Встань над болью своей

КОМИССИЯ КРАСНОГО КРЕСТА

Марчак осторожно пробирается через толпу. В одной Руке у него кружка с горячим кофе, в другой — дневная пайка хлеба и ломтик эрзац-колбасы. Он приближается к столу, установленному посредине штубы, и вежливо спрашивает у майора Буркова:

— Разрешите?

— Садись! — отвечает Бурков.

— Благодарю покорно. Приятного аппетита! — говорит Марчак.

Он очень гордится своими хорошими манерами. До войны Марчак плавал старшим помощником капитана на пассажирском лайнере. А в Польше, получившей выход к морю только после первой мировой войны, редкая профессия морского штурмана котируется очень высоко. И поляки с уважением называют Марчака не иначе как «пан маринарж» («господин моряк»).

— Ну, что нового? — спрашивает Бурков. Он уже доедает свой ужин и задает вопрос просто так, ради вежливости.

— Есть одна прекрасная новость! — возбужденно отвечает Марчак. — К нам едет комиссия Красного Креста…

— Тоже мне новость! — ухмыляется Бурков. — Ви дел я эти комиссии! Приедут, пробегут по двум-трем баракам, выпьют с лагерфюрером и укатят…

И в самом деле, наш лагерь ежегодно навещают комиссии всегерманского Красного Креста. Но члены этих комиссий, видимо, сами боятся угодить в концлагерь, а посему не проявляют особого рвения. Заглянув в два- три барака, они возвращаются в фюрерхайм, где устраивается нечто вроде банкета. А спустя некоторое время в штаб-квартиру Международного Красного Креста отсылается отчет. В нем черным по белому написано, что в концлагере Гузен никаких отклонений от общепринятых норм содержания заключенных не обнаружено.

Бурков уже встал из-за стола. Он собирается пойти в умывальник, чтобы помыть кружку, но его ухватывает за рукав пан моряк:

— Прошу прощения! Одну минуточку! Я хочу пояснить вам, что на этот раз прибывает комиссия Международного Красного Креста…

— Ах вот в чем дело! — оживляется Бурков. — А я уже подумал, что к нам снова пожалуют Гиммлер или Кальтенбруннер… Смотрю и удивляюсь: к чему это весь лагерь так вылизывают?

Майор не забыл, что перед визитом Гиммлера в Гузен весь лагерь отмывали, скребли и чистили несколько дней подряд. И сейчас вот уже второй день в бараках моют полы и окна, драят умывальники и туалеты, кое- где красят белилами оконные рамы, а в некоторых блоках даже выдали чистые наволочки и простыни.

— Ну, теперь пойдут разговоры, — говорит Бурков. — Ах, комиссия! Ах, Красный Крест! Да плевали эсэсовцы на ваш Красный Крест!

На следующий день только и разговоров что о приезде комиссии. Красный Крест — это сила! Комиссия потребует, чтобы немедленно улучшили питание узников Комиссия запретит побои и телесные наказания. Комиссия договорится о регулярном снабжении заключенных посылками с продовольствием…

И вот наступил день приезда комиссии. С утра в лагере начался переполох. После того как все команды вышли на работу, в дело включились капо и старосты. Они рыскали по баракам и умывальникам, вылавливали грязных и небритых доходяг, облаченных в полосатые лохмотья, и гнали их в рабочую зону. А тех, кто уже не мог двигаться, срочно упрятывали в ревир или барак инвалидов.

К десяти утра жилой лагерь опустел, вымерли бараки и воцарилась непривычная тишина. Не было слышно ни человеческих голосов, ни шарканья подошв по мостовой, ни скрипа тележных осей. Лишь кое-где на перекрестках лагерных улиц торчали свежевыбритые и переодетые в новенькую полосатую форму немцы-уголовники.

Но надо было развозить хлеб по баракам и баланду по рабочим местам. А порядок есть порядок! Нашу команду вызвали на журхауз и приказали заняться обычными делами.

Обед на кухне еще не был готов, и капо нашей команды решил, что мы успеем сделать один рейс по баракам и развезти хотя бы часть из тех четырех с лишним тысяч буханок хлеба, что ежедневно отпускались на прокорм узников.

Мы подкатили фургон к дверям хлебного склада Трое самых маленьких и подвижных — испанец «Валенсия», француз Жан и я — вскочили на повозку, а остальные, выстроившись в цепочку, начали перебрасывать хлеб с полок в наши руки. В складе учет вел поляк- кладовщик, у повозки за каждым нашим движением следил командофюрер. Но бдительность бывшего танкиста из дивизии СС «Викинг» в данном случае была излишней: мы никогда не «организовывали» хлеб, который Шел в лагерь. Мы воровали по нескольку буханок в те дни, когда разгружали вагоны и возили хлеб с железно дорожной рампы на склад…

«Бротмагазин» был расположен всего в 100–120 метрах от главных ворот. И мы смогли отлично рассмотреть все детали первой встречи парламентеров Красной, Креста с высшими чинами комендатуры. Может быть, это произошло чисто случайно. А может быть, наш капо — старый и хитрый Роберт — заранее предусмотрел такую возможность.

Сначала к зданию журхауза подкатили два черных блестящих лимузина, над крыльями которых трепетали белые флажки с красным крестом. А чуть позже подъехал тяжелый армейский грузовик, крытый брезентом. На брезент были нашиты большие белые полотнища с изображением той же эмблемы.

Из легковых автомобилей вышла группа людей в штатском, а из кабины грузовика спустились на землю двое крупных парней в невиданной нами доселе военной форме с белыми повязками на рукавах. Это были канадцы. Они просто очаровали нас своим цветущим видом: таких розовых, таких упитанных физиономий в третьем рейхе давно уже не было.

Парни огляделись, неторопливо достали сигареты и закурили. А к стайке штатских, нетерпеливо топтавшихся на месте, подошел Зайдлер, которого сопровождали три или четыре офицера. Лагерфюрер поднес руку к козырьку фуражки, что-то сказал и ткнул рукой в сторону главных ворот. Комиссия двинулась к арке и прошла на плац.

Мы быстро загрузили повозку и через минуту-другую были уже под сводом главных ворот. Мы ждали, что нас повернут назад. Но молодой и красивый обершарфюрер, видимо специально подобранный на этот случай, допустил оплошность. То ли он не имел инструкций на наш счет, то ли был уверен, что комиссия уже удалилась в глубь лагеря. Он скомандовал: «Ап!» — и мы мигом оказались по ту сторону ворот, на плацу.

Комиссия стояла неподалеку от журхауза, рядом со входом в лагерный бордель. Пятеро хорошо одетых уже немолодых мужчин и девица в строгом костюме (видимо, чья-то секретарша) внимательно слушали пояснения заместителя лагерфюрера Яна Бека.

Фриц Зайдлер не счел нужным опуститься до объяснений с представителями международного гнилого либерализма. Стараясь сдержаться, он так плотно сжал свои челюсти, что на щеках выступили пятна. Ах, с каким удовольствием он переодел бы этих холеных господ в полосатую робу и погонял бы их по плацу! Но видит око да зуб неймет.

При нашем неожиданном появлении у членов комиссии удивленно расширились глаза и поползли вверх брови. Надо полагать, что такого они еще не видели. Люди — лошади! Можно себе представить человека, который толкает тачку или везет ручную тележку. А тут двенадцать человек тащат загруженный выше бортов пятитонный фургон! Есть на что посмотреть, есть чему удивиться…

А старый Роберт то ли растерялся, то ли сделал вид, что растерялся. Он заорал «Хальт!» только тогда, когда мы оказались в 10–12 шагах от комиссии. Теперь ему не оставалось ничего другого, как сдернуть с головы бескозырку и отрапортовать.

Но Бек опередил его.

— Вольно! — мягко сказал он. И, повернувшись к высоким гостям, пояснил: — К сожалению, фронт пожирает все горючее. И нам не остается ничего другого… Но мы подбираем в эту команду молодых и сильных людей. Все они перед этим проходят специальное медицинское обследование. А состоит команда в основном из польских террористов, схваченных с оружием в руках. Есть, впрочем, и профессиональные преступники…

Бек врал как сивый мерин. Никаких обследований мы не проходили. Да и грехи наши перед рейхом Бек сильно преувеличил.

А затем, не дав членам комиссии опомниться, Бек обратился к капо:

— Начнете разгрузку с двадцатого и двадцать первого блоков! Затем — пятнадцатый, шестнадцатый, пятый, шестой и седьмой блоки! Ясно?

Нам было яснее ясного: нас отправляли на те улочки, по которым комиссию сегодня не поведут.

Мы уже разгружали хлеб на двадцатом блоке, когда Марчак вдруг громко спросил:

— Вы заметили того длинного, к которому все время обращался Бек? Ну того, с горбатым носом? Так вот, это граф Бернадот — брат шведского короля. Я его видел в Стокгольме…

Должно быть, Марчак привирал. У него случалось.

Комиссия Международного Красного Креста давно вернулась в Швейцарию, а в Гузене еще долго кружили слухи об этом странном визите. Они обрастали все новыми и новыми подробностями.

Оказывается, комиссию, состоявшую из трех шведов и двух швейцарцев, сопровождали не только высшие чины комендатуры. Роль гидов выполняли староста лагеря Рорбахер и писарь Янке. Когда комиссия укатила, они щедро делились своими наблюдениями с дружками-уголовниками, с поляками, работавшими в лагерной канцелярии. Особенно часто любил вспоминать визит парламентеров Красного Креста бывший брачный аферист Янке. Он был прямо-таки в восторге от находчивости Бека, от его умения провернуть аферу…

Все началось с того, что комиссия первым долгом пожелала осмотреть рабочую зону, ознакомиться с условиями, в которых трудятся заключенные.

— К сожалению, это невозможно, — сказал Бек.

У каждой страны есть свои большие и маленькие военные тайны. А сейчас идет война. И мы не имеем права допустить кого бы то ни было на предприятия, которые обслуживают немцы-заключенные. Только немцы! Поверьте мне на слово, военнопленных мы в промышленности вооружений не используем. Кстати, господин лагерфюрер до самого последнего момента не имел ничего против посещения вами рабочей зоны, но вчера пришла специальная телеграмма из Берлина… — Бек виновато развел руками и добавил: — Не желают ли господа посетить жилые бараки, больницу и кухню? Там вы сами увидите, в каких условиях живут заключенные, как организовано их питание и медицинское обслуживание.

Господа пожелали, и их повели в первый барак, где жила лагерная элита. Здесь все было как у людей. В каждой штубе стояло только два ряда обычных кроватей, снабженных постельным бельем и покрытых новыми солдатскими одеялами. Свежей краской блестели тумбочки и шкафчики для личных вещей узников, стерильной чистотой сверкали оконные стекла и полы.

Затем комиссия перешла во второй блок, где жили лагерные «интеллектуалы», обслуживающие различные бюро, конторы и склады: инженеры, конструкторы, чертежники, бухгалтеры и кладовщики. Тут обстановка была поскромнее. Койки были уже двухъярусные, а шкафов и тумбочек — поменьше. Но чистота и порядок не вызывали сомнений.

Комиссия, весьма довольная увиденным, уже покинула второй барак и двинулась было к третьему, но дорогу преградил Бек.

— На обход всех тридцати двух бараков, — улыбаясь, сказал он, — нам с вами не хватит суток. Да и смотреть нечего: в других бараках те же условия, такая же обстановка. Поэтому советую пройти в нашу больницу, а по пути мы заглянем в двадцать четвертый блок, где содержатся молодые нарушители законов…

В двадцать четвертом блоке проживало около четырехсот русских и польских подростков в возрасте 14–15 лет, которых по указанию лагеркоменданта Цирайса обучали профессии каменотеса. Но штандартенфюрера меньше всего интересовало будущее маленьких каменотесов. Изоляция подростков от остального населения лагеря была направлена на то, чтобы как-то ограничить дикий разгул гомосексуализма.

В этом бараке места для спанья были уже трехъярусные, но каждое из них имело подушку, наволочку, простыню и одеяло.

— Здесь, — пояснил Бек, — мы используем трехъярусные кровати. Но мальчишкам это даже нравится. Молодежь любит, когда ее не ограничивают в движениях…

Таким образом, все остальные бараки, где узники спали прямо на грязных бумажных матрацах, без подушек, наволочек и простыней, а зачастую и без одеял, в поле зрения комиссии не попали.

На пороге ревира высоких гостей встретил лагерный врач гауптштурмфюрер СС Хельмут Веттер. Он Щелкнул каблуками, представился и сказал:

— Дорогие господа! К сожалению, я не могу показать вам терапевтическое отделение. Там произошла вспышка гриппа, и мы вынуждены объявить карантин. Но я с великим удовольствием покажу вам хирургическое отделение…

Сверкающий белилами и кафелем, стеклом и никелем операционный блок произвел на представителей Красного Креста неизгладимое впечатление. Один из членов комиссии, видимо врач по профессии, то и дело Восклицал:

— Отлично! Прекрасное помещение! Замечательное оборудование! Первоклассный инструментарий!

Ему и в голову не приходило, что все это богатство награблено в лучших хирургических клиниках Парижа или Праги, Амстердама или Афин. Ему и в голову не приходило, что в этом прекрасном помещении доктор Веттер проводит преступные эксперименты на живых людях. Он пришел бы в ужас, если бы знал, что при помощи первоклассного инструментария здесь удаляют почки, печень или желудок у вполне здоровых людей…

Комиссия проследовала в послеоперационную палату. И опять не обнаружила ничего подозрительного. Больные с загипсованными руками и ногами, с перебинтованными торсами и головами тихо и мирно лежали на «одноэтажных» кроватях под чистыми простынями и одеялами. За ними заботливо ухаживали санитары в белых халатах, а от выскобленных добела полов исходил острый запах хлорной извести.

Доктор Веттер и Бек неожиданно проявили завидное красноречие. Перебивая друг друга, они говорили о том, что многие узники плохо знают немецкий язык, а посему не всегда выполняют требования техники безопасности. При всем желании не удается избежать несчастных случаев во время работы на каменоломне.

Это было беспардонным враньем: большинство узников, попавших в хирургическое отделение с переломами конечностей и трещинами в черепе, побывали в руках капо. Одного ударили дубинкой, другого — лопатой, а третьего — ломом… Теперь их ждал барак инвалидов.

Осмотр ревира закончен. Гостей ведут на лагерную кухню. По дороге Бек говорит:

— Кстати, вы можете переговорить с любым заключенным. С любым! Понимаете?

Граф Бернадот (с легкой руки Марчака будем называть его так) выражает согласие. Бек тут же подзывает рыжего мордатого уголовника, торчащего на перекрестке двух улиц.

— Есть ли у вас претензии? — вежливо осведомляется Бернадот. — Устраивают ли вас условия j содержания в лагере?

— Вполне! — нагло глядя прямое глаза графу, отвечает уголовник. — Какие могут быть претензии? Я и дома так не жил…

Зайдлер недовольно морщится: перестарался, собака! Тем временем граф задает еще один вопрос:

— А за что вы попали в лагерь?

— За убийство! Укокошил матушку, а заодно и братца…

Граф предпринимает еще несколько попыток побеседовать с узниками и слышит в ответ:

— Ограбил банк и ухлопал полицейского… Изнасиловал школьницу… Любил побаловаться с мальчиками…

Зайдлер и Бек многозначительно переглядываются. Теперь комиссии должно быть ясно, что в Гузене собраны далеко не самые лучшие представители человечества.

Однако главный удар, которым Зайдлер и Бек надеются сокрушить Международный Красный Крест, еще впереди. Он ждет высоких гостей на кухне. Не успевают они переступить порог, как в ноздри ударяет аппетитный запах чего-то невероятно вкусного. Командофюрер приподнимает крышку котла, и глазам комиссии предстает наваристый суп из говядины с макаронами.

Во втором, третьем и четвертом котлах — то же самое.

— Можете попробовать, — любезно предлагает Бек и командует: — Миску и ложку! Живо!

А к нему уже несется шустрый поваренок с миской, наполненной дымящимся варевом. Граф решает рискнуть и осторожно проглатывает ложку супа. Потом возвращает миску поваренку, аккуратно вытирает губы платочком и говорит:

— Что ж! Вполне съедобно.

— Ну вот! — Бек обиженно поджимает губы. — А наши враги кричат на весь мир, что мы морим заключенных голодом.

Члены комиссии смущенно опускают глаза…

Однако обсуждение подробностей визита постепенно отходит на второй план. Главной темой разговоров становятся две тысячи посылок Международного Красного Креста, которые привезли канадские солдаты. Посылки разгружали заключенные, работающие на почте, и теперь почти всему лагерю известны их количество и вес.

По вечерам в бараках до хрипоты спорят о том, как поступят эсэсовцы с посылками. Разделят между узниками поровну? Или опять все лучшее достанется капо и старостам? И перепадет ли что-нибудь русским?

— Я получил однажды такую посылку, — говорит Жан Перкен, — когда сидел в лагере военнопленных В нее входили три плитки шоколада, две банки сгущенного молока, две пачки соленого сливочного масла, пять пачек сигарет, мясные консервы и галеты…

У слушателей, плотным кольцом окруживших Жана, горят глаза, они глотают слюну и облизывают губы. Вот завладеть бы таким богатством!

Жан- француз, находящийся в немецком лагере и работающий в польской команде. Все это наложило отпечаток на его словарь. Он объясняется на своеобразном эсперанто, состоящем из французских, немецких и польских слов. Далеко не все его понимают.

— Что он сказал? — спрашивает майор Бурков.

Я перевожу.

— Разевай рот шире! — говорит майор, явно обозленный всеобщей непонятливостью, — Пусть француз скажет спасибо, что его покормили супом с макаронами!

Майор оказался прав: из семи тонн продовольствия, выделенного Международным Красным Крестом, заключенные не получили ни грамма.