Встань над болью своей

ЛИШНИЙ ПАТРОН

Каждый вечер по окончании рабочего дня весь лагерь, за исключением больных и медперсонала ревира, выстраивался на огромном аппельплаце. Колонна каждого блока занимала раз и навсегда отведенное ей место. Заключенные стояли в затылок друг другу по десять человек в ряду. В первой шеренге располагались самые низкорослые, в последней — самые высокие. Тех, кто уже не мог стоять из-за увечий, полученных в течение рабочего дня, укладывали на левом фланге, прямо на землю.

Построение по десяткам позволяло комендатуре быстро вести подсчет заключенных. Блокфюрер проходил вдоль строя, пересчитывал узников, стоявших в строю, добавлял к ним лежавших на левом фланге, делал отметку в учетной карточке и шел докладывать рапортфюреру.

Киллерманн заносил доклады о наличии заключенных в сводную таблицу, укрепленную на фанерном листе. Затем неторопливо подводил итог, перекладывал таблицу в левую руку и зычно командовал:

— Митцен ап!

Над лагерем прокатывался грохот, подобный раскату грома. С дальних деревьев с карканьем срывалось и долго кружилось в воздухе воронье. Семнадцать тысяч узников в едином порыве сдергивали с голов полосатые бескозырки и с силой били ими по правому бедру. Эффект был, скажем прямо, потрясающий!

Из главных ворот подчеркнуто неторопливо выходил Зайдлер, откормленный, ухоженный, свежевыбритый. Он лениво щурился.

Рапортфюрер Киллерманн втягивал свой огромный живот, делал «налево кругом» и, четко печатая шаг, шел к Зайдлеру. В трех шагах от лагерфюрера он останавливался, выбрасывал вверх правую руку и, заглядывая в таблицу, отдавал рапорт.

Зайдлер выдерживал длительную паузу, бросал короткое: «Данке!» — и скрывался в темной пасти главных ворот.

А Киллерманн еще раз поворачивался «налево кругом» и командовал:

— Митцен ауф! Разойдись!

Уже в то время я начал исподволь собирать и запоминать данные об эсэсовцах. Однако даже самые информированные заключенные из разных канцелярий и бюро ничего не знали о Зайдлере, о его прошлом.

В конце концов мне удалось найти нескольких поляков, помнивших Зайдлера по Освенциму, где тот проходил «практику» в качестве второго лагерфюрера Бржезинки. Там он прославился как лихой кавалерист: то на полном скаку врезался в колонну заключенных и давил копытами всех, кто не успел увернуться, то длинной веревкой привязывал узника к седлу и волочил его по полям и лугам, через рвы, валуны и канавы…

В Гузене Зайдлер пересел на мотоцикл. Сбросив газ, он тихо подкрадывался к колонне и включал скорость. Мощный «БМВ» таранил людей и застревал в груде человеческих тел.

Эти оригинальные развлечения лагерфюрер называл игрой в кегли…

— Шевелись! Работай! — прошипел мне как-то поляк, таскавший вместе со мной камни в Обербрухе. — Тэн скурве сын снову каменолом обсервуе!

Это означало, что Зайдлер снова занял свой наблюдательный пост в пулеметном гнезде над главными воротами. Отсюда он в бинокль осматривал каменоломню и если замечал узника, увиливающего от работы, то немедленно спускался вниз, садился на мотоцикл и мчался к месту происшествия.

Визит лагерфюрера в каменоломню всегда заканчивался одним и тем же: Зайдлер останавливал мотоцикл, подходил к намеченной жертве, не спеша вынимал из кобуры маленький вороненый «вальтер» и стрелял в Упор. Он никогда не возмущался, не выражал негодования, ничего не спрашивал и ничего не объяснял. Он просто стрелял. Только его светло-голубые глаза темнели и приобретали стальной оттенок.

Я сидел в тени крематория на узенькой полоске газона и перебинтовывал прооперированную ногу. Два месяца назад во время работы на каменоломне на мою ногу уронили рельс узкоколейки, отчего образовалась флегмона, которую пришлось лечить в лагерной больнице — ревире. Операция проходила без наркоза (все медикаменты шли на фронт), и я наорался так, что две недели с трудом жевал и разговаривал…

Впрочем, мне опять повезло. Сорокапятилетний аптекарь из Варшавы, которому делали такую же операцию, скончался прямо на операционном столе. Не выдержало сердце.

Лигнин, которым в лагере заменяли марлю и бинты, никак не хотел держаться на ноге. Он упрямо сползал вниз. И мне приходилось постоянно перебинтовывать рану, из которой еще сочилась сукровица.

Стояло теплое приветливое утро. Ветер дул в сторону каменоломни, и здесь, в жилом лагере, почти не было слышно, как трещат отбойные молотки, шипят компрессоры и тявкают мотовозы в Кастенгоффе и Обербрухе. Завтра мне предстояло снова идти туда.

Закусив от усердия губу, я пытался закрепить проклятый лигнин на ноге, когда услышал повелительный окрик:

— Эй ты! Встать!

Я повернулся и увидел перед собой лагерфюрера. Сам всемогущий хозяин концлагеря Гузен штурмбаннфюрер Фриц Зайдлер стоял в каких-нибудь пяти шагах от меня. Я вскочил, сорвал с головы потрепанную полосатую бескозырку и отрапортовал:

— Заключенный номер 10144! Выписан из ревира! Жду назначения в рабочую команду!

Но лагерфюрер смотрел не на меня. Его отцовский взгляд был устремлен на подростка, стоявшего рядом с ним.

Мальчик был светловолос и кудряв, румян и свеж, как ангелочек на рождественской открытке. Его гороховую гитлерюгендовскую блузу пересекала блестящая портупея, на которой висел тяжелый солдатский парабеллум в черной кобуре.

— Ну как? Подходит? — спросил Зайдлер.

Взгляд мальчика скользнул по мне и остановился на закатанной штанине.

— Нет, — он отрицательно покачал головой. — Слишком дохлый. Да и подраненный уже…

— Ну что ж, — лагерфюрер пожал плечами, — поищем другого…

И, не удостоив меня взглядом, Зайдлер круто повернулся и зашагал прочь. За ним поспешил мальчик, а из переулка, дружно ударив в землю коваными каблуками, тронулось охранное отделение автоматчиков.

…Лишь поздно вечером я узнал, что случилось.

В этот день у «стены смерти», где приводились в исполнение приговоры гестапо, прогремело шестнадцать выстрелов. Стрелял ангелоподобный мальчик — сын лагерфюрера. К стене одного за другим ставили заключенных — русских, поляков, чехов, французов, испанцев, — и мальчик с пяти шагов расстреливал их из парабеллума.

Один раз он промахнулся. Дрогнула ли рука или он не выдержал взгляда жертвы, но пуля лишь слегка оцарапала щеку одного из русских.

Мальчик не растерялся. Он оттянул затвор, проверил наличие патрона в стволе парабеллума и выстрелил. Русский медленно сполз спиной по стене…

У главных ворот лагеря Зайдлер сказал:

— Я сдержал свое слово. Я дал тебе возможность в день твоего пятнадцатилетия уничтожить пятнадцать врагов нашего великого рейха. Но ты чем-то недоволен? Почему ты хмуришься?

— Я испортил весь праздник, — со слезами на глазах ответил мальчик. — Я истратил лишний патрон!

Фриц Зайдлер ухитрился избежать заслуженной кары. За несколько часов до освобождения лагеря он переоделся в полосатую одежду узника, перешел линию фронта и растворился в неизвестности.