Встань над болью своей

ОТ СОВЕТСКОГО ИНФОРМБЮРО…

Август. Полдень. В небе — ни облачка. Солнце, забравшееся в зенит, нещадно палит высохшую и потрескавшуюся землю.

В лагере — обычный трудовой день. День, после которого сотни людей уже не вернутся в бараки. Их, еще теплых от августовского зноя, свезут в мертвецкую и свалят на прохладный цементный пол. А за стеной, поджидая добычу, будут жадно дышать жаром печи крематория.

День идет своим чередом. Над трубой крематория вьется коричневый, пахнущий жжеными костями дымок. Красноватое облако пыли висит над каменоломней. В неподвижном воздухе отчетливо слышны дробь отбойных молотков, натужное пыхтение компрессоров, лязг буферов и сигналы мотовозов.

А тут, внизу, на лагерном плацу, медленно движется трамбовочный каток. В него впряжены два десятка изможденных, дочерна обожженных солнцем людей. Обливаясь потом, выбиваясь из последних сил, они тянут каток от ворот до кухни, затем разворачиваются и тянут многотонную махину назад.

И стоит только людям, измотанным бесцельной, никому не нужной работой, сбавить темп, как откуда-то издали доносится хриплый бас:

— Шнеллер! Лус!

Это капо лагерной команды Ван-Лозен. Он удобно расположился на травке в тени барака. В зубах у него сигарета, в руке — тяжелая плеть.

Дежурному эсэсовцу, сидящему в каменной будке главных ворот, уже давно наскучила вся эта картина. Его клонит ко сну, он зевает…

На асфальт перед окошком, за которым сидит эсэсовец, падает тень.

Обершарфюрер поднимает глаза. Перед ним останавливается низкорослый плотный заключенный. На полосатой куртке узника красный треугольник с буквой «Р».

Заключенный не торопясь снимает бескозырку, называет свой номер и говорит:

— Мне надо вернуться в барак…

— Зачем?

— Я забыл наперсток…

Эсэсовец несколько секунд угрюмо молчит, потом бросает:

— Ап! Убирайся!

Этот угрожающий окрик не производит на маленького толстяка никакого впечатления. Он по-прежнему не торопится. Не спеша прилаживает к лысой голове полосатую бескозырку, спокойно говорит «данке» и бредет в сторону бараков.

Любому другому дорого обошлась бы и возмутительная забывчивость, и показная неторопливость. В лучшем случае любой другой отделался бы изрядной взбучкой. Но с Шимоном Черкавским у эсэсовцев особый разговор.

Шимон родился и вырос в небольшом местечке Верхней Силезии. Он в совершенстве владеет немецким языком. Но не в этом дело. Шимон искусный закройщик. И в лагере он работает по своей специальности в эсэсовской портняжной мастерской. У него шьют парадные мундиры и господин лагерфюрер, и его заместители, и некоторые избранные офицеры, и унтер-офицеры. Те, у кого чин поменьше, предпочитают не связываться с «обнаглевшим» портняжкой.

И никто, за исключением десятка верных друзей, не Догадывается, что Шимон Черкавский — член Интернационального лагерного комитета, ведущий большую работу по связям между отдельными подпольными группами.

А впрочем, если внимательно приглядеться…

В течение рабочего дня маленького крепыша можно встретить где угодно: и на каменоломне, и в слесарной мастерской, и у эсэсовской столовой, и во многих других местах…

Иногда кое-кто из патрулирующих в лагерной зоне эсэсовцев останавливает Шимона и подзывает к себе. Однако портной, профессия которого обозначена лен точкой с надписью на рукаве, всегда идет куда-то по неотложному делу. Если его задерживают в районе казарм, то оказывается, что он идет на очередную примерку к самому лагерфюреру. В слесарную мастерскую он пришел договориться насчет ремонта швейной машинки. А в каменоломне он ищет известного парижского портного, которого следует привлечь к работе в мастерской…

Таких объяснений на все случаи жизни у Шимона — неисчерпаемый запас.

…Однажды после ужина ко мне подошел сосед по бараку — молодой поляк Чесек.

— С тобой, — сказал он. — хочет познакомиться один человек. Этот человек желает изучить русский язык.

— Кто он?

— Поляк. Портной из эсэсовской мастерской. Коммунист. Я его давно знаю… Еще по Дахау…

Я согласился. На следующий вечер мы с Шимоном уже шагали рядом полагерному плацу. Багровыми светлячками горели сигнальные лампочки ограждения. В их неверном, дрожащем свете плац во всех направлениях пересекали группы из двух-трех человек. Это были люди, которых еще не свалила усталость и которые вы шли подышать свежим воздухом перед сном.

Шимон оказался интересным собеседником, и мы стали встречаться каждый вечер. Сначала мы говорили обо всем, потом тема наших бесед с каждым «уроком» становилась все уже, все конкретнее. И я узнал, что в лагере действует строго законспирированное подполье.

До этого русских в нашей половине барака было всего двое: я и Борис. Теперь появился третий — долговязый и сутулый парень лет двадцати пяти.

Место ему определили рядом со мной и Борисом.

— Вам втроем будет веселее, — сказал штубовой Зепп.

Однако веселее нам не стало. Парень оказался на редкость замкнутым и неразговорчивым. Единственное, что нам удалось выжать из него, это имя и фамилию. Звали его Виктор Вильяминов.

О том, что наш новый сосед работает в команде электриков, мы узнали от Зеппа. Больше ничего уточнить не удалось. И Борис сказал:

— Смотри в оба! Может быть, он здесь молчит, а где-нибудь напевает…

После этого мы вообще перестали заговаривать с новичком и замолкали, если он оказывался поблизости. Другой бы на его месте обиделся. Но Виктор не придавал нашему недоверию никакого значения.

После ужина он молча шел на лагерный базар (был у нас и такой!), выменивал свою порцию колбасы на сигарету и возвращался назад. Перед отбоем он выкуривал половину сигареты, аккуратно гасил ее о каблук и осторожно заворачивал оставшийся окурок в клочок бумаги. Вторую половину сигареты он выкуривал утром, после завтрака.

— Слабак! — глядя на него, говорил некурящий Борис.

Новичок так бы и остался для меня загадкой, если бы не Шимон Черкавский.

— Послушай, Владимир, — сказал он как-то вечером, — у вас в бараке есть один русский. Зовут его Виктор Вильяминов…

— Знаю, — ответил я. — Наши постели рядом.

— Вот и хорошо! Этот человек интересует нас…

— В каком смысле?

— Не перебивай! Ты знаешь, что мы время от времени слушаем Лондон. Однако этого для нас мало. Би- би-си дает далеко не полную информацию о положении на Восточном фронте. И поэтому нам хотелось бы слушать Москву или получать хотя бы сводки Совинформбюро…

— А при чем тут Виктор? Какое он имеет отношение к сводкам?

— Прямое. Ваш Виктор — инженер, специалист по радио. По крайней мере так записано в его учетной карточке.

— Может быть, — сказал я, уже догадываясь, к чему клонит Шимон. — Но вряд ли это тот человек…

— По-моему, тот, — мягко перебил меня Шимон. — на фронте был начальником связи танкового полка.

В плен попал под Тихвином. Трижды бежал, пока не угодил к нам…

— И все же к нему надо присмотреться.

— Вот и присматривайся. Только побыстрее. Немец-уголовник, работавший в эсэсовской радиомастерской, раздобыл спирт, напился и вылетел на каменоломню Теперь вакансия свободна, и нам надо сунуть на это место своего парня… Второй такой случай представится не скоро…

Времени было в обрез, и я решил рискнуть. На следующий вечер я вызвал Виктора из барака и сказал:

— Мне надо с вами поговорить.

— О чем?

— О боях под Тихвином. О начальнике связи танкового полка. О его настоящем и будущем…

Виктор долго и испытующе смотрел мне в глаза. Я понимал его: он боялся провокации. А потом, видимо, решил: будь что будет. И, вздернув вверх подбородок, спокойно сказал:

— Хорошо! Поговорим…

Дальше все пошло как по маслу. Когда командофюрер электриков пришел в лагерную канцелярию, его уже ждали. Поляки-писари вывалили перед унтершарфюрером груду учетных карточек. Но все было не то: монтеры, телефонисты, радисты низкой квалификации. Тогда господин унтершарфюрер решил порыться в карточках сам и тут же наткнулся на карточку русского радиоинженера из Ленинграда.

— Ну и порядок у вас! Черт ногу сломит! — рассвирепел командофюрер. — Почему вы не сказали мне об этом русском сразу?

— Так ведь он работает в вашей команде, — виновато оправдывались писари. — Мы думали, что вы знаете…

А спустя несколько дней Виктор Вильяминов уже сидел в небольшой каморке, примыкавшей к электромастерской, и «колдовал» над неисправными радиоприемниками… На первых порах ему посоветовали не торопиться. И мы не ошиблись. Командофюрер не спускал глаз с нового радиомастера. Он запретил Виктору закрывать дверь, отделяющую каморку от общей мае терской, по нескольку раз в день интересовался, как идет работа у новичка, а каждый починенный радиоприемник тут же прятал под замок. И все же…

И все же однажды вечером Виктор незаметно сунул мне в руку бумажную трубочку размером в сигарету. Я вышел из барака, пробрался в умывальник, дрожащими руками развернул трубочку и при свете одинокой тусклой лампочки прочел: «От Советского информбюро»