на цыпочки, обнимает и целует Дашу, которая на полголовы выше его. А та не сопротивляется. Наоборот, трепеща всем телом, льнет к сержанту. Какое свинство! И я срываюсь на крик:

— Сержант Коляда! Немедленно прекратите безобразие! Насколько мне известно, у вас есть жена. А вы… В расположение взвода шагом марш!

Коляда пожимает плечами и, не оглядываясь, идет к крыльцу. Зато Даша не обнаруживает никаких признаков смущения. Она звонко хохочет и грозит мне пальчиком:

— Какой вы строгий, товарищ лейтенант! Просто ужас!

Вечером 17 августа взвод Коляды заступает в караул, а я принимаю дежурство по части. Сдает дежурство военветфельдшер Володя, которого с легкой руки Брезнера в батальоне зовут «лошадиным доктором». На доктора худенький, белобрысый и застенчивый Володя совсем не похож, однако в лошадях он разбирается не хуже комбата. И верхом ездит не хуже. На его мальчишеских плечах — большое хозяйство: в батальоне девяносто гужевых и пять верховых лошадей. Это же целый табун!

Я расписываюсь в журнале, Володя передает мне красную повязку дежурного и наган с семью боевыми патронами. Ровно в 18.00 я начинаю развод, провожу инструктаж караула и суточного наряда, а затем мы с Володей докладываем комбату о передаче дежурства.

После ужина я проверяю порядок в ротах. «Старички» исправно несут службу: на крыльце каждого дома меня встречает дневальный и докладывает, что никаких происшествий не произошло. Я возвращаюсь в штаб, некоторое время скучаю у телефона, а потом решаю проверить сторожевое охранение.

В степи, на развилке двух дорог, там, где кончаются плантации помидоров, на невысоком холмике в лунном свете маячит фигура одинокого человека с винтовкой в руках. Я подхожу поближе, но меня останавливает свирепый окрик:

— Стой! Кто идет?

— Свои…

— Пароль?

— Патрон. Отзыв?

— Патруль!

На холмике, взяв винтовку наперевес, стоит Непейвода — поджарый и усатый боец лет сорока пяти.

— А я вас еще издали узнал, товарищ лейтенант, — улыбаясь говорит он. — Но порядок есть порядок!

— Все это хорошо… А где второй? Спит?

— Никак нет! — из придорожного кювета грузно поднимается массивный крупный боец. Я узнаю его. Это Монастырный из взвода Коляды.

— То старший по дозору, — говорит Монастырный и указывает пальцем на Непейводу, — загнал меня до канавы. Так, каже, лучше. Будешь, каже, прикрывать меня в случае чего…

— Хорошо! — перебиваю я разговорчивого бойца. — А ничего подозрительного не замечали? Шума моторов, например?

— Никак нет! — отвечает Непейвода. — Тихо. Правда, час назад проехала в город полуторка с тремя зенитчиками. Веселые ребята! Я их спрашиваю: «Куда это вы на ночь глядя?» А они отвечают: «К девкам!»

— Документы проверили?

— А как же! Пятьсот сорок шестой отдельный зенитный дивизион. Их батарея стоит в семи километрах от нас, в Широком.

Я возвращаюсь в штаб. Окна закрыты, в помещении Душно. Из соседней комнаты доносится дружный храп спящей смены караула. Я оставляю у телефона помощника дежурного — сержанта Коляду, предупреждаю, где искать меня в случае необходимости, и выхожу во двор.

Рядом с крыльцом стоит наша единственная полуторка. Я вытаскиваю из кабины жалобно звенящее старыми пружинами сиденье, бросаюсь на него и тут же засыпаю…

— Товарищ лейтенант! Товарищ лейтенант!

Я открываю глаза. Надо мной наклонился кто-то в белом и осторожно трясет за плечо. Я пытаюсь сообразить, в чем дело, а человек в белом повторяет:

— Товарищ лейтенант! Пора пробу снимать! Завтрак готов!

Я окончательно просыпаюсь, узнаю старшего повара и начинаю кое-что соображать. Мне как дежурному по части предстоит снять пробу завтрака на кухне. Без моей подписи в журнале личный состав кормить не будут.

— Сейчас приду, — говорю я, захожу в штаб, бужу Лесовика, и мы вместе идем к колодцу. Пока я снимаю гимнастерку и нательную рубаху, Лесовик достает из колодца ведро воды. Потом я наклоняюсь, и ординарец льет холодную как лед воду мне на загривок и спину…

Сегодня на завтрак гуляш с гречневой кашей и чай. К дымку, который исторгают две полевые кухни, примешивается аппетитный запах тушеного мяса, заправленного помидорами.

Я сажусь за сколоченный из горбыля стол, достаю из-за голенища собственную ложку, протираю ее носовым платком и начинаю есть. Но снять пробу и расписаться в журнале я так и не успеваю. Где-то на западной окраине поселка раздается выстрел, за ним — другой, третий… Кто-то отчаянно кричит: «Стой! Стрелять буду!»

Я бегу в штаб. И тут же ко мне приводят двух задержанных. Оба в новенькой форме, на черных петлицах — перекрещенные стволы пушек. Один — невысокий и плотный младший лейтенант, другой — долговязый, начинающий лысеть старшина.

— Вот! — задыхаясь докладывает сержант Коляда, которому, очевидно, пришлось побегать. — Я им — «Стой!», а они как зайцы петляют по степу…

— В чем дело? — строго спрашиваю я. — Почему не остановились? Почему не предъявили документы?

^___ Напоролись на немцев, — глядя прямо мне в глаза, говорит младший лейтенант. — А потом рванули, куда' ноги вынесут…

— На немцев? Давайте по порядку…

— Мы с зенитной батареи… Ездили в Запорожье… По личным делам. У старшины вот жена в Зеленом Яру живет. А когда возвращались, наткнулись на немецкий танк. Он неожиданно выскочил из посадки, ударил корпусом по капоту и кабине полуторки… и перевернул ее. Старшину, который стоял в кузове, выбросило в кусты. Шоферу раздавило грудь баранкой, а я кое-как выбрался из кабины и рванул вслед за старшиной…

— Ясно! И хватит! — обрываю я заикающегося от волнения артиллериста. — Хватит сеять панику! Сейчас разберемся…

Легко сказать «разберемся». Оперуполномоченного контрразведки у нас в батальоне нет. То ли вакансия свободна, то ли по штату не положено. И я решаю отвести задержанных к комиссару.

Комиссар выходит на крыльцо в одной рубахе, сквозь распахнутый воротник которой топорщится седой волос. Выслушав задержанных, он обращается не столько к ним, сколько к окружившим нас бойцам:

— Це дило треба разжуваты… Не верится мне, что немецкие танки где-то рядом… У страха глаза велики…

Комиссар несколько секунд молчит, а затем обращается ко мне:

— Давайте разбудим командира…

Но Ворона будить не надо. Он уже бежит к нам, упруго покачиваясь на кривых, кавалерийских ногах. Бежит, одетый по всей форме: смуглую шею оттеняет свежий подворотничок, как лакированные блестят хромовые сапоги.

— Что случилось? Кто стрелял? — хрипло спрашивает Ворон.

Младший лейтенант еще раз повторяет свой рассказ. Он то краснеет, то бледнеет, по его полному лицу струится пот, хотя под деревьями пока еще прохладно.

— Понятно! — рявкает Ворон и еще громче добавляет: — Обезоружить и связать руки!

С помощью Коляды и Белоуса я отбираю пистолет ТТ у младшего лейтенанта и наган у старшины, а потом бельевой веревкой, найденной тут же, в саду, мы связываем им руки за спиной.

— А может быть, не стоит так сурово? — тихо и задумчиво, как бы сам себя, спрашивает комиссар. — Может быть, они вовсе и не паникеры?

— Может быть, и не паникеры, — вопреки моему ожиданию соглашается Ворон. — Но — трусы! Это точно! Почему не побежали к себе на батарею, а назад, в тыл? Да и наши ли они?

— Наши, — вмешивается в разговор Непейвода. — Я у них документы… видел…

— Отставить разговоры! — командует комбат. — И всем разойтись! Немедленно! Столпились, как на базаре…

Здесь он прав: нас плотным кольцом окружают бойцы из отдыхающей смены караула и дневальные, сбежавшиеся из соседних домов.

Бойцы нехотя расходятся, а Ворон поворачивается ко мне:

— Лейтенант! Возьмите полуторку, двух бойцов с винтовками из караула и отвезите этих вояк в штаб дивизии, в особый отдел…

— Не с того начинаете! — кривя рот в недоброй усмешке, хрипит младший лейтенант-зенитчик. — Объявляйте тревогу! Пока не поздно…

А вот этого Ворон уж не потерпит! Чтобы младший по званию, чтобы какой-то сопляк… И я не ошибаюсь. Комбат дергается, как от удара кнутом, и шипит:

— Ишь ты! Учитель выискался! Я сам… Я сам знаю…

— «Я сам знаю»… — передразнивает зенитчик. — А документы проверить не сообразил!

— А мне начхать на твои документы, — уже спокойнее говорит Ворон. — Их проверят там, где положено. А я в таких делах не специалист… — Он демонстративно поворачивается спиной к задержанным и громко командует; — Подъем по тревоге! Начштаба ко мне! — Потом через плечо бросает мне: — Сдашь это дерьмо в особый отдел и мигом назад!

Но мигом у меня не получилось…

На прежнем месте — в здании школы правобережного поселка — штаба дивизии не оказалось. Я прошел по коридору, в конце которого в несколько этажей были нагромождены парты, заглянул в пустой класс. Свежий ветерок, проникавший в помещение сквозь разбитое окно, гонял по затоптанному полу смятую пачку от папирос «Пушка» и комочек копирки. На подоконнике лежала забытая кем-то сапожная щетка…

Я обошел всю школу и не встретил ни души. Лишь во дворе мне удалось остановить двух бегущих связистов, мотавших на катушку провод полевого телефона. Но и они ничего не знали.

— Где-то в Старом городе, — угрюмо буркнул пожилой сержант.

В Старом Запорожье стояло обычное рабочее утро. По главной магистрали города — улице Карла Либкнехта — торопился в свои цеха и конторы рабочий люд, мамаши вели в детские сады заспанных малышей, у кинотеатра «Гигант» художник менял афишу, а кругленькая и румяная, как яблочко, девушка снимала ставни с пивного ларька.

Долго я колесил по городу и только через два часа, когда бензин в полуторке был уже почти на нуле, нашел штаб дивизии. Он разместился на узкой улочке неподалеку от Дубовой Рощи, в деревянной школе, построенной, должно быть, еще во времена возведения Днепрогэса.

Я быстро нашел комнату особого отдела и сдал задержанных щеголеватому капитану в очках. А взамен получил расписку, в которой говорилось, что мною «препровождены в особый отдел два подозрительных лица, распространявших панические слухи»…

— Все! Вы свободны! — сказал капитан.

Я сделал «налево кругом» и вышел на крыльцо. В углу школьного двора под наспех сколоченным навесом размещалась столовая штаба. И Лесовик, неотступно следовавший за мной по пятам, вполголоса сказал:

— Жрать хочется… Не мешало бы позавтракать…

— Ты прав, — ответил я и подошел к повару, колдовавшему у походной кухни:

— Не накормишь, браток?

— А сколько вас?

— Четверо…

— Можно. Садитесь вон за те столы…

В столовой было пусто. Штабники рангом повыше уже отзавтракали, и за сколоченными из неоструганных досок столами сидели всего несколько писарей и шоферов. Все они дружно, как по команде, смотрели в сторону крыльца. А на крыльце, в окружении усиленного конвоя, стояли доставленные мною зенитчики. Что-то в их внешности изменилось, и я не сразу догадался что. Только вглядевшись попристальнее, я понял, что у обоих спороты петлицы.

Арестованных погрузили в автобус с зарешеченными окнами.

Машина свирепо фыркнула и выкатилась со школьного двора.

— Повезли субчиков-голубчиков в трибунал! — хихикнул один из штабных писарей.

Я уже допивал чай, когда на крыльце появился нарядный лейтенант — грузин с кавалерийской саблей на боку. Он громко спросил:

— Есть тут кто-нибудь из саперного батальона? Не уехали еще?

— Нет! — ответил я, приподнимаясь со своего места.

— Тогда это вас вызывает начальник штаба…

Подполковник Мозолин был немногословен. Он ткнул красным карандашом в карту, сделал воображаемый круг и пояснил:

— Обстановка такова. Ваш батальон в настоящее время находится в окружении и ведет бой с превосходящими силами противника. Телефонная связь временно прервана. Вы назначаетесь делегатом связи. У вас транспорт есть?

— Есть! Полуторка…

— Тогда приготовьтесь к выезду в расположение батальона и ждите указаний. Никуда не отлучайтесь. Ясно?

— Ясно, товарищ подполковник!

— Можете идти…

Я вернулся во двор и крикнул шоферу:

— Леня! Раздобудь где-нибудь горючего и заправь машину. Скоро поедем…

— В те дни я имел весьма смутное представление о том, что происходит на огромном фронте, протянувшемся от Белого до Черного моря. Радио я слушал урывками, газеты читал от случая к случаю. Впрочем, услышанное и прочитанное далеко не всегда давало полное представление о положении на фронтах. В сводках Совинформбюро то и дело упоминались засекреченные Н-ские направления, Н-ские части, Н-ские партизанские отряды…

Лишь иногда Левитан с грустной ноткой в голосе сообщал: «Наши войска оставили…» И он называл город.

В таких случаях горячий Гога Бессаев вскакивал с места и размахивал руками:

— Почему оставили? Почему не могли устоять?

— Тут что-то не то! — соглашался с ним рассудительный Осипов. — Либо кругом — сплошное предательство, либо — у немцев огромная силища, а мы об этом не знаем…

— Но мы-то устоим! — гордо вскидывал курчавую голову Брезнер. — Мы не отступим ни на шаг!

Мы еще свято верили в теоретические постулаты, вынесенные из училища. Ведь в боевом Уставе пехоты прямо говорилось о том, что выбравший правильную позицию и хорошо окопавшийся стрелковый взвод является непреодолимым заслоном-на пути противника. А тут отступали полки, дивизии, корпуса…

Мы и не догадывались, что над нашими головами сгущаются тучи, что не сегодня завтра мы окажемся в самом пекле.

В начале августа 1941 года гитлеровской группе армий «Юг» удалось окружить в районе Умань — Новоукраинка нашу 12-ю армию. Командование вермахта оставило часть сил для уничтожения окруженной группировки советских войск, а все механизированные и танковые дивизии бросило дальше на восток, к Днепру. Днепропетровск и Запорожье, не имевшие никакого прикрытия, становились легкой добычей гитлеровцев. И именно к ним устремились танковые колонны, немецкая и венгерская пехота, посаженная на грузовики.

В авангарде войск, рвавшихся к Запорожью через Первомайск, Бобринец и Кривой Рог, наступали 9-я и 14-я танковые дивизии вермахта и механизированный корпус венгерской армии. Не ввязываясь в бои местного значения и обтекая отдельные узлы сопротивления, они днем и ночью мчались к Днепру.

Гитлеровские генералы уже мысленно видели, как танки с черными крестами на бортах стремительно проносятся по плотине Днепрогэса и врываются в «металлургическую крепость» большевиков, первенца пятилетки.

В сложившейся обстановке командованию Юго- Западного направления не оставалось ничего другого, как выдвинуть на западные подступы к Запорожью 274-ю дивизию, которая в те дни формировалась в самом городе и его окрестностях. По замыслу командования, эта еще не полностью укомплектованная и не до конца вооруженная дивизия могла на какое-то время задержать наступающего противника на правом берегу Днепра. А это время требовалось для того, чтобы подготовить к взрыву Днепрогэс и мосты через Днепр, создать прочную оборону на левом берегу реки и обеспечить условия для эвакуации на восток оборудования с авиамоторного завода, «Запорожстали» и завода «Коммунар».

В течение 15–17 августа части 274-й дивизии выдвинулись на правый берег Днепра и заняли оборону. Линия обороны имела форму дуги, левый конец которой упирался в село Разумовка, а правый — в Великий Луг, расположенный выше плотины Днепрогэса.

В тылу, в нескольких сотнях метров от первой линии окопов, оборудованных 965, 963 и 961-м полками, окопались два батальона 157-го полка НКВД, который в мирное время нес охрану Днепрогэса и мостов через Днепр. На танкоопасные направления, с таким расчетом, чтобы держать под прицелом железную дорогу Никополь — Запорожье, перекрестки и развилки шоссейных дорог, были выдвинуты батареи 814-го артполка и 546-го отдельного зенитного дивизиона. На правом фланге, на огромном заболоченном лугу, где противник не мог использовать танки, заняли оборону комсомольский истребительный батальон и отряды народного ополчения, сформированные из рабочих и служащих запорожских предприятий. А перед самой плотиной, в полутора километрах от нее, в поселке Кичкас стоял 545-й отдельный саперный батальон, тот самый батальон, в котором служил я.

Таковы были силы прикрытия, которым предстояло остановить две танковые дивизии немцев и механизированный корпус венгров.

Судя по всему, гитлеровцы располагали точными разведданными о расположении наших войск. На рассвете 18 августа они открыли плотный артиллерийский и минометный огонь по позициям стрелковых полков. Однако 150-миллиметровые пушки и батальонные минометы обстреливали не всю линию обороны. Они обрушили сотни снарядов и мин на полотно железной дороги Никополь — Запорожье, на села Бабурка и Верхняя Хортица. Именно тут стыковались позиции 965, 963 и 961-го полков, именно тут было легче всего проделать бреши в обороне.

Особенно сильный обстрел пришелся на долю Верхней Хортицы, где примыкали друг к другу позиции 961-го полка и народного ополчения.

Потом гитлеровская артиллерия перенесла огонь в глубь обороны и начала бить по окопам, занятым батальонами НКВД. А на участки, подвергнутые интенсивному обстрелу, двинулась пехота.

Немецкие автоматчики шли по кукурузным полям и томатным плантациям во весь рост, закинув каски за головы, расстегнув воротники мундиров и закатав рукава. У многих на груди сверкали ордена и медали, полученные после боев во Франции, Греции и Югославии.

К исходу второго часа боя гитлеровцам удалось расчленить нашу оборону на несколько отдельных узлов сопротивления, и теперь каждый полк вел бой самостоятельно, без связи с соседями. А гитлеровские автоматчики, просочившиеся в бреши на стыках обороняющихся полков, с ходу атаковали позиции батальонов НКВД.

Первым дрогнул 961-й полк. Напрасно командир полка подполковник Леонтович пытался навести порядок и посылал в роты одного за другим работников штаба. Незадолго до полудня, не выдержав натиска немецких автоматчиков, откатилась из своих окопов одна рота, за ней — другая… А спустя полчаса полк превратился в две неуправляемые толпы, которые, теряя оружие и снаряжение, бросая раненых и убитых, мчались по степи. Одна толпа направлялась к мосту, соединявшему правый берег Днепра с островом Хортица, другая — числом поменьше — к поселку Кичкас. Дрогнули и побежали к Днепру ополченцы, начал загибаться правый фланг 963-го полка. И единственной преградой на пути немецких автоматчиков, рвавшихся к Днепрогэсу, оказался наш саперный батальон…

Однако обо всем этом я узнал много лет спустя. А в то ясное утро я, подражая комбату, браво вышагивал по двору штаба, нетерпеливо бил ивовым прутиком по голенищам сапог и поторапливал шофера Леню, заправлявшего нашу дряхлую полуторку. Я не имел ни малейшего представления о том, что происходит на правом берегу Днепра.

Наша полуторка на предельной скорости мчится по плотине Днепрогэса. На проезжей части — ни души. Только два бойца в фуражках с голубым верхом и алым околышем угрюмо и озабоченно катят по пешеходной дорожке станковый пулемет «максим».

Сразу же за Кичкасом мы выезжаем на дорогу, идущую вдоль посадки, и здесь на полуторку обрушивается минометный огонь. Мины падают справа, слева и впереди. Судя по всему, нашу машину засек «костыль» — немецкий самолет-разведчик.

До линии окопов остается всего каких-нибудь 300–350 метров, когда впереди, буквально в двух шагах от полуторки, вспыхивает белое пламя и град осколков загибает переднюю часть капота, вдребезги разбивает ветровое стекло и насквозь прошивает дерматиновую крышу кабины. Но мы с шофером обходимся без единой царапины: нас заслонил радиатор машины.

Я молнией вылетаю из кабины и кубарем качусь в придорожную канаву. Спустя мгновение рядом тяжело плюхаются Лесовик и Белоус. Секундой позже в канаву скатывается шофер.

— Раненых нет? — спрашиваю я.

— Нет! — отвечает Лесовик.

— Тогда слушайте приказ. Остаетесь с машиной. Постарайтесь затолкать ее в посадку. Старший — Лесовик!

Некоторое время я ползу по канаве, потом вижу впереди фуражку комбата, выскакиваю и перебежками бегу по полю, усыпанному крупными, сочными помидорами…

Падая и вставая каждые шесть секунд, продвигаюсь к окопу, из которого видна знакомая фуражка комбата Он у нас один ходит в фуражке. Остальные — в пилотках. На бегу я успеваю заметить, что батальон хорошо организовал оборону, что бойцы успели отрыть ячейки для стрельбы с колена, а некоторые даже для стрельбы стоя. Однако стрелять не из чего: в батальоне всего полтора десятка винтовок да четыре револьвера. Но из окопов, протянувшихся на добрый километр, торчат сотни голов. И это, видимо, сдерживает немецких автоматчиков, засевших в кукурузе, в полукилометре от линии нашей обороны. Они не решаются атаковать малыми силами и ждут подкрепления. А может быть, боятся мин? Мы их понаставили в округе густо…

Над окопами, по-мотоциклетному потрескивая двигателем, кружит «костыль». Он корректирует огонь артиллерии и батальонных минометов. В воздухе то и дело раздается пронзительный вой, который заканчивается хлопком разрыва, и над линией окопов появляется желтоватое облачко. Кто-то истошно кричит:

— Санитары! Сюда!

Наше счастье, что гитлеровцы считают только головы…

Я подбегаю к окопу, останавливаюсь на бруствере и прикладываю руку к виску. Но тут же лечу вниз. Комбат резко хватает меня за задник сапога и стаскивает в окоп. Я неловко падаю прямо на комиссара и, должно быть, больно наступаю ему на ногу. Поэтому первым делом бормочу:

— Извините…

— Придурок! — зло шипит Ворон. — Нашел время демонстрировать выправку! Ты же демаскируешь КП! Ну что там у тебя?

Я коротко передаю приказ начальника штаба дивизии: держаться до подхода подкрепления. А комбат разворачивает планшетку, тычет пальцем в карту и говорит:

— Ввожу в обстановку. Батальон занял оборону вот так (палец описывает полукруг). Два взвода твоей роты ставят противопехотные мины в тылу наших позиций, вот здесь. А вот тут, в посадке, третий взвод. Он занят подготовкой взрывателей и подноской их к местам минирования. Как видишь, пока обходятся без тебя… Поэтому я поручаю тебе подготовить к взрыву склад мин. Месторасположение склада ты знаешь. Возьми пару бойцов и действуй. Только поторопись: через час- полтора мы отойдем за минное поле. Ясно?

— Так точно! — выпаливаю я, одним рывком выпрыгиваю из окопа и бегу к посадке, где третий взвод снаряжает взрыватели. Мне необходимы несколько капсюлей и порядочный кусок бикфордова шнура. Без них склад мин не взорвешь…

«Да, мне придется сегодня изрядно попотеть и побегать, — думаю я. — До посадки добрых семьсот метров. А потом, когда я запасусь капсюлями и шнуром, надо будет бежать на левый фланг, где находится склад противотанковых мин. Туда — еще почти километр. Ворон не случайно разместил склад подальше от поселка: этого требуют меры предосторожности, правила хранения взрывчатки».

Солнце поднимается все выше, становится жарко. Пот струится по ложбинке между лопаток, заливает мне глаза. И я бегу напрямик: мне надоело падать в помидоры. Я и так уже весь с головы до ног — заляпан томатным соком.

Надо мной с треском проносится «костыль».

Ах, как я радовался ремням офицерского снаряжения, так красиво облегающим грудь и перекрещивающимся на спине! А теперь эти ремни с головой выдают меня. Летчику-наблюдателю с высоты пятидесяти метров сразу видно, что я не рядовой.

Моя догадка тут же получает подтверждение. Одна мина падает в двадцати шагах позади меня, другая — в пятнадцати шагах впереди. Я делаю резкий рывок вправо, а мины кучно ложатся в том месте, где я только что бежал. Выпустив десяток мин по указанному ориентиру, минометы переносят огонь на другую цель.

Все! До посадки остается каких-то тридцать метров. Еще одно усилие, и я скроюсь в спасительной тени деревьев. Но неожиданно впереди, в переплетении ветвей и листьев, вспыхивает второе солнце. И тут же в уши врывается оглушительный грохот, а горячая лапа взрывной волны с силой толкает меня в грудь. Чуть позже теплый ветер бросает мне в лицо охапку листьев, а в ноздри впивается кислый запах взрывчатки…

«Неужели прямое попадание?» — думаю я.

И догадываюсь, в чем дело. Кто-то (то ли комбат, то ли начальник штаба) распорядился разместить пункт снаряжения взрывателей для противопехотных мин в одной из посадок. А вот о маскировке, о том, что надо проинструктировать подносчиков, в спешке забыли. И пять-шесть бойцов-подносчиков, как муравьи, снуют между посадкой и будущим минным полем. Они уже проложили тропку, отчетливо видную сверху.

А летчик-наблюдатель, кружащий над степью, не зря ест свой летный паек. Он делает вывод, что в посадку и из нее бегают связные, что в посадке замаскировался командный пункт. И он по радио дает команду перенести артиллерийский и минометный огонь в заданный квадрат.

Что происходит дальше, легко представить. Капсюли-детонаторы, которыми снаряжают минные взрыватели, начинены мощной и сверхчувствительной взрывчаткой. Достаточно, скажем, сильно дунуть в отверстие детонатора — и вы останетесь без пальцев и без глаз.

А тут рядом с коробками, полными капсюлей, все ближе и ближе рвутся десятки мин и снарядов. Случайного взрыва не избежать. Не нужно даже прямого попадания для того, чтобы чуткие детонаторы среагировали на взрывную волну…

Все эти мысли молнией проносятся в моем мозгу.

В воздухе кисло пахнет отработанной взрывчаткой и тлеющей тряпкой. Я раздвигаю кусты и оцепеневаю в неподвижности. Такого я не ожидал, не предвидел. Вот что могут натворить две безобидные на вид картонные коробки с капсюлями!

Там, где несколько минут мои саперы, шутя и балагуря, снаряжали взрыватели, еще дымятся две неглубокие воронки. А вокруг них в самых немыслимых позах громоздятся иссеченные осколками и щепой от ящиков человеческие тела.

Особенно много бед наделали металлические корпуса взрывателей. Взметенные силой взрыва, они веером вылетели из ящиков и превратились в маленькие смертоносные снаряды.

Вот вверх ногами лежит на поваленном дереве рядовой Козлодуй.

У него оторвана рука, на нем медленно тлеет гимнастерка. Его тоже настиг корпус взрывателя. Металлический цилиндр размером с авторучку вышиб ему зубы и застрял в основании черепа. Рядом, лицом вниз лежит другой боец: взрыватель вонзился ему в шею…

А ближе всех ко мне растянулось двухметровое тело правофлангового моей роты Бурмистрова. Взрывная волна ударила его снизу, со спины, и завернула мышцы и ребра наверх, к лопаткам. Я не могу оторвать глаз от огромной рваной раны, через края которой медленно переливается алая кровь. Я не могу удержать предательской дрожи в коленях при виде обнаженных синевато-серых легких, которые продолжают дышать: они плавно расширяются и сокращаются при каждом вдохе и выдохе.

Я чувствую, как в глазах у меня начинает темнеть, нащупываю рукой ствол поваленного дерева и сажусь на него. Потом закрываю лицо ладонями. Так вот что кроется под тем, что в сводках называют одним коротким словом — потери! Я приучил себя к тому, что смогу встретить смерть в любой момент. Такова моя профессия. Но я ждал внезапной смерти. А умирать вот так: медленно и страдая от невыносимой боли… Упаси боже!

Сколько проходит времени, сколько я сижу, по- детски заслонив лицо ладонями, я не знаю. Из оцепенения выводит тяжелая рука, которая ложится на мое плечо.

— Товарищ лейтенант! Товарищ лейтенант! Очнитесь!

Я узнаю голос Лесовика. Молодец ординарец! Нашел все-таки командира в такой неразберихе!

Я встаю, оправляю гимнастерку, стряхиваю с нее кожуру и семена помидоров. Потом говорю:

— Возьмешь Бурмистрова и отнесешь в пункт первичной обработки раненых. Его развернули в зимнем овощехранилище на окраине поселка…

— А может быть, не надо? — отворачивая глаза от Бурмистрова, бормочет мой ординарец. — Ему ведь уже не поможешь. Лучше я с вами…

— Оставить пререкания! — неожиданно тонким мальчишеским голосом кричу я. — Выполняйте приказание!

Дорога каждая минута, каждая секунда. Мне во что бы то ни стало надо найти хоть один взрыватель и кусок бикфордова шнура.

Я вспоминаю, что на западной окраине поселка, в тени густой сливы наш начальник боеснабжения капитан Захарович соорудил запасной склад для ВВ повышенной мощности. Так положено: капсюли-детонаторы, бикфордов и детонирующий шнуры должны храниться отдельно и на значительном удалении от основных складов с толом и минами.

Два-три дня назад саперы отрыли небольшой погреб, перекрыли его жердями в два наката, замаскировали сверху дерном — и образовался небольшой, не приметный с виду холмик. Здесь всегда стоял часовой с винтовкой. Минувшей ночью, будучи дежурным по части, я проверял этот пост.

Туда-то я и мчался в надежде, что уговорю часового и получу несколько капсюлей и метр бикфордова шнура. Искать Захаровича и выписывать у него накладные у меня попросту не было времени. Ведь комбат сказал: «Через час-полтора…»

Но меня снова ждало горькое разочарование. Погреб был на месте, но ни взрывчатки, ни часового уже не было. Вокруг ни души! Только муторно и противно скрипела сколоченная из горбыля дверь погреба, которую раскачивал легкий ветерок.

Видимо, заботливый капитан Захарович заранее подумал о том, чтобы убрать легко уязвимый склад из зоны обстрела…

Я чуть было не заплакал от горькой обиды на свою неудачливость, от сознания собственного бессилия. Надо же случиться такому! Ведь проклятый тол можно жечь на костре, можно лупить кувалдой, но он даже не чихнет! Что же делать?

Я чисто случайно прикасаюсь рукой к гранате РГД-33, висящей на поясе, и тут же успокаиваюсь. Ведь на худой конец склад можно взорвать гранатой! Надо только взвести гранату на боевой взвод, затолкать ее поглубже в штабель мин, а к рукоятке привязать Длинный шнур или веревку. Тогда достаточно только сильно дернуть шнур, и штабель взорвется…

А самому можно будет укрыться за каменным сараем, расположенным в двадцати — двадцати пяти метрах от склада. Конечно, взрыв будет мощным, и меня либо завалит обломками сарая, либо контузит взрывной волной, но у меня нет выбора.

В ближайшем саду я снимаю с деревьев бельевую веревку и наматываю ее, как это делают крестьяне с вожжами, между большим пальцем и локтем левой руки. Затем, решив, что лучше иметь шнур подлиннее, перепрыгиваю через забор в соседний сад, снимаю еще одну веревку и бегу к складу.

Впрочем, склада, в общепринятом смысле этого слова, не существует. Есть штабель три с половиной на три с половиной метра и высотой полтора метра, укрытый сверху новеньким армейским брезентом. Надо только приподнять брезент с одной стороны, вытянуть одну из мин и затолкать в образовавшееся гнездо гранату.

Я подбегаю к сараю, останавливаюсь, чтобы перевести дыхание и стереть пот с лица, и вдруг отчетливо слышу незнакомую речь. Кто-то настойчиво повторяет:

— Ейн хундерт зибцен! Ейн хундерт зибцен! Хиир — нахрихтенцуг!

Сомнений нет: немцы уже у склада. Я ложусь на землю и ползу к углу сарая, обжигая руки о старую и злую крапиву. Потом выглядываю за угол и прилипаю к земле.

Прямо передо мной в десяти шагах, широко расставив ноги, стоит немец. Я впервые вижу врага. И меня поражает многое: и каска, которая висит где-то на бедре, и маскировочная куртка с закатанными рукавами, и короткие широкие сапоги с голенищами раструбом, и автомат, похожий на растянутый в длину маузер. Однако в лице немца ничего страшного нет. Это лицо обыкновенного деревенского парня: широкое, загорелое и простоватое. На узкий лоб свисают мокрые потные кудельки волос цвета льна.

Немец держит палец на спусковом крючке автомата и напряженно смотрит поверх крапивы на ближайшую посадку. А за ним — в тени штабеля — я вижу еще четверых. Двое, прислонясь к брезенту, грызут яблоки. Третий с витыми серебряными погонами на плечах сидит на траве и что-то пишет в блокноте. А четвертый, стоя на коленях возле полевой рации, упорно лает в микрофон:

- Ейн хундерт зибцен! Ейн хундерт зибцен!

Где-то слева от меня, прикрытые сараем, есть еще немцы. Иногда я слышу их приглушенные голоса.

Какое-то смешанное чувство гнева, обиды и ярости накатывается на меня. Меня прямо-таки бесит наглость гитлеровцев, их нахальная самоуверенность, их высокомерное пренебрежение к противнику. Расположились как дома! Ну нет!.. Это вам не Норвегия! Это вам не Франция! Сейчас вы у меня попляшете, сейчас вы у меня испаритесь!

Я осторожно, стараясь не задеть крапиву, снимаю гранату с пояса и ставлю ее на боевой взвод. Затем отношу руку к колену, делаю широкий замах и, приподнявшись на локте, швыряю гранату в сторону штабеля.

Однако забросить гранату на самый верх штабеля мне не удается. Не хватает силенок, да и позиция для броска не самая лучшая. Граната ударяется в стенку штабеля, отскакивает от туго натянутого брезента метра на три и падает позади радиста. Двое любителей украинских яблок, ощутив опасность, как подкошенные падают в траву. И почти одновременно раздается взрыв. Но взорвалась одна граната: мины, прикрытые брезентом, не сдетонировали.

Радист медленно, как бы нехотя, ложится лицом на рацию. Офицер выпускает из рук блокнот и хватается за затылок. Веснушчатый немец успевает выпустить короткую очередь по крапиве, оседает на правую ногу и валится на спину…

А я отползаю за угол, вскакиваю на ноги и, стараясь бежать так, чтобы сарай прикрывал меня со спины, мчусь к посадке. Залегшие было немцы выбегают из- за сарая в тот момент, когда меня от посадки отделяет всего три-четыре прыжка. Несколько срезанных автоматной очередью веточек больно бьют меня по глазам — и я ныряю в спасительную чащу.

На другой стороне посадки я останавливаюсь и оглядываюсь. Передо мной — безлюдное пространство. Только по дороге при въезде в Кичкас пылит одинокая пушка, рядом с которой расстилаются в галопе несколько всадников. И я понимаю, что наш батальон отошел за минное поле и теперь держит оборону в домах, садах и огородах, расположенных в западной части Кичкаса.

И здесь до меня доносится пронзительное конское ржание. Лошадь ржет на самой высокой ноте, ржет не переводя дыхания, не останавливаясь ни на миг. Я вытаскиваю из кобуры наган и иду на звук. На небольшой полянке вижу двух оседланных и привязанных к деревьям лошадей. Рослый жеребец скачет на трех ногах, а из четвертой, оторванной до бабки, как вода из крана, брызжет кровь. Жеребец задирает голову к небу и в предсмертной тоске зовет на помощь. А рядом по тлеющей траве мечется из стороны в сторону сухая, поджарая кобыла. Она тщетно пытается порвать поводья, которыми привязана к дереву.

Я не целясь стреляю жеребцу в голову; у него подкашиваются передние ноги, и он хрипя падает на бок. Напуганная кобылка прижимает уши и скалит зубы. По всему ее телу пробегают волны нервной дрожи. Я глажу ее по шелковистой шее, отвязываю поводья, вскакиваю в седло и, прижимаясь лицом к лошадиной гриве, скачу в Кичкас. Подгонять кобылку не надо: она не хуже меня понимает, что мы уходим от смертельной опасности…

…В Кичкас я влетел на полном аллюре и тут же услышал за спиной: «Стой! Стой, мать твою…» Сомнений не было: я узнал голос комбата. Я осадил коня и оглянулся. Ворон стоял у калитки крайней хаты и нетерпеливо махал мне рукой.

Я подъехал к калитке. Почерневший и осунувшийся Ворон не стал ожидать, пока я спешусь.

— Ну как? — отрывисто спросил он. — Взорвал?

— Нет, — облизывая вдруг пересохшие губы, ответил я. — Не нашел ни капсюля, ни шнура… Пробовал гранатой… А там немцы!

— Понятно! — чужим, металлическим голосом отчеканил комбат. — Пойдешь под трибунал! И я, надо полагать, вместе с тобой! Подумать только! Полторы тысячи мин немцам подарили!

Он не скрывал ни зла, ни досады. И вдруг с не присущей ему издевкой добавил:

— А мне теперь тебя беречь надо. Иначе кого судить будут, если тебя убьют? Поэтому слушай приказ! Собери все, что осталось от обоза, погрузи раненых — и марш-марш на левый берег! А там обратишься к военному коменданту. Вопросы есть?

— Нет…

Больше Ворон не произносит ни слова. Он зло поворачивается ко мне спиной и, сгорбившись, уходит в хату, где, видимо, находится К.П батальона.

Перед тем как въехать на плотину Днепрогэса, я останавливаю колонну и скачу в ее хвост, чтобы подтянуть отставших, придать обозу, растянувшемуся на триста метров, стройный походный вид. На одной из повозок во весь рост поднимается Синькин. Раскрыв рот, как шапку, он орет:

— Товарищ лейтенант! Ваш чемоданчик в целости и сохранности! Как в камере хранения!

«Вот идиот! — думаю я. — Нашел время для шуточек!»

Но останавливаться некогда, и я не оглядываясь скачу в хвост колонны.

Я сижу в кустах на берегу Конки. В этом месте река, обтекая Григоровку, образует плавную пологую дугу. За моей спиной широкий луг, на одном краю которого лагерем поставлено несколько десятков повозок. По всему лугу разбрелись кони. Они жадно щиплют жухлую августовскую траву.

Старшина хозвзвода сходил в село, раздобыл пшена, сала и казанок. И теперь все собрались вокруг костра, на котором булькает каша. С повозок на костер завистливо посматривают раненые. Вокруг них снуют наши санинструкторы Маша и Клава. Тридцать три боеспособных и сорок два раненых бойца, тридцать шесть повозок, семьдесят две упряжных и две верховых лошади — вот все, что мне удалось вывести из окружения после боя в Кичкасе. Военного коменданта города на месте не оказалось: он был где-то у плотины. А замученный, задерганный помощник коменданта ничего толком не знал. И я был вынужден действовать на свой страх и риск. Поскольку все дороги, ведущие из Запорожья на восток, были забиты обозами, беспорядочно отступавшей пехотой и беженцами, я решил двигаться на юг — в Григоровку. А уже отсюда собирался идти на восток, в Камышеваху, где, по моим предположениям, должна была быть военная комендатура. Так было быстрее.

Однако кони и — особенно — люди за день устали. Бойцы шли еле передвигая ноги. И я решил сделать привал. Часа на три-четыре. А для того чтобы бойцы не разбрелись по селу, я приказал остановиться на лугу и перед мостом, при въезде в Григоровку выставил первый пост.

Ужасно хочется спать, шумит в голове. И немудрено: вчера ночью я дежурил по части, а день выдался такой, что я ни разу не присел. Я раздеваюсь, лезу в воду и говорю Лесовику, задремавшему в тени:

— Найди в обозе мой чемодан, открой и принеси мне пару чистого белья… Чемодан должен быть в повозке у Синькина…

Вода в Конке теплая, как парное молоко. Но все равно купание освежает: уже не шумит в голове, не так хочется спать.

Я с удовольствием натягиваю на себя свежее белье и слышу за спиной недовольный тенорок лошадиного доктора Володи:

— Такую чудесную кобылку испортил! Ты, как варвар, помял ей всю спину!

— Сам знаешь, какой из меня кавалерист, — усмехаюсь я. — А что было делать? Не мог же я бегать вдоль всей колонны на своих двоих! А кобылку ты пристрой пока в упряжку. И заодно подбери мне пару лошадей из упряжных порезвее. Я поеду в Запорожье, на разведку. А ты остаешься за меня!

Из всего комсостава батальона налицо пока двое: я и лейтенант ветеринарной службы Володя. Так что командовать больше некому.

Я спрашиваю Лесовика:

— Ты можешь ездить верхом? По-настоящему?

Лесовик отрицательно мотает головой. Я иду к костру, вокруг которого уже звенят котелками и ложками бойцы, и повторяю свой вопрос:

— Кто может ездить верхом?

С корточек приподнимается низкорослый плотный грузин:

— Я, товарищ лейтенант! Рядовой Гургенидзе. Срочную служил в конных саперах…

— Хорошо! Иди и седлай двух лошадей. Ветфельдшер укажет тебе которых…

— А поесть нельзя? — спрашивает грузин. — Я с утра…

— Понял! — говорю я. — Даю на все пятнадцать минут!

Уже поздний вечер. Солнце быстро садится в плавни темнеющие слева. Мы с Шалвой Гургенидзе — бывшим конно сапером — скачем по безлюдному, вымершему шоссе в Запорожье.

Я сказал лошадиному доктору, что еду в разведку. Но я не собираюсь проникать в тыл противника. Я поставил перед собой задачу попроще: найти кого-нибудь чином постарше, сориентироваться в обстановке, узнать, что делать дальше, куда отступать.

Мы с Шалвой Гургенидзе осторожно въезжаем в Запорожье. Впереди темной громадой без единого огонька, без единого светлого пятнышка лежит Старый город. Хорошо еще, что ночь не пасмурная. Махровые южные звезды, мерцающие в черном небе, позволяют различать дорогу.

И тихо-тихо… В напряженной тишине, как гусеницы танков, лязгают о булыжник подковы лошадей. Если бы немцы были рядом, они давно засекли нас.

На обычно оживленной улице, ведущей к вокзалу, ни одного прохожего. Кажется, что город вымер.

Наконец недалеко от вокзала в одном из окон первого этажа я вижу слабый колеблющийся свет. Кто-то не побоялся зажечь не то свечу, не то коптилку.

Подъезжаю к окну и, нагнувшись, прямо с седла стучу в маленькое оконце прутом, заменяющим мне хлыст. Свет в окошке гаснет. Я стучу еще настойчивее, так что дребезжит оконная рама.

Окно распахивается. По ту сторону подоконника — старуха с грудным младенцем на руках. Она рассказывает, что немцев в городе пока не видели, что плотину взорвали около восьми часов вечера и сразу прекратилась подача тока, что на левом берегу роют окопы какие-то наши части…

Вот оно, бабье радио «Сарафан»! Иной раз оно действует быстрее и надежнее, чем войсковая связь!

Я облегченно вздыхаю и трогаю повод. Мы переходим на рысь и едем в Новое Запорожье.

Примерно через полчаса мы въезжаем на широкую площадь, с которой начинается спуск к плотине Днепрогэса. Посреди площади маячит одинокая фигура человека в каске и с винтовкой в руках.

Я подъезжаю поближе. Передо мной милиционер, пожилой, усталый человек с большими, грустно повисшими усами. Он освещает меня снизу карманным фонариком.

— Как дела? — спрашиваю я.

— Плохо! — вздыхает милиционер. — Обещали сменить в восемь, а сейчас уже одиннадцать…

— И не страшно? Одному?

— А чего бояться? Внизу, у плотины — батальон НКВД. Да и плотину взорвали… Не так просто через нее перебраться…

Мы шагом спускаемся вниз. И все сильнее давит на уши ровный, монотонный гул, напоминающий рев водопада. Это грохочет вода, которая рвется из водохранилища сквозь искалеченное тело плотины. Неожиданно впереди возникает человеческий силуэт и раздается окрик:

— Стой! Кто идет?

— Свои, — отвечаю я. — Мне нужен ваш командир.

— Товарищ капитан! Тут вас требуют, — кричит часовой.

Снизу, из темноты, поднимается человек в фуражке с голубым верхом и шитой на заказ коверкотовой гимнастерке. В петлицах у него — три шпалы. «Странно, — думаю я, — звали капитана, а у этого три шпалы. Как у подполковника. Неужели диверсант?» Потом вспоминаю, что в НКВД свои знаки отличия, и успокаиваюсь.

Человек с тремя шпалами в петлицах представляется, довольно неразборчиво называет свою фамилию и сухо спрашивает:

— Чем могу служить?

Я, сбиваясь и путаясь, прошу его ввести меня в обстановку, посоветовать, что мне делать. Он недовольным тоном человека, оторванного от срочного дела, отвечает:

— К сожалению, ничем помочь не могу. Знаю только, что наш батальон занимает оборону у моста, плотины и речного порта. Ниже по течению, в районе Дубовой рощи, закрепился 965-й полк майора Отрищенко. А между нами почти десять километров оголенного, никем не прикрытого берега. Я послал туда отделение своих ребят. Пусть жгут костры, пусть постреливают… Может быть, удастся обмануть немцев. На их месте я бы с ходу форсировал Днепр…

Человек в коверкотовой гимнастерке подносит руку к козырьку и растворяется в темноте. Он ясно дает понять, что делать мне здесь больше нечего…

Можно сказать, что я только зря потратил время. Да, меня ждут раненые, которых надо куда-то пристроить. Меня ждет обоз, который необходимо вывести в какой-то неведомый мне сборный пункт…

Мы с Шалвой скачем в Григоровку. Однако там, где несколько часов назад стояли повозки, паслись кони и отдыхали мои люди, никого нет. Посреди луга по-прежнему дымит костер. А возле него, морщась от едкого дыма, исторгаемого сырым тальником, сидит Лесовик. Увидев меня, он вскакивает и радостно кричит:

— Товарищ лейтенант! Наконец-то! Я уже подумал…

— Докладывайте! — перебиваю я. — Что произошло? Где остальные?

— Да тут без вас побывал какой-то чин из штаба дивизии. Приказал отступать в Новониколаевку, а сам поскакал куда-то дальше. Лошадиный доктор повел колонну, а меня оставил ожидать вас…

Тут Лесовик делает важное лицо, достает из брючного кармана бумажку, разворачивает ее и громко читает вслух:

— Маршрут движения: Камышеваха, Новоивановка, Ясная Поляна, Новониколаевка.

— Молодец! — говорю я. — Залазь-ка на лошадь позади Гургенидзе и поехали!

Колонну я догоняю на рассвете 19 августа, на выезде из Новоивановки. Лошадиный доктор Володя докладывает мне, что оставил раненых в Камышевахе, и теперь в моем подчинении семьдесят четыре лошади, тридцать шесть повозок, двадцать девять ездовых, два санинструктора, один старшина и один ветфельдшер. Он всегда начинает доклад с лошадей, этот милый и юный Володя…