ПЛАВНИ

1

Вот уже две недели мы стоим в селе Царицын Кут Впрочем, слово «стоим» не отражает действительного положения дел. Большую часть времени мы проводим в плавнях, в десяти — пятнадцати километрах от села. А Царицын Кут — чаша база. Здесь складирован запас мин, сюда мы возвращаемся для того, чтобы отдохнуть обсушить отсыревшее в плавнях обмундирование, по чистить оружие и поесть горяченького.

А через сутки, погрузив на пять пароконных повозок тысячу-две противопехотных мин, шанцевый инструмент и наши солдатские пожитки, мы снова на два-три дня уходим в плавни.

Левый фланг нашей дивизии оголен, связи с левым соседом давно нет. И вот мы — восемнадцать саперов и: подрывной команды — ставим минный заслон, прикрываем дивизию от удара с юга по левому берегу Днепра, а иными словами, ставим мины везде, где только можно: на перешейках между заросшими камышом озерками, на полянках между зарослями ольхи, ивы и осины.

Впереди — в южном направлении — нет нашей пехоты, и мы работаем без прикрытия. Я высылаю вперед боевое охранение из трех бойцов и с тревогой жду, что с минуты на минуту загремят выстрелы и в плавнях замелькают фигуры вражеских автоматчиков. Но пока все спокойно: противник не спешит соваться в плавни. Он предпочитает степь, где есть простор для маневра танками и мотопехотой…

Царицын Кут. Это название местные жители связывают с именем Екатерины Второй. Здесь, по преданиям, останавливалась на ночлег императрица во время своего путешествия в Крым. Здесь перед ней в экзотических костюмах, сшитых по приказу князя Потемкина- Таврического, пели и плясали малороссы, осчастливленные визитом «мамы».

Село довольно большое, свыше сотни дворов. А кирпичных зданий всего три: старинная церковь, правление колхоза и новая трехэтажная школа. В правлении, потеснив председателя и счетовода, поселились мы. А в школе живут около восьмисот молодых женщин — горожанок из Запорожья, мобилизованных на рытье оборонительных сооружений. Командует этими женщинами мой однокашник Коля Калашников. Мы оба — «мерзавчики», выпускники 6-й роты МВИУ.

В те вечера, когда я ночую в правлении колхоза, Коля заглядывает ко мне на огонек и жалуется:

— Надоел мне этот бабий батальон! Капризничают, хнычут, то и дело отпрашиваются домой. А некоторые без всякого стыда делают разные намеки…

Даже при тусклом свете керосиновой лампы видно, как краснеет от смущения этот милый непорочный мальчик, которому только-только исполнилось девятнадцать. А местным чернобровым и чернооким девицам пальца в рот не клади! Они за словом в карман не полезут!

— Мне все кажется, — продолжает Коля — что я занимаюсь бесполезным делом. Все мои эскарпы, контрэскарпы и отсечные позиции никому не нужны. Ведь всю степь не перегородишь. Вон она какая огромная! Против танков нужны стволы — побольше пушек и снарядов. Пушки всегда можно перебросить на нужное направление, и их не обойдешь!..

— Ну а если нет пушек? — спрашиваю я. — Тогда не остается ничего другого, как использовать рвы и минные поля…

Уже поздно. Коля собирается уходить, но мнется у порога. Потом говорит:

— Разреши, я переночую у тебя. Все веселее…

— Валяй! — отвечаю я, а сам думаю, что милый Коля всерьез побаивается чернобровых и чернооких. Не дай бог, уронишь свой командирский авторитет! А потом уже не добьешься ни порядка, ни дисциплины…


2

У меня — новые неприятности. А точнее, новые неприятные обязанности.

В команду минеров на должность моего заместителя прислали старшего лейтенанта Самохина. Этот лихой артиллерист во время боев в районе Кичкаса открыл огонь по своей пехоте. Его отстранили от командования батареей, однако вопрос о разжаловании Самохина в рядовые все еще решался где-то в верхах. Толи бумаги, направленные в штаб армии, затерялись, то ли у старшего лейтенанта есть влиятельные друзья. А может быть, он не так уж и виноват: я хорошо помню неразбериху, царившую на подступах к Днепрогэсу 18 августа. Может быть, Самохин выполнял чей-то непродуманный приказ, а спрос всегда со стрелочника.

Впрочем, я склонен думать, что Самохин имеет за собой грех и его сняли с батареи не случайно. Но на нем это не отразилось. Лихой артиллерист до сих пор щеголяет в диагоналевой гимнастерке с тремя кубика ми и пушками в петлицах. Одет он — по нашим фронтовым меркам — с иголочки! На нем темно-синие брюки с красным кантом и хромовые сапоги со шпорами. На правом боку — пистолет ТТ в довоенной блестящей ко буре, на левом — шашка.

Одним словом, франт!

И глядя на него, трудно поверить, что перед тобой беспробудный пьяница. Нет, совсем не зря засидело; Самохин в старших лейтенантах до тридцати четырех лет! Каждое утро он переживает жесточайшее похмелье: в это время у него тихий заискивающий голос, опухшее лицо и грустные, как у побитой собаки, глаза. Но уже к полудню его лицо багровеет, как помидор, а в голосе появляются хриплые, властные нотки.

— Опять? — укоризненно говорю я.

— Не волнуйтесь, дружок! — показывает все свои зубы Самохин. — Принял сто законных, сто фронтовых…

— Да перестаньте вы называть меня собачьей кличкой, — злюсь я. — У меня есть звание, есть имя и отчество наконец!

Где Самохин добывает спиртное, ума не приложу. Впрочем, мне некогда интересоваться этим. У меня масса дел поважнее.

Не знаю, кто это додумался откомандировать старшего лейтенанта в мое распоряжение, но он мне не столько помогает, сколько мешает. То отменит мое распоряжение, то куда-то исчезнет, и приходится искать его или ждать…

Первая стычка с Самохиным у меня произошла из-за мерина. Я одолжил эту абсолютно белую от старости лошадь у председателя колхоза в селе Царицын Кут. Записал расписку, что обязуюсь вернуть коня по кличке Сивый сразу после того, как подразделение перебросят в другое место. А потом торжественно вручил лошадь Лесовику. Моему ординарцу приходилось слишком много бегать, и я решил облегчить его жизнь.

Однако не долго гарцевал Лесовик на мерине. Самохин ссадил его с коня сразу же, как появился у нас. А затем по пьяной лавочке попробовал испытать Сивого на разных аллюрах. И если дряхлый мерин кое-как трусил рысью, то на галоп его не хватало. Но Самохин с этим не считался. После первой поездки в плавни я осмотрел коня и обнаружил, что у него порваны мундштуком губы, а бока в кровь изрезаны шпорами. Тогда я приказал Лесовику сдать мерина на колхозную конюшню и забрать у председателя мою расписку.

Это было утром, после возвращения с задания.

А вечером, когда мы снова собирались в плавни, разразился скандал. Самохин, уже успевший подзарядиться, орал так, что было слышно на другом конце села.

— Где мой конь? Куда ты его дел?

— Вернул в колхоз… Председатель затребовал. У него свои планы…

— Начхал я на его планы! — не унимался Самохин. — Мне нужна лошадь. Я не могу без коня! Я привык…

— Придется отвыкать, — как можно спокойнее ответил я. — Будете ходить пешком. А если отстанете от команды — отдам под суд!

— Ах так! — взбесился Самохин. — Кому ты угрожаешь, молокосос! Это ты будешь ходить пешком! А ну слазь!

Я уже сидел верхом на Бедуине, и Самохин ухватился за повод и потянул его на себя. Но тут же рядом с ним выросли Коляда и Лесовик. Сержант глухо сказал:

— Кончай базарить, старшой!

А Лесовик, имевший изрядный зуб на Самохина, выразительно щелкнул предохранителем автомата. И Самохин вопреки моим ожиданиям скис. Он плюнул себе под ноги и пошел в хвост колонны, растянувшейся по сельской улице.

При выезде из Царицына Кута я оглянулся. Самохин сидел на передке последней повозки и, размахивая руками, рассказывал что-то ездовому.

Я еще раз оглядываю комнату. Вроде ничего не забыл. На лавке, у двери, лежат шинель и плащ-палатка, засунуты в чемодан мыло, полотенце и бритвенный прибор, которым я пользуюсь от силы раз в неделю. В полевую сумку уложены наставления по фортификации и подрывному делу, в планшетку — карта.

Нам предстоит поставить тысячу двести мин неподалеку от хутора Чагарничный. Мы уходим в плавни на трое суток, но все свое имущество приходится брать с собой. Мы можем не вернуться в Царицын Кут, нас в любой момент могут перебросить на другой участок.

Я уже наклоняюсь над чемоданом, чтобы взять его, когда в комнату влетает обычно медлительный Лесовик:

— Вы только побачьте, товарищ лейтенант! Побачьте, что отмочил наш старший лейтенант!

— Опять пьян, что ли?

— Да нет! Сходите и посмотрите!

Я выхожу на крыльцо. Прямо против здания правления колхоза вдоль сельской улицы вытянулась колонна из пяти повозок, на которые под присмотром Коляды уже погружены мины, шанцевый инструмент, провиант и солдатские вещмешки. А на последней повозке восседают две размалеванные и расфуфыренные девицы. На фоне серовато-грязных вещмешков они выглядят как две бабочки, присевшие на пыльную дорогу. С девицами, картинно опираясь на шашку, мило беседует наш бравый артиллерист.

Я решительно направляюсь к нему:

— Это еще что такое? Что за пассажиры?

Самохин галантно отводит руку в сторону девиц:

— Разреши представить, дружок! Мои старые знакомые Тамара и Вера! Я решил показать им, как ставят мины…

— А больше вы ничего не желаете показать? Может быть, устроим показательные учения?

Девицы отчаянно обстреливают меня глазками, но тут же съеживаются от моей команды:

__ Коляда! Лесовик! Ссадите посторонних с повозок!

Я уже упоминал о том, что в школе живут молодые женщины. Все они одеты скромно, для работы. И только Самара и Вера выделяются в массе «окопниц» яркими нарядами и раскрашенными лицами. Я уже видел их на улицах села, да и Самохин не раз заводил разговор о своих новых знакомых:

Это две юные учительницы. Отступают с нашими войсками из-под самого Львова. А в Запорожье их задержали и мобилизовали на рытье окопов. И никто не обратил внимания на то, что интеллигентные девушки абсолютно не приспособлены к физическому труду. Надо о них позаботиться…

Вот он и позаботился! Взял под свое крылышко девиц, которых можно назвать педагогами только с пьяных глаз!

Звучит команда: «Марш!» — и колонна трогается в путь. А посреди сельской улицы стоят две девицы в цветастых платьях и модельных туфлях. Они не испытывают ни разочарования, ни смущения, ни стыда. Они громко хохочут нам вслед. Нет, о таких можно не заботиться. Такие не пропадут!

Утром я уединяюсь в шалаше и пишу подробный рапорт о поведении Самохина. Потом вызываю Гургенидзе и говорю:

— Седлай Бедуина и скачи в штаб батальона. Вручишь этот пакет комбату или начштаба!

Когда мы возвращаемся в Царицын Кут, меня уже ждет приказ о том, что старший лейтенант Самохин срочно отзывается в распоряжение штаба дивизии.

А мне немножко неловко. И не потому, что я «накапал» на Самохина. А потому, что перевоспитывать кого- либо мне еще рано…

3

Наконец-то нас отозвали из Царицына Кута. Противник переправился через Днепр южнее, в районе Никополя, и теперь развивает наступление в направлении Мелитополь — Большой Токмак. Наступать по плавням, вдоль берега Днепра он не стал. А это значит, что все эти дни мои саперы работали впустую: ни один вражеский солдат не подорвется на минах, поставленных нами.

И я с горечью думаю о том, что такое на войне случается сплошь и рядом. Сколько раз мою команду бросали на тот или иной участок обороны, а потом с полпути или посреди работы возвращали назад! Бесполезная трата человеческих сил — одна из характерных особенностей войны…

Я получил новое задание: мои саперы минируют набережную и улицы в самом Запорожье, в районе Дубовой Рощи. Они не спеша выковыривают брусчатку и булыжник из мостовой, роют ямки и закладывают в них противотанковые мины. Видимо, предстоят уличные бои…

А в городе все еще продолжается эвакуация предприятий. Днем и ночью почти беспрерывной лентой тянутся на восток длиннющие составы с оборудованием «Запорожстали», завода «Коммунар», алюминиевого завода.

Я еще не знаю, что это последние составы, что остаются считанные часы до того момента, когда вокруг города сомкнется кольцо гитлеровских войск.

И лишь спустя тридцать лет я узнаю о том, что за сорок пять дней обороны Запорожья только с металлургического комбината было вывезено восемнадцать тысяч вагонов с оборудованием…

Участились случаи дезертирства. Сегодня на утреннем инструктаже комбат сообщил о том, что батальон покинули еще два человека. Он так и выразился — «покинули», этот рыхлый и мешковатый капитан Ситников. Никак не может привыкнуть к военному языку!

После гибели майора Лобанова начальником инженерной службы дивизии назначили нашего бывшего комбата Ворона. А на его должность передвинули капитана Ситникова. И чтобы там ни говорили о Вороне, а дисциплина в батальоне сразу упала. С обязанностями начштаба Ситников еще справлялся, а вот командир из него никакой! Но у командования дивизии нет другого выбора — кадров не хватает. В пехоте уже на ротах сидят сержанты, а взводами подчас командуют рядовые.

А случаи дезертирства, на мой взгляд, совсем не случайны…

Наша дивизия сформирована из местных жителей. В основномэто колхозники Софиевского, Васильевского Гуляйпольского, Пологского и других сельских районов Запорожской области. Представители иных областей и республик составляют лишь незначительную прослойку. Это, как правило, выпускники военных училищ и командиры-кадровики. Но их становится все меньше и меньше.

Тот, кто сформировал дивизию по территориальному признаку, надо полагать, рассчитывал, что запорожцы будут насмерть стоять на пороге родного края. Большинство местных жителей именно так и поступило. Но — чего греха таить! — близость к родному дому расхолаживала многих. И роковую роль здесь сыграли женщины.

Из села в село, с хутора на хутор, от свата к свахе, от кума к куме передавался слух о том, что Иван Задорожный служит в 8-й роте. А стоит та рота на берегу Днепра, в плавнях, неподалеку от села Балабино. И вот уже жена Ивана бросает все дела, запихивает в мешок круглый каравай, шмат сала, десяток крутых яиц и четверть самогона и отправляется на поиски мужа. Таких баб я часто встречал в плавнях во время поездок на инженерную разведку. Заслышав топот моего коня, они стремительно бросались в сторону от дороги, в заросли.

Зато городские дамочки, которых, правда, было значительно меньше, действовали по-другому. Они вели поиск мужей группами в три-четыре человека и никого не боялись. Они смело останавливали меня и спрашивали:

— Вы не знаете, где тут 8-я рота 963-го полка?

— Не знаю, — отвечал я. — А если бы и знал, все равно бы не сказал. Не имею права…

— Но ведь вы куда-то едете, — говорила, поигрывая глазками, в таких случаях самая молодая. — Мы пойдем вместе с вами и там наведем справки…

Я не отвечал. Я молча давал повод, и мой Бедуин переходил на рысь. А вслед мне неслось:

— Сопляк! Мальчишка!

— Штабная крыса!

— Буквоед!

— Без сопливых обойдемся!

Однажды за обедом в комсоставской столовой я рассказал об одной такой встрече нашему «оперу» Сейфулину. Тот сердито сверкнул глазами и нахмурился.

— Это не так уж смешно, лейтенант! Тебе надо было задержать этих баб и доставить их в штаб ближайшей полка!

Я только пожал плечами. Если бы я начал вылавливать и конвоировать в штабы всех баб, снующих m плавням, то не успел бы поставить ни одной мины.

В остальном Сейфулин был прав. Бабы снабжали своих мужей не только салом и самогоном, но и самыми вздорными слухами. В окопах начинались разговоры о том, что вчера ночью через Камышеваху промчались, немецкие мотоциклисты, а на днях фашистские танки обстреляли Токмак…

Позднее, когда наша дивизия оказалась в полукольце вражеских войск и единственной ниточкой, связывающей Запорожье с востоком страны, осталась железно дорожная ветка Камышеваха — Пологи, слухи об окружении приобрели угрожающие размеры. Вот тогда-то и были зарегистрированы первые случаи дезертирства Командование тут же приняло решительные меры. Из потрепанной после двух месяцев отступления и присоединившейся к дивизии пограничной заставы был создан заградотряд. Бойцы в зеленых фуражках установили шлагбаумы на перекрестках и развилках фронтовых дорог и начали вылавливать подозрительных. Однако улов был невелик: дезертиры из местных хорошо ориентировались и предпочитали двигаться не по дорогам, а обходя крупные села, где были военные коменданты и тыловые армейские учреждения. Шли они, как правило, по ночам, а днем отсиживались в густых посадках неубранной кукурузы и подсолнечника.

Да и достигнув своей цели, они прятались не дома, где их легко могла обнаружить милиция, получившая сигнал контрразведки. Они скрывались в глухих хуторах у бабок и дедов, у братьев и сестер, у сватьев и кумовьев. А в окопы с очередной бабой приходил слух о том, что Иван благополучно добрался до родных мест и «добре» сховался…

4

У меня в команде, слава богу, дезертиров нет! Наверное, потому что народ подобрался в какой-то степени образованный. Николай Коляда до мобилизации был сельским учителем, Николай Лесовик — младшим агрономом, Афанасий Непейвода — колхозным счетоводом, Шалва Гургенидзе — администратором кинотеатра. Есть в команде механик МТС, агент Госстраха, заведующий хлебопекарней и даже секретарь сельсовета.

Одним словом, сельская интеллигенция. А интеллигентный человек, как я уже успел убедиться, на худой конец может струсить в бою, но на дезертирство никогда не пойдет. Он не способен бросить коллектив, оставить товарищей ради спасения своей шкуры. Всем своим воспитанием, всей предыдущей жизнью он приучен к тому, что ставить личные выгоды выше интересов коллектива— некрасиво.

Не внушают опасений и остальные. Все они донецкие шахтеры из пополнения, народ общительный и компанейский. Работа в шахте приучила их к дисциплине и взаимовыручке. Такие не отлучатся без разрешения даже тогда, когда будут в двадцати шагах от родного дома.

Есть в моем подчинении и несколько колхозников. Но они растворились в общей массе. Ведь не зря говорят: «С кем поведешься, от того и наберешься».

Кроме того, за настроениями в команде зорко следит политбоец Александр Нитцер. Он шахтер из обрусевших немцев и единственный коммунист среди моих подчиненных.

В армии не хватает политруков и комиссаров и в связи с этим создан институт политбойцов. Их направляют во взводы, а иногда и в роты в качестве представителей партии.

Александр Нитцер — круглолиц, белобрыс, невысок ростом, но широк в плечах. У него в отличие от других горняков румяное и свежее, без единой морщинки лицо. Ему уже за тридцать пять, но на вид он лет на десять моложе. Он всегда в хорошем настроении, вечно улыбается и лихо поблескивает золотым зубом.

Если некоторые политбойцы причисляют себя к начальству и держатся соответственно, то мой Александр Карлович предельно скромен. Он первым становится в строй при построении, четко выполняет все команды и с подчеркнутым уважением относится ко мне. Короче говоря, бережет авторитет командира.

Но я-то знаю, что рука у него не дрогнет. Если я струшу в бою, если я начну паниковать, то милейший Александр Карлович не задумываясь пристрелит меня из древнего и тяжелого смит-вессона, висящего у него на боку. Но поскольку трусить и паниковать я не собираюсь, то отношения у нас отличные! Рядом с «комиссаром» мне как-то спокойнее. Я знаю, что есть на кого опереться в трудную минуту…

Вчера произошел забавный случай…

В восемь утра я отправил свою команду пешим по рядком в Дубовую Рощу, а сам задержался в штабе Надо было сделать заявку на мины.

А потом, когда я не спеша шел по улице Карла Либкнехта, меня неожиданно остановил милиционер — огромный усатый дядька в каске и с винтовкой за спиной.

— Ваши документы?

А у меня до сих пор не было удостоверения личности. В штабе батальона почему-то забыли снабдить нас хоть какими-нибудь бумажками.

И я чистосердечно рассказал об этом бдительному милиционеру. Но тот не внял мне. Он передвинул винтовку на грудь и строго сказал:

— Пройдемте в отделение!

А я предложил компромисс:

— Может быть, лучше в военную комендатуру? Она тут рядом…

Пришли в военную комендатуру. Милиционер объяснил:

— Бачу: идэ таке малэ… А уже в форме… Дэ воно добуло форму? Треба проверить…

Помощник военного коменданта — молодцеватый майор из кадровых — долго дозванивался по телефону до штаба нашего батальона. А затем так же долго повторял в трубку одно и то же:

— Так! Так! Так!

А милиционер весь напрягся и строго следил за каждым моим движением.

Бросив трубку на рычаг аппарата, майор откинулся на спинку стула, засмеялся и развел руками:

— Все сходится! И похож на пионера. И челочка, подстриженная наискосок. И воротник у гимнастерки на три размера больше, чем нужно. И трофейный штык на боку… Вы свободны, лейтенант!

А сегодня утром меня разыскал штабной писарь и вручил мне листок бумаги с машинописным текстом и печатью. Это временное удостоверение, в котором говорится, что я являюсь начальником минно-подрывной команды 545-го отдельного саперного батальона.

5

Сегодня — 30 сентября. Завтра начинается октябрь — месяц моего рождения. А через двадцать три дня мне исполнится двадцать лет. Что ни говори, а круглая дата, первый, так сказать, в моей жизни юбилей.

Где и как я его отмечу? Одному богу известно…

А мы опять готовимся ставить мины, от которых у меня уже рябит в глазах. Теперь — в степи. Передо мной, в том направлении, откуда должен появиться противник, раскинулась ровная, гладкая, как футбольное поле, стерня. Ее однообразие нарушает лишь змейка полевой дороги. Она, извиваясь, убегает к хутору Люцерна. Впрочем, самого хутора не видно: его местонахождение можно только угадать по верхушкам тополей, торчащим на горизонте.

Позади меня, в каком-нибудь километре, высятся громадные корпуса и трубы алюминиевого завода. И буквально рядом — в двухстах шагах — начинаются огороды колхозников сельхозартели «Сичь».

Сюда, на северную окраину Запорожья, меня и моих бойцов доставил лично сам комдив Немерцалов. Вчера утром команду минеров срочно вызвали в штаб дивизии, и Ворон, исполняющий обязанности начальника инженерной службы, приказал нам погрузиться в кузов старенькой полуторки.

Потом из штаба вышел полковник Немерцалов, сел в кабину автомашины, а Ворон по-кавалерийски, одним прыжком, взлетел в кузов.

Мы довольно долго петляли по городу, затем проехали по главной улице центральной усадьбы колхоза «Сичь», выкатились за село и остановились там, где кончались огороды. Полковник неторопливо вышел из кабины, следом соскочил на землю и присоединился к нему Ворон.

— И вы, лейтенант! — недовольно дернув подбородком, сказал полковник.

Я одним прыжком перелетел через борт. А бойцы, оставшиеся в кузове, мигом затихли, вытянули шеи и навострили уши.

Полковник покосился на них и вполголоса сказал:

— Пройдем вперед…

Мы отошли шагов на тридцать от полуторки и остановились на небольшом холмике, а точнее — на кочке, затерявшейся в стерне.

— Объясните лейтенанту его задачу, — хмуро сказал полковник. И только тут я обратил внимание на то, что Немерцалов заметно сдал. На его загорелом лице четче обозначились морщины, под глазами залегли темные полукружья, посеребрились виски. И у меня больно сжалось сердце: полковник напомнил мне отца. Точно так выглядел мой отец, когда у него что-нибудь не ладилось на работе…

— Ваша задача, — четко чеканя слова, начал Ворон, — оседлать грунтовую дорогу Сичь — Люцерна и в течение трех-четырех суток поставить справа и слева от дороги два минных поля. Способ размещения мин комбинированный: первый ряд — противопехотные, второй — противотанковые, и так далее. Мины — тысяча противотанковых и полторы тысячи противопехотных — складированы вон там, в посадке. Там же взрыватели и детонаторы…

Ворон ткнул пальцем в лесозащитную полосу, темневшую в километре от нас, и, довольный своим лаконизмом, своим умением четко отдавать приказы, добавил:

— У меня все! Вопросы есть?

— Нет!

— У меня есть дополнение! — все так же хмуро сказал Немерцалов. — Возможно, лейтенант, вам придется вступить в соприкосновение с противником раньше, чем вы закончите работу… В таком случае организуйте оборону и примите бой. И ни шагу назад!

— Но у меня, — возразил я, — всего двенадцать человек вместе со мной. С такими силами вряд ли остановишь даже взвод автоматчиков…

Да, нас оставалось всего двенадцать. Два дня назад мне приказали немедленно откомандировать в комендантский взвод штаба дивизии пятерых бойцов и санинструктора.

А на следующий день на узкой улочке, примыкавшей к Дубовой Роще, я встретил старшего адъютанта разведбатальона. С этим конопатым лейтенантом — по виду моим ровесником — я быстро нашел общий язык, а наши пути пересекались не раз: мы встречались и в городе, и на Хортице, и в Новониколаевке. Из-за ранения в ногу лейтенант, как правило, не ходил пешком, а ездил к своим разведчикам на велосипеде.

Я пожаловался, что у меня забирают людей. Лейтенант хмыкнул, сдвинул на затылок каракулевую кубанку, в которой щеголял все лето, вскочил на велосипед и хлопнул меня по плечу:

— Не горюй, малыш! У всех забирают! Не у одного тебя… Они там в штабе задумали создать ударный кулак на случай прорыва из окружения…

— Остановить немцев надо во что бы то ни стало! — сухо отвечает полковник. — Продержитесь час — хорошо! Продержитесь два — отлично! Впрочем, вряд ли дело дойдет до этого. Дня через три-четыре мы пришлем за вами автомашину и заберем вас…

— А если противник пустит танки? — спрашиваю я. — Ведь у меня всего восемь винтовок и четыре автомата. И ничего больше!

— Завтра вам подбросят бутылки с горючей смесью, патроны и сухой паек, — вклинивается в разговор Ворон. — А повозку, которая доставит вам все это, оставите у себя и используете для подвозки мин…

Полковник хмурится еще сильнее и нервно дергает подбородком. Оказывается, любитель лаконичных приказов не позаботился о материальном обеспечении операции. Он пытается выкрутиться:

— Всю ночь я провел в штабе саперного батальона. А утром не успел…

Но полковник уже не слушает Ворона. Он, сгорбившись, идет к машине. Ворон некоторое время топчется на месте, потом бросается следом. Однако я останавливаю их вопросом. Я кричу вдогонку:

— Одну минутку! А кто мои соседи?

Полковник останавливается, грузно поворачивается и смотрит прямо мне в глаза:

— Соседей слева нет! Сосед справа — взвод разведбатальона, оседлавший развилку дорог Запорожье — Софиевка и Запорожье — Новомосковск. Но до разведчиков далеко: более двух километров. Да вам и нет необходимости поддерживать связь с ними.

Полковник идет к машине, открывает дверцу кабины и бросает шоферу:

— А теперь к разведчикам…

Ворон впрыгивает в кузов, и полуторка срывается с места. А я подзываю Коляду и приказываю ему отрыть две щели справа и слева от дороги.

— Только широко не размахивайтесь, — уточняю я. — Достаточно полуметра. Чем уже щель, тем лучше. А в стенах каждой щели устройте ниши для хранения бутылок с горючей смесью…

— Неужели ожидаются танки? — упавшим голосом спрашивает сержант. Мой храбрец Коляда, не дрогнувший во время операции по взрыву моста, всерьез побаивается танков. Кстати, он не исключение. Танкобоязнь — распространенное явление среди бойцов, которым приходится воевать в степи.

Я разворачиваю карту-двухверстку, которой меня наконец снабдили, и успокаиваю сержанта:

— Впереди нас, за хутором Михайловским, протекает речка Вольнянка. И если там взорвали мосты, танки к нам не сунутся…

— А зачем же тогда ниши? — не унимается Коляда.

— Береженого бог бережет! — отвечаю я и иду посмотреть склад мин. Как я и ожидал, никакой охраны там нет. Людей для караульной службы не хватает, и боеснабженцы нашли остроумный выход. Они окружили площадку, на которой складированы мины, фанерными табличками с надписью:

«ВНИМАНИЕ! Смертельная опасность! МИНЫ!»

Я взваливаю на Лесовика два ящика с взрывателями, беру отсыревшую коробку с детонаторами, и мы идем назад.

Я перехожу с места на место, отдаю распоряжения, иногда шучу с бойцами и все время — как бы со стороны наблюдаю за самим собой. Я прилагаю отчаянные усилия, чтобы скрыть охватившую меня тревогу. Из головы упорно не выходит разговор с полковником Немерцаловым. Значит, опять впереди нет прикрытия, значит, снова пехота-матушка где-то у нас в тылу! Если бы впереди были стрелки, то комдив не преминул бы упомянуть об этом. Хотя бы для того, чтобы поднять, как принято говорить, наш боевой дух. Но полковник был мрачен и хмур: он хорошо знал, что нас ждет…

Немцы наступают обычно большими силами, создавая в полосе наступления многократное превосходство. Что для них какой-то взвод, не имеющий соседей ни справа, ни слева? Конечно, пешую разведку или десяток мотоциклистов я задержать смогу. А если на нас попрут танки и бронетранспортеры с пехотой? Да они попросту сомнут и раздавят горсточку минеров, вооруженных лишь легким стрелковым оружием! Или — чего проще! — обтекут с двух сторон островок сопротивления, возникший на их пути, и, не сбавляя скорости, ворвутся в село.

Вот почему я стараюсь, чтобы сомнения никак не отразились на моем лице. Я уже по опыту знаю, что нет ничего хуже, чем сомневающийся командир. Бойцы каким-то особым чутьем угадывают, что командир растерялся, утратил уверенность в благополучном исходе боя. А от этого до общей паники — всего один шаг…

Поэтому надо действовать, а не рассуждать! Первым делом я решаю заминировать дорогу, по которой, вероятнее всего, будет продвигаться противник. Этим и занимается первое отделение под присмотром сержанта Коляды. А второе отделение в спешном порядке оборудует ячейки для стрельбы с колена и щели — на случай бомбежки с воздуха или танковой атаки.

…Мы работаем всю ночь напролет. Успеваем за это время отрыть ячейки и щели, заминировать не только дорогу, но и по пятьдесят метров поля по обе стороны ее. Можно было бы сделать и больше. Но мины приходится подносить на горбу. Подвозить их пока не на чем.

Лишь в четыре часа утра, когда бойцы начинают покачиваться как пьяные, я кричу: «Кончай работу! Приготовиться к построению!» Затем в ячейках позади минного поля оставляю охранение из двух человек, а остальных веду в село. Мы останавливаемся у трех хат, которые еще днем присмотрел Лесовик, и я даю команду:

— Всем спать! Подъем в девять ноль-ноль!

6

У молодой учительницы — хозяйки хаты, которую подобрал для меня Лесовик, — есть старенький будильник. Я завожу его, ставлю на девять часов. Потом — последним усилием воли — заставляю себя снять сапоги и не раздеваясь валюсь на кровать.

Будят меня задолго до девяти. Хозяйка хаты, молодая, но по-украински дородная учителка, немилосердно тормошит меня за плечо:

— Да проснитесь вы! Ну! Вас какой-то боец спрашивает… А сам будить не хочет! Боюсь, говорит, нарваться…

Я вскакиваю с кровати, натягиваю сапоги и выхожу на крыльцо. Передо мной — Синькин. Пребывание на хозвзводовских харчах явно пошло ему на пользу. Он заметно раздобрел телом, его плутоватая физиономия прямо-таки лоснится.

Синькин вскидывает руку к замусоленной пилотке и подчеркнуто громко рапортует:

— Прибыл в ваше распоряжение! С пароконной повозкой! Доставил ящик бутылок с ГС, два ящика патронов и две коробки с сухим пайком. В одной коробке — гороховый суп, в другой — пшенная каша. И еще — шесть буханок хлеба и две пачки чаю…

— Да не ори ты так! — прерываю я его. — Ребят разбудишь…

— Не велики господа! — лыбится Синькин. — Выспятся в другой раз!

— Отставить шуточки, — вполголоса говорю я. — Распрягите лошадей и пустите их пастись где-нибудь рядом. А сами займитесь завтраком. Одолжите в какой-нибудь хате два ведра и сварите кашу и чай…

— А почему именно я? — не убирая наглой улыбки с лица, спрашивает Синькин. — Я и так… Я всю ночь собирался, а потом ехал.

И тут я уже не выдерживаю. С риском разбудить все село я рявкаю:

— Отставить пререкания! Выполняйте приказ!

Затем я поворачиваюсь к Синькину спиной, ухожу в хату и валюсь на кровать. Но сон не идет.

Какой наглый мужик! Обязательно испортит мне настроение…

Нет, что ни говори, а Синькин не только наглец, но и отъявленный лодырь. Существует порода людей, которые смертельно боятся любого труда. Такой готов лгать и изворачиваться, льстить или хамить — лишь бы не утруждать свою хилую мускулатуру. Синькин — яркий представитель этой породы.

Вот и сейчас он возит мины из лесозащитной полосы к дороге. Но только возит: к минам он не прикасается, помочь товарищам не хочет. Наоборот, важно сидит на передке своей повозки и покрикивает:

— Эй, ты! Деревня! Пошевеливайся побыстрее! Ходят тут как сонные мухи!..

Я подхожу поближе.

— Красноармеец Синькин! А вы почему не принимаете участия в разгрузке?

— А мне не положено! — не задумываясь выпаливает Синькин. — Я водитель… Я обслуживаю две лошадиных силы…

Как всегда, он не только отказывается что-то делать, но и пытается поднять меня на смех. Пользуется тем, что старше меня по возрасту и поднаторел в словесных стычках.

Я уже давно подметил, что в армии существуют две категории остряков. Одни всячески поднимают настроение товарищей, а их шутки, как правило, безобидны и не унижают других. Но есть остряки и другого рода. Эти не только потешаются над чужими бедами и слабостями, но при каждом удобном случае высмеивают армейские порядки. Их гнилой юморок подтачивает дисциплину.

Мне очень хочется рявкнуть-так, как утром. Но сейчас такое невозможно. Сейчас — рядом люди. Бойцы сразу поймут, что командир сорвался, не смог овладеть ситуацией. В данном случае нужно что-то другое.

И я решаю прибегнуть к иронии — оружию самого Синькина. Я предельно вежливо говорю:

— И все-таки, дорогой Семен Борисович, извольте спуститься с козел и взять в руки мину. Это не повредит вашему драгоценному здоровью…

Бойцы улыбаются и ждут, что ответит Синькин. Но он не произносит ни слова. Он бросает на меня полный ненависти взгляд, медленно слазит с передка и молча принимается за работу.

— Давно бы так! — вытирая потное лицо, говорит Лесовик.

Мы минируем подступы к центральной усадьбе колхоза «Сичь» четвертый день. Дело идет к концу. Уже прочно перекрыта дорога, по обе стороны которой протянулись два двухсотметровых минных поля. У меня остались неиспользованными еще больше сотни противотанковых и около двухсот пятидесяти противопехотных мин. И я мог бы увеличить протяженность минных полей, ж не имею на это права. Мне было точно указано: двести метров справа и столько же слева. Излишняя инициатива и всякая самодеятельность здесь ни к чему: границы полей уже обозначены на штабных картах. И меня не погладят по голове, если на плоды моего непрошеного усердия наткнутся наши отступающие войска…

В том, что готовится отступление, я ни минуты не сомневаюсь. Уже второй день ветер доносит из Запорожья гул отдаленных взрывов, а над городом поднимаются к небу столбы черного дыма. Особенно много их в районе «Запорожстали».

Бойцы устанавливают последний ряд противотанковых мин, а я все время думаю об одном и том же. Что делать дальше? Ждать машину, обещанную комдивом? Или отходить? А если отходить, то куда? Где сейчас штаб нашего батальона?

— Товарищ лейтенант! К нам кто-то едет! — обрадованно кричит Коляда. Мой сержант, как и я, давно уже ждет приказа на отход.

Я поворачиваюсь и вижу, как на выезде из села сверкают велосипедные спицы и покачивается над облачком пыли знакомая кубанка. Едет мой давний знакомый — начальник штаба разведбатальона.

Лейтенант подъезжает к нам, соскакивает с велосипеда, подносит к кубанке, а затем протягивает мне потную ладонь:

— Здоров, малыш!

Он берет меня за локоть и отводит в сторону.

— Еду, — говорит он, — снимать взвод, окопавшийся в двух километрах правее вас. Мы уходим из Запорожья. Получен приказ штабарма: оставить город. Штаб дивизии ушел еще ночью. Сейчас город покидают последние подразделения, милиция и пожарники…

— А как же я? — невольно вырывается у меня. — Мне приказано ждать машину… Мне обещали, что пришлют машину… И я не имею права…

— Чудак-человек! — ловко сплевывает себе под ноги лейтенант. — Да на обещанной тебе машине сейчас катят на восток штабники. Так что сматывайся, пока не поздно!

- Нет! Я так не могу! Без приказа…

— Без приказа? А кто тебе его отдаст? Да о тебе в суматохе просто забыли. Не до тебя сейчас! А ты сидишь и ждешь, когда тебе подадут лимузин…

— Нет! Я так не могу!

- Что ты заладил: «я», «я», «я»! Ты тут не один. Ты о своих людях подумал?

К нам подходит Александр Карлович. Он молча прислушивается к разговору. А лейтенант продолжает:

— Ну какой смысл тебе сидеть и ждать, когда вас окружат? Ты же свое дело сделал, приказ выполнил. Или ты в плен торопишься?

Лейтенант презрительно щурится, вскакивает на велосипед и, старательно крутя педали, едет по тропинке, ведущей к Софиевскому шоссе.

Политбоец смотрит ему вслед и говорит:

— Конечно, вам принимать решение, но, по-моему, он прав. Как-никак он начальник штаба разведбатальона и знает больше нас…

Александр Карлович так и говорит: «больше нас». А мог бы сказать: «больше вас». Даже в такой момент он проявляет такт.

Я беру с собой Лесовика и Гургенидзе и иду в правление колхоза «Сичь». Председатель — чернявый мужик лет тридцати пяти — сидит на корточках у раскрытой настежь дверцы печи. Время от времени он сует в огонь пачку бумаг. По его мрачному лицу скользят отблески пламени. Печка гудит, но ворох бумаг почти не уменьшается. На одной из них я успеваю прочитать слово «протокол»…

Председатель явно озадачен моей просьбой.

— Не могу! — твердит он. — Не имею права! Такой вопрос может решить только правление… А кого я сейчас соберу?

Я пытаюсь поладить с председателем миром, стараюсь убедить его, что бывают моменты, когда решение надо брать на себя. Председатель отнекивается. Но тут в разговор вклинивается горячий Гургенидзе. Бешено вращая глазами, он кричит:

— Да что это такое? Почему ты чикаешься с ним, лейтенант! На двор его — и к стенке! Неужели ты не видишь, что он приберегает своих лошадок для немцев?

Председатель бледнеет, вздыхает и через силу выдавливает из себя:

— Ладно! Пишите расписку!

Мы идем к колхозной конюшне. Выбираем высокую громоздкую арбу для перевозки соломы и маленький двухколесный шарабан. У нас на Дальнем Востоке та кие сооружения называют американками, а на Украине — бедарками. В арбу мы запрягаем четырех рослых степных лошадей, а в шарабан — шустрого жеребчика, в котором есть что-то от рысака. Затем мы выезжаем на окраину села, вплотную к огородам. У крайней хаты под присмотром Лесовика я оставляю лошадей и повозки, а сам с Гургенидзе иду к своим.

Навстречу мне бежит встревоженный и в то же время обрадованный моим появлением Коляда:

— Товарищ лейтенант! А я уже хотел посылать за вами. Вы тильки побачьте!

И он показывает рукой в степь, в сторону хутора Люцерна. Я приглядываюсь, и у меня сразу пересыхает во рту. От тополей, вершины которых чуть заметны на горизонте, по огромной желтой скатерти скошенной нивы медленно ползут черные точки. Некоторые из них покрупнее, другие поменьше. Я машинально пересчитываю крупные: одна, две, три… Двенадцать! Начинаю считать мелкие точки и, досчитав до двадцати восьми, сбиваюсь.

Ого! Двенадцать танков и около тридцати бронетранспортеров!

Да, делать мне тут нечего! Четырьмя автоматами и девятью винтовками такую махину не остановишь! А минное поле немцы обойдут сразу же после того, как подорвутся первые машины.

— Всем построиться в две шеренги! — кричу я. А когда в строй становится последний боец (это, как всегда, Синькин!), я объявляю: — Будем отходить! Но без паники! Каждого, кто начнет паниковать, расстреляю на месте! Коляде и Гургенидзе приказываю взорвать склад мин. Коляда! Возьмите у Синькина повозку и гоните что есть духу к складу! А когда взорвете склад, догоняйте нас. Не догоните — присоединяйтесь к любой части. Бикфордов шнур и капсюля — на повозке. Волосы есть?

— Нет, — глухо отвечает Коляда.

Нет! — бодро вскидывает голову Гургенидзе.

— А я лошадей не дам! — выкрикивает Синькин. — Я за них отвечаю…

Но я не обращаю внимания на этот выкрик. Я командую:

— Даю всем три минуты на сбор шанцевого инструмента и личных вещей. Разойдись!

Бойцы разбегаются по ячейкам и щелям. А минуту спустя мимо меня на полном скаку проносится пара лошадей, впряженных в повозку. На ее передке во весь рост стоит Гургенидзе. Он отчаянно хлещет вожжами по лошадиным крупам. А позади него, намертво вцепившись обеими руками в гимнастерку Гургенидзе, стоит маленький Коляда. Во рту у него — моток бикфордова шнура…

Тем временем уже отчетливо слышен гул десятков мощных моторов. Пока он напоминает лишь комариный звон, но все крупнее и рельефнее становятся танки, идущие впереди бронетранспортеров.

«Ну ничего! Сейчас вы у меня попляшете! — думаю я. — Не зря же мы тут работали четыре дня!»

…Бегом мы пересекаем огороды и останавливаемся у крайней хаты.

— Лесовик! — говорю я. — Погрузите людей и имущество на арбу! А мы с комиссаром поедем впереди, на шарабане.

Я карабкаюсь на шарабан, рядом со мной садится и берет в руки вожжи Александр Карлович. Я оглядываюсь, пересчитываю бойцов, разместившихся на арбе. Все девять человек налицо. Нет только Коляды и Гургенидзе, которых я послал взорвать склад мин. Я еще услышу, как ахнут сотни килограммов взрывчатки, заложенных в мины. Но я никогда больше не увижу маленького и непоседливого Коляду и отважного и горячего Гургенидзе. Они, должно быть, так и не оторвутся от быстроходных бронетранспортеров…

— Трогай! — говорю я.

Политбоец дергает вожжи и спрашивает:

— Куда едем?

— Как куда? В Запорожье! Авось кого-нибудь встретим и узнаем, в каком направлении отступать.


7

И вот мы снова в плавнях…

Если стать лицом на восток, то позади нас в полутора километрах окажется Днепр. А впереди — широки луг, упирающийся в железнодорожную насыпь. За насыпью — село Балабино, почти незаметное со стороны плавней. Лишь кое-где над железнодорожным полотном лохматятся соломенные крыши хат. В полный рост видны только два кирпичных здания, стоящие на холме. Одно из них под черепичной крышей, другое — под железной. Это сельмаг и сельсовет. Село Балабино я знаю довольно хорошо: я не один раз проезжал его во время своих прежних инженерных разведок.

Мы с Александром Карловичем лежим в кустах на опушке плавней. Я отчетливо вижу бронетранспортер два мотоцикла у здания сельсовета. Больше того, я даже различаю эмблему на борту вездехода. На синевато- серой броне изображен белый лось, который в грозном прыжке устремился вперед. У транспортера хлопочет водитель; он мокрой тряпкой протирает борта машины. А вот и часовой! Он стоит, широко расставив ноги и положив обе руки на автомат, висящий у него на животе…

И так, Балабино занято немцами. И они уже успели разместить здесь батальонный штаб. Для штаба полка суеты маловато: не видно снующих обычно туда-сюда связных, да и охрана невелика.

И хотя до железнодорожного полотна метров семьсот пятьдесят, а до сельсовета еще дальше, я прекрасно вижу все, что происходит у немецкого штаба. Дело в том, что у меня в руках отличный полевой бинокль. А добыл этот бинокль Синькин.

Как только мы оказались в плавнях и остановились на полянке в ста метрах от кромки зарослей, я приказал трем бойцам посмотреть вокруг: нет ли у нас непрошеных соседей? Одним из троих был Синькин. Он вернулся раньше других и, явно ожидая похвалы, протянул мне бинокль.

Выяснилось, что на дороге, идущей от берега Днепра, наши бросили небольшой обоз. Я пошел посмотреть — и увидел четыре армейских пароконных повозки и две двуколки, до отказа забитые разным имуществом Складные столики и стулья, несколько катушек с телефонным кабелем, небольшой сейф с раскрытой настежь дверцей свидетельствовали о том, что передо мной, имущество какого-то штаба.

«Должно быть, это штаб 965-го полка», — подумал я.

В последнее время этот полк занимал оборону на левом фланге дивизии, южнее Запорожья. И не надо было большого ума, чтобы догадаться, что штабисты бросили повозки, а сами ускакали на выпряженных лошадях. Даже личные вещи они не успели взять с собой: на одной из двуколок высилась груда комсоставских чемоданов. Несколько чемоданов лежали на траве и были раскрыты, а вокруг них в беспорядке валялись чистые рубахи, кальсоны, портянки и полотенца, бритвы, мыло, карандаши и блокноты, уставы, наставления и даже пять-шесть альбомных фотографий с изображением женщин и детей.

Сомнений быть не могло: Синькин успел основательно порыться в чужих чемоданах, прежде чем нашел бинокль. Я подозвал его к себе и строго сказал:

— В следующий раз расстреляю! За мародерство!

Однако бинокль, который хранил в чемодане запасливый штабник, я оставил у себя. И вот он пригодился!

— Ну и что будем делать? — спрашивает Александр Карлович.

— Подождем до вечера, — отвечаю я. — А с наступлением сумерек пересечем железную дорогу, с боем прорвемся через село и уйдем в степь. К тому времени станет совсем темно и немцы потеряют наш след…

— А дальше?

— Дальше будем двигаться на восток, к Гуляй- Полю…

— А может быть, стоит попробовать прорваться на лошадях? Пустим наши повозочки в галоп и проскочим под мостик, а потом через село.

— Ничего не выйдет! — твердо говорю я. — Немцы наверняка наблюдают за плавнями. А наши повозки — крупная и удобная мишень. Пока мы успеем доскакать до мостика, подстрелят одну из лошадей. А пока мы обрубим постромки, перестреляют остальных… И все равно нам придется передвигаться пешим порядком. Нет! Лучше всего атаковать село цепью, в рассыпном строю…

Мы возвращаемся к месту нашей стоянки. Я запретил разжигать костры, и бойцы, выбрав места посуше угрюмо жуют брикеты концентрированной пшенки. Лишь один Лесовик занят делом: он колдует над новеньким, блестящим заводской краской пулеметом «максим».

— Откуда это приобретение? — спрашиваю я.

— Да оттуда же, откуда ваш бинокль, — улыбается Лесовик.

— Ну и как? Исправен?

— Замок на месте. Его забыли или не сумели снять. А вот кожух в нескольких местах пробит не то осколками, не то штыком. Много из этого «максима» не на стреляешь… Да и стрелять нечем: в коробке одна начатая лента…

— На безрыбье и рак рыба! — говорю я. — Сто семьдесят — сто восемьдесят патронов — тоже дело' Надо думать, что при случае несколько пулеметных очередей произведут на немцев впечатление. Поэтому пору чаю пулемет твоим заботам. Для начала попробуй заткнуть дырки в кожухе…

Я выставляю охранение — по одному человеку со стороны Днепра и со стороны села, — объявляю порядок смены дозорных и заканчиваю:

— Всем остальным спать! Ночью нам предстоит длительный марш. Поэтому набирайтесь сил…

И показываю, так сказать, личный пример. Расстилаю на сухом бугорке под тощей осинкой шинель и валюсь на нее. Но заснуть не могу…

8

Всего четыре часа назад мы покинули свою позицию на дороге Сичь — Люцерна, но за этот короткий срок произошло столько событий, что всего сразу и не вспомнишь. А мозг помимо моей воли упрямо старается закрепить в памяти все увиденное и услышанное, восстановить пережитое. И картины минувшего дня наслаиваются одна на другую…

…Мы покидаем колхоз «Сичь».

Красиво изогнув шею и изящно перебирая ногами рысачок плавно тянет бедарку, в которой расположились Александр Карлович и я. Сзади, чуть не упираясь дышлом арбы в наши спины, ходко бегут колхозные лошади, застоявшиеся за последние дни на конюшне, да в арбе, положив оружие на колени, мрачно сидят мои бойцы. Они предпочитают не смотреть по сторонам.

Вдоль всей улицы, почти у каждой хаты стоят женщины с детьми. Бессильно опущены их руки, а в глазах — и недоумение, и жалость, и обида, и тревога, и страх перед будущим. И тихо-тихо, как на похоронах.

Но тишину нарушает мордастый и чубатый парень, которому, судя по виду, самое место в действующей армии. Он кричит через дорогу соседке: — Драпают наши защитнички! Да еще на чужих лошадях!..

Вот гад! Надо его прихватить с собой! И я уже тянусь к вожжам, но Александр Карлович угадывает мое намерение.

— Ну его к черту! — говорит он. — Умный такого не заорет… Он, наверное, того…

И политбоец выразительно крутит пальцем у виска.

…Запорожье. Главная магистраль города — улица Карла Либкнехта, обычно кишащая народом. Вокруг — ни души. В щемящей сердце тишине тревожно и чересчур громко стучат о мостовую подковы наших лошадей.

Город удивительно напоминает тот, который я видел в ночь на 19 августа. Но тогда было темно, а сейчас ярко светит солнце. По часам Александра Карловича что-то около двух.

Улицу переходит жирный черный кот. Он недовольно бьет себя хвостом по бокам и брезгливо принюхивается. В воздухе пахнет гарью. Рядом с кинотеатром «Гигант» — разрушенное мощным взрывом здание: почерневшие от копоти стены, пустые глазницы оконных проемов. Здесь размещалось областное управление НКВД.

Ветер несет по тротуарам пепел и черные, похожие на копирку, истлевшие листки писчей бумаги. Под колесами хрустят осколки стекла и кирпичная крошка.

Из какой-то подворотни наперерез нашей маленькой колонне смело бросается высокая тощая старуха.

— Да куда ж вы, хлопчики! — кричит она, цепляясь за уздечку рысачка. — Только що проихалы нимцы на трех мотоциклах! Вертайтесь!..

— Не волнуйтесь, мамаша, — говорю я. — И отойдите в сторону!

А сам снимаю с шеи Александра Карловича авто мат и кладу его себе под ноги, на дно бедарки. Туда же складываю два автоматных диска и две гранаты — весь наш боезапас. Александр Карлович недоуменно смотрит на эти приготовления. Я поясняю:

— В случае встречи с немцами спешиваться не будем… Вы будете править лошадью, а я отбиваться Бойцы последуют моему примеру и начнут стрелять прямо с арбы… Авось прорвемся. А затяжной бой нам ни к чему!

Но мы проскочили без боя. Прошли через Старый город, так и не встретив немецких мотоциклистов. Они надо полагать, прочесывали соседние улицы. Иногда я отчетливо слышал рев моторов.

…Станция Степная.

Точнее — не станция, а полустанок или разъезд. Две стрелки, небольшой кирпичный домик, а рядом — несколько крытых черепицей хат, в которых, видимо, живут семьи железнодорожников. Дорога, пересекающая пути, загорожена полосатым шлагбаумом.

— Стой! — кричу я. — Всем сойти с арбы, размяться и оправиться!

А сам спрыгиваю с бедарки и бегу в станционное здание. За дверью с табличкой «Дежурный по станции» нахожу усталую женщину средних лет. На колченогом столике — сигнальные флажки в чехле, красная фураж ка дежурного, обшарпанный телефон и стопка папок с какими-то документами. В руках у женщины — толстый, похожий на гроссбух, служебный журнал. Женщина вырывает из журнала сразу по десятку листов и отправляет их в отчаянно дымящую печь. В маленькой комнате нечем дышать от дыма.

Услышав скрип двери, женщина вздрагивает спи ной, оборачивается, какое-то мгновение оценивает меня покрасневшими от дыма глазами и продолжает свое невеселое дело.

Спрашиваю:

— Связь есть?

— Какая там связь! Запорожье не отвечает. Поездной диспетчер — тоже! А в Камышевахе — немцы…

— Как это: немцы?

— Очень просто! Обложили меня по-своему. Какой-то немец орет: «Руссише швайн!» — и хохочет. Пьяный, должно быть…

Все! Мы в кольце! Но можно еще пойти прямиком по степи на юго-восток… В обход Камышевахи. Может быть, там еще осталась какая-нибудь щель, в которую мы проскочим!

— А наши давно здесь были? Проходила какая-нибудь часть?

Женщина морщится от дыма и печально отвечает:

— Проходили… Полчаса назад. Только не часть это… А так… С бору по сосенке. И пехота, и десяток человек верхами. Много раненых. А с ними — несколько повозок, санитарный фургон и трактор с пушкой. Всего человек сто наберется… Пошли прямиком по степи.

Я выскакиваю на крыльцо, подбегаю к шлагбауму, поднимаю его и командую:

— Кончай перекур! Всем — по местам!

Затем впрыгиваю в бедарку:

— Вперед!

Мы пересекаем железнодорожное полотно и уходим в степь.

— Держите точно по следу! — говорю я Александру Карловичу.

До чего же хороша Таврическая степь! Я не перестаю восхищаться ее вольным простором, ее гладкой, как столешница, поверхностью. Во Владивостоке, где я вырос, даже главные улицы и проспекты карабкаются с сопки на сопку, ныряют из пади в падь. А для того чтобы соорудить простенькое футбольное поле, приходится перемещать сотни кубов грунта. Поэтому степь кажется мне чудом природы: она такая же ровная и бескрайняя, как море, у которого я вырос.

Лишь изредка необъятную равнину пересекают заросшие травой овраги, именуемые здесь балками. Вот и сейчас мы миновали одну из таких балок. Я как-то ездил на своем Бедуине по дороге, проложенной по дну этой балки. И хорошо помню, что дорога упирается в железнодорожный мостик, ныряет под него и уходит в плавни. По левую руку остается большое и богатое село Балабино. А балку местные жители называют Виноградной…

Уже минут двадцать мы ходкой рысью едем по степи, по следу, оставленному идущей впереди нас войсковой колонной. Да и саму колонну уже можно разглядеть, хотя и не очень четко. Прямо по целине в направлении на юго-восток движутся около десятка армейских пароконных повозок, санитарный автофургон и гусеничный трактор «ЧТЗ», буксирующий крупнокалиберную пущ ку. Двумя цепочками справа и слева окаймляют колон ну пехотинцы. А впереди рассыпались веером по степи всадники…

Женщина на станции не обманула меня: все в точности совпадает с ее рассказом.

Говорят, что скорость движения эскадры определяется по скорости самого тихоходного судна. И в дан ном случае скорость маленького отряда, медленно ползущего по равнине, сдерживает пехота. Но никто не стремится вырваться вперед, все движение подчинено чьей-то воле. И я начинаю догадываться, что неизвестный мне командир сумел сколотить этот, так сказать сводный отряд из мелких подразделений и бойцов-одиночек, выходящих из окружения.

— А ну прибавь оборотов! — бросаю я политбойцу. Тот взмахивает вожжами, и наш рысачок начинает быстрее перебирать ногами. А я раскрываю планшетку достаю карту и разворачиваю ее у себя на коленях. Мне хочется определить: куда ведет свой сводный отряд неведомый мне командир? Если верить карте, то где-то впереди должна проходить грейдерная дорога с улучшенным покрытием, а от нее ответвляется полевая дорога, ведущая к хутору Новоалександровский. Но как командир собирается пересечь грейдерную дорогу? Ведь по ней наверняка уже перемещаются немцы… Да и подходы к дороге просматриваются издалека: кругом — голая степь…

— Товарищ лейтенант! — дергает меня за рукав Александр Карлович. — Взгляните! Там что-то неладное…

Я отрываю взгляд от карты, смотрю вперед, и у меня снова сохнет во рту. Произошло самое страшное: сводный отряд обнаружен немцами! Колонны, которая пять минут назад так компактно, так слаженно, так уверенно передвигалась по степи, больше не существует. На ее месте возникла охваченная паникой, неуправляемая горстка людей, бросившихся врассыпную. Бешено нахлестывая лошадей, скачут назад всадники, в поисках хоть какого-нибудь укрытия мечутся по голой степи пехотинцы, на полном скаку уходят от невидимой мне опасности повозки. А впереди всех, стремительно набирая скорость, поднимает пыль автофургон с красным крестом на борту.

И только артиллеристы пытаются что-то предпринять. «ЧТЗ» делает круг, пытаясь развернуть орудие тяжелого калибра, поставить его на боевое положение. Вокруг хлопочет орудийная прислуга…

- Стой! Стой! — не оборачиваясь, я поднимаю руку и тут же слышу, как Синькин за моей спиной притормаживает арбу:

— Тпру! Тпру, проклятые!..

«Спокойно! — говорю я себе. — Только не спешить! Спешка тут ни к чему. Прежде всего, надо выяснить, что так напугало шедших впереди? С моего места пока ничего не видно… Значит, где-то впереди степь плавно пошла под уклон, и они увидели то, чего я еще не вижу. Надо узнать: что там?»

А санитарный фургон все ближе и ближе. Яростно рыча мотором, он быстро катится по колее, проложенной им же полчаса назад. Я соскакиваю с бедарки и пытаюсь задержать машину:

— Стой! Стрелять буду!

Однако шофер даже не думает об остановке. Он старается объехать меня, но я успеваю вскочить на правую подножку фургона и выстрелить вверх. Пожилой водитель снимает ногу с педали газа, выключает сцепление, и машина плавно катится по инерции.

Рядом с шофером — пухлощекая, взлохмаченная девица с четырьмя треугольниками в петлицах. Она успела потерять где-то пилотку, и пышный белокурый перманент топорщится, как куст крыжовника. Но больше всего меня поражают ее расширенные до предела глаза, в которых застыл неописуемый ужас.

— В чем дело?! Какое вы имеете право?! — вопит девица. — У меня в фургоне — раненый полковник!..

— А там? — спрашиваю я и показываю рукой в степь.

— А там немцы! Больше сотни танков!

Не зря говорят, что у страха глаза велики.

Соскочив с подножки, я вглядываюсь в степь и убеждаюсь, что о сотне танков не может быть и речи. Их от силы четыре-пять. А вот бронетранспортеров более Двадцати! Они уже успели вылезти из невидимой мне лощины и, четко соблюдая интервалы, развернулись в боевой порядок. А за ними из лощины поднимается вторая волна…

Впереди уступом идут танки. Иногда они останавливаются все сразу — надо полагать, по команде — и ведут огонь из пушек. И тогда у тяжелого орудия, вокруг которого все еще суетятся артиллеристы, вздымаются фонтаны дыма и пыли, а по степи проносится глухой гул.

Мимо меня на взмыленном коне пролетает кавалерист из тех, что гарцевали впереди отряда. Он успевает повернуть ко мне лицо, вплотную прижатое к конской гриве, и зло крикнуть:

— Ну, чего развесил уши? Шуруй назад!

Да! Судя по обстановке, придется «шуровать назад». И я решаю вернуться к Виноградной балке, которую мы только что пересекли, по ее дну спуститься к железной дороге, а затем укрыться в плавнях. А там видно будет. Можно двигаться по плавням на юг, в сторону Крыма, можно попробовать прорваться на восток…

Я сажусь в бедарку и сообщаю о своем решении политбойцу:

— Уходим в плавни! Разворачивай назад!

— Н-но! Поехали! — радостно орет сзади Синькин. — Наконец-то! А я думал, что лейтенант погонит нас на танки…

Вот мерзавец! Знает, негодяй, что мне не до него!

…Мы во весь опор мчались по дну Виноградной балки, когда я услышал рев мотора и лязг гусениц. А потом над почти отвесным склоном оврага закачалась угловатая, будто бы вытесанная топором, башня танка, выкрашенная в грязно-сиреневый цвет.

Танк, сдерживая скорость, шел, как говорят моряки, параллельным курсом с нами. Иногда он настолько приближался к краю оврага, что из-под правой гусеницы сыпались вниз комья земли и мелкие камни.

Однако пока нам ничто не угрожало. Танкисты не могли достать нас ни пушкой, ни пулеметом. Не позволял угол прицеливания: мы были слишком низко. И я посоветовал политбойцу:

— Не гони лошадь! Не вырывайся вперед… Держись рядом с танком!

Но тут экипаж танка, судя по всему, решил позабавиться. Откинулась крышка башни, и из люка показался мощный, круглоплечий парень лет двадцати. Он не спеша устроился поудобнее на закраине люка, расстегнул кобуру и в руках у него оказался тяжелый, солдатский парабеллум.

Немецких пехотинцев я видел: и мертвых, и живых, да вот с танкистом столкнулся так близко впервые. Это был, по всей видимости, командир машины. Его тело плотно облегал кургузый черный мундирчик, перепоясанный блестящим ремнем с алюминиевой пряжкой. Края черных погон были обшиты красным кантом и серебряным галуном. На голове танкиста чудом держалась кокетливо сдвинутая набок пилотка с маленькой — размером в гривенник — трехцветной кокардой.

Танкист сделал свирепое лицо, и парабеллум дернулся в его руке. Щелкнул выстрел. За ним — другой. Где- то возле моего уха свистнула пуля. Танкист явно целился в меня: мою принадлежность к командному составу выдавали ремни полевого снаряжения.

Само собой разумеется, что это была забава. Попасть из пистолета по движущейся цели, сидя на дрожащем всем корпусом танке, можно было только случайно.

И меня опять, как тогда в первом бою у Кичкаса, привела в ярость наглость гитлеровских вояк. Он, видите ли, задумал насладиться моим страхом, потешить себя паникой, которая возникнет среди драпающих без оглядки русских. А этого не хочешь?! И я, почти не целясь, с живота выпустил длинную очередь из автомата по башне танка. И тут же увидел, как полетели брызгами во все стороны осколки эмали с внутренней стороны крышки люка, а затем услышал треск автоматов и винтовочных выстрелов. Это стреляли с арбы мои бойцы.

И наглецу стало не до шуток! Он быстро и ловко, как мышь, юркнул в люк и потянул на себя крышку. А потом танк, взревев двигателем, рванулся в сторону от балки. Должно быть, экипаж обнаружил новую, более доступную цель. Что-нибудь вроде повозки с ранеными…

9

Однако ворошить пережитое сейчас не время. Что было, то было. Ничего уже не переделаешь и назад не вернешь. А вот что делать дальше? Об этом, только об этом надо думать сейчас…

Можно, скажем, скрытно двигаться по плавням на юг вдоль Днепра. Но правильно ли это? Во-первых, не знаю, на какое расстояние протянулись плавни в южном направлении. Во-вторых, хотя я и представляю это весьма приблизительно, где-то у Каменки Днепр круто поворачивает направо, на запад. А это значит, что мы будем идти не к своим, а в тыл к немцам.

Таким образом, единственно правильное решение — двигаться на восток. Не может, не должно быть, чтобы немцев не остановили! Значит, где-то между Запорожьем и Сталино должна пролегать сейчас линия фронта. Где она? Может быть, в пятидесяти или ста километрах от нас, может быть, дальше. Но все равно надо идти на восток.

Другого пути нет.

В таком случае первоочередная задача — пересечь железнодорожную линию Запорожье — Симферополь, с боем прорваться через Балабино и уйти в степь. Конечно, одиннадцать штыков — не ахти какая сила, но если приблизиться к железнодорожной насыпи скрытно, а затем внезапно ворваться в село, открыть стрельбу и пустить в ход гранаты — дело может выгореть.

А что, если предпринять попытку прорыва ночью? Нет, не пойдет! В темноте я не смогу руководить боем, а мои бойцы растеряют друг друга в лабиринте балабинских садов и огородов. Следовательно, надо ворваться в село в сумерках, когда еще можно что-то разглядеть и видеть друг друга.

Но нет ли еще вариантов? Однако посоветоваться мне не с кем: никто из бойцов, включая и Александра Карловича, при всем желании не может помочь мне.

Я прикидываю и так и эдак, но ничего более разумного, чем бросок через железную дорогу, придумать не могу…

Бойцы с надеждой смотрят на меня. Они уверены, командир, который до этого не подводил их, и на этот раз сумеет все предусмотреть и рассчитать заранее. Как они ошибаются! Я даже не знаю, сколько из них прорвется в степь, если нам улыбнется счастье, и сколько останется лежать в балабинских садах. Знаю только, что без потерь не обойдется. Боя в селе не избежать. Немцы не настолько наивны и беспечны: они наверняка выставят сторожевые дозоры. Как-никак, а в Балабино стоит какой-то штаб…

…Из моих «наполеоновских» планов ничего не вышло. Они рухнули в самом начале. Мы не прошли и половины расстояния между плавнями и насыпью железнодорожного полотна…

Шли налегке, я приказал оставить на месте нашей стоянки все, кроме документов, оружия и боеприпасов. Первым бросил в заросший осокой бочажок свой чемодан, шинель и плащ-палатку. Быстрота передвижения, стремительность атаки были главными в намеченном мною плане. Без них идея прорыва в ночную степь обречена на провал. А вещмешки, шанцевый инструмент, шинели и противогазные сумки, набитые нехитрым солдатским скарбом, сковывали подвижность и без того не очень поворотливых «старичков».

Рассыпавшись в цепь, мы быстрым шагом шли по заболоченному, хлюпающему под ногами лугу. В центре цепи шагал я, чуть сзади катил пулемет Лесовик, а в шести метрах справа от меня двигался Александр Карлович.

Наступали сумерки. Солнце уже село за плавни, и наши фигуры не отбрасывали теней на схваченную первой осенней желтизной траву.

— Немцы! — сдавленным голосом выкрикнул Лесовик. — Пулемет! Три пальца правее мостика!..

Я взглянул в указанном направлении и увидел, что два солдата в мундирах лягушачьего цвета устанавливают прямо на рельсах станковый пулемет. А еще двое в сорока метрах правее, пригнувшись, бегут по насыпи. Один из них нес на плече пулемет с уже раздвинутыми сошками, а другой тащил в каждой руке по коробке с лентами. По всей видимости, они подбирали удобную позицию для стрельбы.

— Ложись! Лесовик! Разворачивай пулемет! — эти две команды я выдал, не раздумывая, почти машинально. Потом плюхнулся за пулемет, уперся ногами в кочку, устроился поудобнее. Рядом пристроился Лесовик, приготовился подавать ленту.

Я глянул вдоль цепи. Бойцы елозили на животах по мокрому лугу, стараясь найти какое-нибудь углубление или спрятаться за кочку. Каждый выбирал место понадежнее. Они наверняка уже увидели немецких пулеметчиков, но паники не было. Это меня и успокоило и обрадовало.

— Передать по цепи: огонь по пулеметчикам! — выкрикнул я. — Прицел — четыреста!

А потом после некоторой паузы добавил:

— Автоматчикам не стрелять! Беречь патроны.

Справа и слева защелкали винтовочные выстрелы.

Я прицелился в немцев, продолжавших бежать по насыпи, и надавил на гашетки пулемета. Но я взял слит, ком высоко — немцы продолжали бежать. Впрочем, этого надо было ожидать: в инженерном училище стрельбе из «максима» не обучали, и пулеметчик из меня неважный. Я надеялся на Лесовика. Во время срочной службы лет пять назад мой ординарец был вторым номером пулеметного расчета. Но стрелял он плохо и прямо сказал мне об этом еще в плавнях. Немцы открыли огонь. Вокруг нас с Лесовиком засвистели и зачмокали, вонзаясь в сырую почву, пули. А я продолжал бить короткими очередями по немцам, все еще бегущим по шпалам.

— Возьмите пониже! — посоветовал мне Лесовик. Я взял ниже, и тотчас же немцы повалились на землю и повернули пулемет в нашу сторону. С досады я даже выругался, а Лесовик, никогда до этого не слышавший мата из моих уст, заморгал глазами. Надо же! Ведь я так надеялся вывести из строя пулеметный расчет, пока немцы почти во весь рост бежали по насыпи!

«Ну ничего… Ничего… — уговаривал я сам себя, — Сейчас мы собьем пулеметы, броском преодолеем насыпь и ворвемся в село. А там, среди хат и огородов, будет полегче…»

Я снял с гашеток затекшие и потные от напряжения пальцы. Надо было беречь патроны и бить наверняка. И тут вздрогнул от истошного выкрика Непейводы с левого фланга:

— Пехота, лейтенант! Взгляните под мост!

Из-под моста, а точнее из-под акведука, проделанного в насыпи, на луг выбегала цепочка автоматчиков. Они четко, как на учениях, разворачивались в боевой порядок.

Я перенес огонь на автоматчиков, выпустил по ним несколько коротких очередей. Немцы тут же залегли, но из-под моста выбегали и падали рядом с насыпью новые и новые.

Сомнений не было: нас приняли за разведку или головную походную заставу нашей части, выходящей из окружения. И теперь немецкое командование готовилось к серьезному бою. Как бы подтверждая мою догадку где-то за насыпью по-собачьи тявкнул батальонный миномет. Первая мина с визгом пронеслась над нашими головами и шлепнулась в лужу, подняв столб жидкой грязи. Вторая легла в тридцати метрах перед моим пулеметом, заслонив на несколько секунд султаном взрыва все цели…

«Пристрелка! — подумал я. — Сейчас начнется!»

Теперь оставалось одно: спасать людей. И я крикнул:

— Нитцер, ко мне! Остальным — отходить в плавни!..

— Я вас слушаю, командир, — политбоец, тяжело дыша, лег рядом со мной. Он не хуже меня понимал, что мой план не удался, однако на его лице нельзя было прочесть ни осуждения, ни возмущения. Он спокойно ждал приказа. Да иначе и быть не могло. Для дебатов явно не хватало времени. И я сказал:

— Остановите людей у кромки плавней. Затем прикройте меня огнем. А пока я буду прикрывать вас. В случае моей гибели возьмете командование на себя и поведете людей по плавням на юг. Все!

— Есть! — политбоец вскочил на ноги и побежал догонять цепь, отходящую к плавням. А я короткими очередями из семи-восьми выстрелов бил по насыпи, по вражеским пулеметам. Автоматчики пока меня не тревожили. Они не поднимались и не вели огня. Лишь кое-кто из них переползал с места на место. Вероятно, пехота ждала конца минометного обстрела.

А по лугу уже били минометы. Часть из них вела огонь по бойцам, бегущим к плавням, другая — по нашему пулемету. То и дело справа и слева, впереди и позади меня поднимались фонтаны грязи вперемешку с жухлой травой. Воздух стонал от сплошного завывания мин и гула разрывов…

Лесовик заботливо подсовывал ленту в приемник пулемета и, вздрагивая, когда на него хлюпался очередной ком земли, поднятой взрывом, повторял:

— Берегите патроны! Берегите патроны!..

Лента неумолимо шла к концу, и теперь ее не расстрелянный конец трепетал, как хвост сосущего матку ягненка.

Однако дострелять ленту до конца мне не пришлось. За щитком «максима» ярко вспыхнуло пламя, пулемет вздыбился и чуть было не опрокинулся на меня.

А мгновение спустя пламя сверкнуло справа, кто-то железным прутом изо всей силы ударил меня по пятке. Нога занемела, и в правом сапоге стало тепло. Я оглянулся и увидел, что из задника сапога струится кровь. Но боли не было…

— Коля! Я ранен! Будем отходить… Помоги мне!

Но Лесовик не отвечал. Он лежал уткнувшись лицом в землю. Я сел и перевернул его на спину. Ординарец был мертв. Один осколок пробил его каску над ухом, другой вонзился в щеку и застрял где-то в глубине черепа. Рваный иззубренный край серого металла торчал из щеки, и его медленно заливала кровь…

Коля! Мой верный Коля, который полтора месяца не отходил от меня ни на шаг и заботился обо мне как нянька! Невидимая рука сжала мне горло, и я почувствовал соленый привкус на верхней губе.

Но предаваться печали было некогда! Минометный обстрел прекратился: немцы убедились, что единственный пулемет выведен из строя. Автоматчики поднялись во весь рост и без единого выстрела пошли к плавням.

Я вскочил на ноги и тут же, охнув, повалился на бок, не в силах выдержать боль! Наступить на правую ногу я не мог. И я поскакал на левой ноге…

Со стороны это было, наверное, грустное зрелище: уверенно шагающая цепь автоматчиков, а впереди, в двухстах пятидесяти — трехстах метрах одинокий и обреченный мальчишка с лейтенантскими «кубарями» в петлицах, прыгающий на одной ноге, как подстреленный заяц.

Кстати, нелегкое это дело: прыгать на одной ноге по мягкому и податливому, как губка, болотистому грунту. Хорошо, что я отдал свой автомат Непейводе еще в плавнях. Сейчас бы я с ним намаялся! Тащить на себе шесть килограммов железа, которое при каждом прыжке с размаху бьет по спине или груди, — нелегко. И без этого железа нога не слушалась меня.

А потом, когда икру свело судорогой и нога подкосилась в колене, я упал в траву и пополз. Благо до опушки плавней оставалось метров тридцать.

Дополз, углубился в плавни. Ухватился за ствол хилой осинки, приподнялся на мелко дрожащей ноге и громко крикнул:

— Эй! Минеры! Ко мне!

Но лес молчал. Никто не отзывался.

Я сел на кочку и быстро осмотрел раненую ногу. Меня спас толстый двухслойный задник ялового сапога. Будь я в другой обуви, осколок размером в четверть редкого ореха начисто оторвал бы пятку. А так его хватило только на то, чтобы пробить задник и застрять в кости. И теперь из пробоины слабой струйкой, толчками сочилась кровь.

Снимать сапог и перевязывать рану я не стал. Знал, что потом уже ни за что не натяну сапог на ногу. Да и времени не было. Я уже слышал, как отрывисто передают команды по цепочке приближающиеся автоматчики. Раздумывать не приходилось, и я быстро пополз навстречу голосам, к густому кустарнику, с которого начинались плавни. Я надеялся, что немцы, разгоряченные преследованием, не станут прочесывать опушку, а с ходу устремятся в глубь плавней.

Однако автоматчики в заросли не пошли. Они остановились в семидесяти шагах от плавней и лишь изредка наугад били короткими очередями по кустам и деревьям. Я на их месте тоже не стал бы зря соваться в лес. Противник и без того разбит и рассеян, а в темных густых зарослях можно запросто схлопотать пулю или удар штыком в спину. Ради чего?

Я вплотную прижался к земле, подполз к самому краю кустарника и осторожно раздвинул ветки, заслонявшие обзор. В постепенно густеющих сумерках по всему пространству луга вспыхивали и гасли язычки пламени, вырывавшиеся из автоматных стволов. А за черными зловещими силуэтами вражеских солдат возвышались какие-то бугорки или кочки. Раньше этих бугорков, имевших смутные, неясные очертания, не было. Это я помнил хорошо. Прежде чем скомандовать «Пошли!», я в бинокль осмотрел весь луг.

И страшная догадка заставила меня еще раз пережить чувство стыда. Это были тела моих бойцов, настигнутых пулей или осколком и не успевших добежать до плавней. Это были жертвы неудавшегося прорыва, так бездарно задуманного мною…

Один… Два… Три… Четыре… Я еще раз обшарил глазами весь луг, но больше трупов не обнаружил. Значит, шестеро из моих бойцов все же добрались до спасительных зарослей. Но где они? Кто-то, как и я, ранен и притаился в плавнях. А кто-то бежит от беды подальше…

За одно я могу поручиться: Александра Карловича среди бегущих нет. Если бы политбоец сумел догнав цепь отступающих бойцов, он остановил бы их и заставил занять оборону, прикрыть меня огнем. Значит, не сумел! Значит, и его смерть на моей совести!


10

А затем произошло нечто такое, чего я никогда не ожидал и чего никогда не забуду. В каких-то тридцати метрах от меня закачались верхушки кустов и кто-то отчаянно завопил:

— Нихт шиссен! Битте, нихт шиссен!

Голос был поразительно похож на голос Синькина. Но я не поверил своим ушам. Откуда Синькин так хорошо знает немецкий язык? Или он специально заранее выучил эту фразу, которая означает просьбу не стрелять? А может быть, это не он? Тогда кто?

Но Синькин собственной персоной уже выходил из кустов. Свою винтовку он бросил в плавнях и даже позаботился о том, чтобы снять поясной ремень с подсумка ми. И теперь он шел к немцам с высоко поднятыми руками, а не подпоясанная гимнастерка колыхалась на нем как на огородном чучеле.

Один из немцев подождал, когда Синькин подойдет поближе, шагнул вперед и уперся дулом автомата в его грудь. А другой — ловко подбежал сзади и привычным движением провел обеими руками вдоль тела перебежчика. Затем тот, что держал Синькина на прицеле, положил ему руку на плечо, с силой развернул его вокруг оси и толкнул дулом автомата между лопаток:

— Форвартс!

Но Синькину не хотелось уходить в плен одному. Он остановился и, тыкая пальцем в мою сторону, скороговоркой забормотал:

— Там наш лейтенант!.. Понимаешь: лейтенант! Лейтенант-юде… Лейтенант раненый… Пиф-паф лейтенант-юде…

Он прекрасно знал, что я не еврей, но надеялся, что автоматчики, как натасканные овчарки, немедленно возьмут след. И в то же время он не мог не сознавать, что совершает подлость. Говорил он запинаясь, с трудом выдавливая из себя слова, хриплым полушепотом. Но немцы не придали значения его лепету. Они не поняли Синькина. А вернее всего, сделали вид, что не поняли.

Кому охота соваться в плавни на ночь глядя?

И тот же немец снова толкнул Синькина автоматом в спину, да так, что он еле удержался на ногах:

— Хальте мауль! Форвартс!

Сгоряча я хотел влепить все семь пуль из своего нагана вдогонку уходящему Синькину. Но тут же сказал сам себе:

— Отставить! Слишком дорогое удовольствие: расплачиваться головой за такого мерзавца!

Немцы, видимо, на скорую руку допросили Синькина и разобрались, что к чему. Во всяком случае, они поняли: угроза миновала, построились в колонну по три тут же на лугу и быстрым шагом ушли к насыпи. Было их около полуроты…

А я лежал в кустах, и мне становилось все хуже. Как больной зуб, ныла ступня правой ноги, перед глазами расплывались красные круги, а в голове гудело так, будто я прислонился ухом к телеграфному столбу. По всему телу волнами прокатывался озноб. Должно быть, я потерял слишком много крови…

Что делать дальше? Выход был один: ползти к насыпи, перебраться через нее, доползти до ближайшей хаты и постучать в окно. А там мне должны помочь. Свои же, советские люди…

И я пополз. Иногда я куда-то проваливался, потом приходил в себя и снова полз. В книгах я не раз читал о том, что перед мысленным взором умирающего проносится вся его жизнь, во всех ее деталях и подробностях. Чепуха все это! Передо мной ничего не проносилось! Я даже начисто забыл о том, что через двадцать дней мне исполнится двадцать лет. В моей гудящей, как колокол, голове тяжело ворочались мысли о событиях последних нескольких часов. И я чувствовал себя не столько умирающим, сколько виноватым. Четыре холмика лежали на лугу, как безмолвный упрек моей командирской несостоятельности. Четверо убитых! А сколько раненых?

Где же я прошляпил? Может быть, сама идея прорыва была ошибочной? Может быть, надо было отсидеться в плавнях, как говорят, до лучших времен? Но сколько можно сидеть сложа руки? И что высидишь, чего дождешься? А может быть, надо было разбить команду на группы по два-три бойца и приказать каждой из них выходить из окружения на свой страх и риск? Тогда наверняка хоть кто-нибудь уцелел бы и добрался до своих…

Но имел ли я право на такой приказ? Кто я такой? Нарком обороны? Начальник Генерального штаба? Командующий армией? Я простой лейтенант и без приказа сверху не имел права распускать боевую единицу Красной Армии! Не я ее создавал и не мне распускать! Здравый смысл подсказывал, что моя задача была прямо противоположной. Я был обязан сохранить команду минеров и вывести ее из вражеского тыла. И если бы я встретил бойцов-одиночек или мелкие группы, отбившиеся от своих частей, я должен был — пусть даже с применением силы! — подчинить их себе…

А ногу ломит все сильнее. Уже болит не только ступня. Отдает и в голень, и в бедро. Все чаще вспыхивают перед глазами разноцветные круги, а по лбу течет холодный пот. Я ползу, цепляясь за траву обеими руками, и отталкиваюсь здоровой ногой. Правую, неимоверно тяжелую и ноющую от боли, я волочу за собой как нечто уже не принадлежащее моему телу.

Гимнастерка насквозь промокла на груди и животе, потяжелели от влаги брюки, и все сильнее бьет озноб. А до насыпи еще далеко…

По всей видимости, потери у немцев оказались не слишком велики. Я помню, что попал во второго номера пулеметного расчета. Я видел, как к нему бросился санитар. О том, что это санитар, я догадался по большой сумке с красным крестом, висевшей у него на животе. Второго немца подстрелил я или кто-то из моих бойцов. Этот повалился на спину, а потом сам уполз под мостик.

И это все? Да, счет явно в пользу немцев!

И я снова спрашиваю себя: правильно ли я поступил? Ведь был еще один вариант. Можно было двигаться по плавням на юг, вдоль течения Днепра. Но куда и зачем? Рано или поздно нам пришлось бы пересекать железную дорогу Запорожье — Симферополь. А ее-то немцы наверняка усиленно охраняют.

К сожалению, в училище нас не учили, как действовать в окружении. Полковник Жидков, преподававший тактику, даже не заикался об этом. Правда, его вина тут невелика. Официальная установка гласила, что мы покончим с любым противником за несколько дней. Как в залихватской песне: «И на вражьей земле мы врага разобьем малой кровью, могучим ударом!» А в боевом уставе даже не рассматривались действия войск в случае отступления. И бывший капитан императорской армии Жидков вряд ли рискнул бы заняться самодеятельностью…

Последние сто метров, отделяющие меня от насыпи, я преодолеваю с четырьмя остановками. Делаю я эти остановки помимо своей воли: просто-напросто теряю сознание. А потом через некоторое время прихожу в себя и снова, сцепив зубы, чтобы не закричать от боли, ползу вперед.

Наконец мои локти упираются в гальку, которой покрыт склон железнодорожной насыпи. Я оглядываюсь, рядом с тропинкой, проложенной пешеходами у основания насыпи, темнеет густой куст. Я забираюсь в его тень и решаю отдышаться, набраться сил перед броском через железную дорогу.

А сверху все ближе и ближе звучат шаги. Кто-то, не особенно заботясь о безопасности, топает тяжелыми сапогами по шпалам. А затем улавливаю звуки немецкой речи и вижу два силуэта. Парный патруль автоматчиков, время от времени освещая дорогу синим лучом замаскированного фонарика, проходит надо мной и удаляется в сторону мостика.

Когда шаги стихают вдали, я, обдирая в кровь локти, карабкаюсь на насыпь, переползаю через рельсы и кубарем качусь вниз. Мягкий шорох осыпающейся за мной гальки кажется мне громом. Я падаю вниз лицом в траву и жду, когда патруль выпустит в мою сторону осветительную ракету.

Но все обходится.

Спустя три минуты я переползаю неглубокую пологую канаву и оказываюсь в густом саду.

Все! Главное сделано! Теперь можно передохнуть и подумать…


11

Лишь много лет спустя я узнал о том, что в ту ночь, когда я из последних сил полз в Балабино, штаб 274-й стрелковой дивизии соединился с частями Резервной армии в районе Гуляй-Поля. Вместе со штабом и его комендантским взводом из вражеского кольца выскользнули комиссар дивизии Расников, начальник политотдела Кочетков, комиссар разведбатальона Пересыпко и около десятка врачей и медсестер из медсанбата. Зам командира дивизии по тылу подполковник Леонтович взявший командование на себя, послал лейтенантов Beрезубчака, Каракчаева, Поленева и некоторых других штабных работников на развилки дорог с заданием останавливать и направлять на сборный пункт всех бойцов и командиров, вышедших из окружения.

А двое суток спустя в район крупного села Куйбышево, где находился штаб 18-й армии, вышли остатки 963-го полка — около 150 человек. Командовал ими вместо убитого полковника Никитина лейтенант Воронюк…

Всех бойцов и командиров 274-й дивизии направили в станицу Чернышковскую Сталинградской области Здесь они были включены в состав 4-й стрелковой дивизии.

А 274-я дивизия была сформирована вторично летом 1942 года в Клинском районе Подмосковья. Она вступила в первый бой подо Ржевом, отличилась в сражении под Ярцевом, принимала участие в операции «Багратион» на территории Белоруссии, а затем была переброшена южнее — в Польшу. Победной весной 1945-го дивизия вела бои юго-западнее осажденного Берлина против группы войск генерала Венка, рвавшейся на выручку Гитлеру. К этому моменту она была отмечена двумя высокими наградами — орденом Красного Знамени и орденом Кутузова — и носила название Ярцевской.

А 545-му Отдельному саперному батальону, в составе которого уже не было ни одного солдата, ни одного офицера из тех, кто оборонял Запорожье, было присвоено название «Бранденбургский».

До самой смерти хранила моя мать пожелтевший листок бумаги, полученный ею из райвоенкомата на второй год войны. В нем говорилось, что ее сын пропал без вести в октябре 1941 года.

Этот клочок бумаги был дорог матери как напоминание о бессонных ночах, проведенных в ожидании сына, как доказательство того, что материнское чутье точнее официальных сообщений. И она свято берегла его даже тогда, когда я вернулся…




















ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги