Встань над болью своей

— Устал я, — говорит Брезнер.

Мы случайно встретились среди дня на берегу Днепра в районе водокачки и теперь сидим на бревне-топляке, вытащенном кем-то из реки. Стоит конец августа, чувствуется приближение осени. Вода в Днепре потемнела и отливает сталью, как только что сброшенная с наковальни и остывающая подкова.

— Чертовски устал! — повторяет Борис. — Днем шатаюсь по побережью, выискиваю уцелевшие лодки, а ночью переправляю их в укрытия около Дубовой Рощи, Алюминиевой балки и водокачки. Небольшие лодки перевожу волоком на лошадях, а те, что покрупнее, перегоняю вдоль берега по воде. Собрал уже около шестидесяти шлюпок, плоскодонок и баркасов.

— Значит, будем наступать?

— Вряд ли! Вернее всего, готовится разведка боем. Потревожим наблюдательные пункты на острове, засечем огневые позиции артиллерии — и на этом закончим. Ведь Хортица торчит у нас как кость в горле. Если глядеть с острова, то весь город как на ладони…

Что правда, то правда! Противник выдвинул на Хортицу полковую артиллерию и в упор расстреливает город. И при этом не испытывает никаких затруднений: с высоких берегов Хортицы можно разглядеть каждую Улицу, каждый дом. А наша артиллерия почему-то молчит. Должно быть, бережет снаряды.

— А тут еще мне роту навязали! — жалуется Борис. — Это только говорят, что ротный командир — слуга Отечеству, отец солдатам. На самом деле он никакой не отец! Точнее будет сказать, что ротный — это задерганная, затурканная мать-одиночка, на попечении которой больше сотни ребятишек! Единственное, чего не приходится ротному делать, так это сопли утирать. А все остальное — и портянки, и сапоги, и патроны, и оружие и шанцевый инструмент, и политработа, и больные, и раненые — висит на мне. И каждый день еще пачка сводок: о проделанной работе, о потерях, о наличии боеприпасов и отсутствии вшей!

С недавних пор Брезнер снова стал ротным. Старичка, командовавшего ротой, перевели на должность, полкового инженера в стрелковую часть, и на голов, Бориса свалились новые заботы и хлопоты. Я по себе знаю, что в течение суток ротному некогда присесть, что если он добросовестный человек, то у него всегда найдутся неотложные дела.

— А тебе теперь легче! — не без зависти говорит Борис. — Пятнадцать рядовых, три сержанта — и вся забота! Даже на штатный взвод не наберется!

Несколько дней назад я написал рапорт, в котором предложил создать специальную команду из людей, хорошо знающих подрывное дело. Я особо подчеркну, что количество в данном случае роли не играет. Наоборот, лишние, причем не обученные, люди только путаются под ногами, мешают другим, создают опасные ситуации, демаскируют место работ и увеличивают число несчастных случаев.

С легкой руки майора Лобанова рапорту дали ход, и из лучших подрывников разных рот была создана мобильная спецкоманда. Однако костяк остался прежним: каждую ночь со мной уходят на задание сержанты Коляда и Белоус, санинструктор Маша, рядовые Лесовик, Непейвода, Гургенидзе…

Правда, точного названия для команды наши штабники никак не могут придумать. В сводках ее называют по-разному. Сегодня, например, пишут: «В течение ночи команда минеров 545 ОСБ оставила мины в 400 метрах правее Дубовой Рощи». А назавтра читаешь: «В 21.00 команда подрывников 545 ОСБ взорвала трубу кирпичного завода, являвшуюся ориентиром для дальнобойной артиллерии противника»…

Но меня такие расхождения не смущают. Главное достигнуто — с ловкими и умелыми людьми работаете ' легче. Да и несчастные случаи прекратились.

— Ну, будь здоров! — Борис встает с бревна и протягивает мне руку.

Это была наша предпоследняя встреча.

Теперь я возвращаюсь с ночной работы, как правило, в четыре-пять утра. Во-первых, свою роль сыграло здание мобильной спецгруппы, а во-вторых, темнеть стало раньше. Следовательно, и постановку мин мы тоже можем начинать раньше.

Вот и сегодня моя команда появилась в поселке Зеленый Яр, где стоит батальон, в пятом часу утра, бойцы разбрелись по хатам, а я прошел в дальнюю _комнатку дома, отведенного под мой «штаб», не раздеваясь рухнул на кровать и заснул мертвецким сном.

Однако ровно в одиннадцать я с кронами — как всегда в трех экземплярах! — появился в штабе батальона. А там было непривычно пусто и тихо. В большой столовой бывшего детского сада за низеньким обеденным столиком сидел, сгорбившись, на обычном «взрослом» стуле капитан Ситников и что-то сверял по карте. В дальнем углу точно за таким же неудобным столиком скрипел пером батальонный писарь. И больше никого!

— Здравствуйте! — сказал я, — Видимо, я сегодня самый первый…

— Самый первый и самый последний! — усмехнулся капитан. Он встал, потянулся, разминая затекшее от неудобного сидения тело, и продолжил: — Сегодня инструктаж отменяется. Все наши на Днепре. Поступил приказ: выбить противника с Хортицы. Первая рота обеспечивает переправу пехоты в районе Дубовой Рощи, вторая — на пляже у Больничного городка, третья — в районе водокачки. А вашей команде комбат приказал отсыпаться. Вас поднимут, когда будет нужно… Ясно?

— Ясно, товарищ капитан!

— Тогда выполняйте!

Я вышел из штаба, заскочил в комсоставскую столовую, умял две миски пшенки с тушеным мясом, вдоволь попил чайку. А потом разбудил Лесовика, приказал ему послать дневальных за обедом для бойцов и Свалился спать.

Это была не виданная и не слыханная доселе роскошь!

Нас будят в четыре часа утра. Я выстраиваю команду на узкой улочке поселка, проверяю, все ли в сборе, это время появляется заспанный начштаба.

Совсем забыл! — гундосит он. — Вам приказано не брать ничего лишнего. Скатки, вещмешки, шанцевый инструмент и все остальное оставить в расположении команды под присмотром дневального. И не забудьте взять с собой моток бикфордова шнура и коробочку капсюлей…

Ну, это мне напоминать не надо! После истории в Кичкасе я всегда ношу в брючном карманчике для часов пять детонаторов, укутанных в вату и упакованных в фольгу из-под шоколада. Конечно, это рискованно: в случае прямого попадания разворотит весь живот. Но зато обойдется без мучений, смерть будет мгновенной: удар, шок— и конец!

А моток бикфордова шнура днем и ночью носит с собой мой верный ординарец Коля Лесовик.

Однако я не возражаю Ситникову. Я приказываю сержанту Коляде запастись капсюлями и шнуром, а все шинели, вещмешки, лопаты и прочее имущество сложить в одном месте и назначить дневального.

Коляда выходит из строя, а капитан Ситников вежливо, по-граждански берет меня за локоток и отводит в сторону.

— Звонил комбат, — бубнит начштаба. — Вам приказано…

У Ситникова есть забавная черта: он никогда не говорит: «Я приказываю», а использует обтекаемую форму «Вам приказано». И получается, что приказ исходит не от него, а откуда-то свыше, и он, Ситников, тут ни при чем.

— Вам приказано явиться в Больничный городок, где сейчас находится начальник штаба дивизии. Там вы получите дальнейшие распоряжения.

— А вы хотя бы в общих чертах не знаете, какова моя задача?

— Чего не знаю, того не знаю, — бубнит начштаба. — Но нетрудно догадаться, что вам придется что-то взрывать…

— Это и Бобику ясно!

— Попрошу без шуточек! — морщится Ситников. — У нас большие потери. Ворон звонил, что уже убито восемь и ранено более двадцати наших саперов.

— Прошу прощения, товарищ капитан! Обмолвился! — говорю я, поворачиваюсь лицом к строю и командую: — Взвод! Направо! Шагом марш!

Свою команду я оставляю под присмотром Коляды в Алюминиевой балке, от которой до Больничного городка всего каких-то двести пятьдесят — триста метров. А сам в сопровождении ординарца бегу на командный пункт дивизии.

Над Днепром стоит сплошной гул. Натужный рев авиационных моторов то и дело заглушает глухие разрывы. Но видеть, что происходит на реке, я не могу, ее от меня заслоняют многоэтажные корпуса Больничного городка.

Наконец я огибаю главный корпус, и передо мной открывается панорама переправы.

Все пространство реки между Больничным городком и домиком бакенщика, стоящим на отвесном берегу Хортицы, густо усыпано лодками. Одни из них, глубоко осевшие в воду под грузом человеческих тел, медленно ползут к острову. Другие, над бортами которых ритмично покачиваются фигуры гребцов, налегке идут назад, на этот берег. А между черными силуэтами утлых, беззащитных суденышек вздымаются огромные фонтаны обезумевшей воды. По переправе бьет вражеская артиллерия, ее бомбит и обстреливает авиация.

Откуда-то со стороны Кичкаса волна за волной налетают на переправу желтопузые самолеты с черными крестами на крыльях и хищно нацеленными вперед не убирающимися шасси. Злобно тявкают две зенитки, расположенные где-то справа и слева. Но они не приносят никакого вреда самолетам, подходящим к месту бомбометания на большой высоте.

Вот один из них ложится на крыло, клюет носом и со страшным воем пикирует вниз. В какой-нибудь сотне метров от воды самолет, взревев двигателем, выходит из пике и почти вертикально взмывает вверх…

А там, куда был нацелен его нос, возникает серия фонтанов. Тем временем валится на крыло и пикирует следующий бомбардировщик.

На смену отбомбившимся «штукасам» приходят «мессершмитты». Эти выныривают из-за южной оконечности Хортицы и, поливая лодки огнем пушек и пулеметов, веером проносятся над серединой Днепра — и, постепенно набирая высоту, уходят на запад. А высоко в небе, муторно гудя моторами, повисает над переправой новая волна пикирующих бомбардировщиков.

Нет, не зря говорил капитан Ситников о больших потерях. Я отчетливо вижу, как течение уносит вниз несколько перевернутых лодок, за днища которых судорожно цепляются уцелевшие люди…

И в этом кромешном аду больше всего достается саперам, обеспечивающим переправу пехоты. Через час или полтора я увижу, как пехотинцы, благополучно достигшие берега Хортицы, с радостными криками устремятся в спасительную тень оврага. А четверо пожилых саперов в насквозь промокших гимнастерках деловито поплюют на ладони, покрытые кровавыми мозолями, снова сядут за весла и погонят неуклюжий баркас к левому берегу. Если им повезет, то они сегодня еще не один раз пересекут середину Днепра, где от пуль и осколков кипит вода, где вздымаются и рассыпаются на тысячи брызг грязно-белые столбы, остро пахнущие взрывчаткой, где из глубины всплывают и размываются течением пятна крови.

Если, конечно, повезет…

Все это я по-настоящему пойму после того, как сам пройду через этот ад, переправлюсь на Хортицу и с необъяснимой, охватившей все мое существо радостью почувствую под ногами твердую землю…

А пока я стою на пляже у Больничного городка и по-мальчишески восхищаюсь картиной переправы. Я рвусь в бой, мне хочется как можно скорее занять свое место среди тех, кто штурмует Хортицу. А то ведь можно и опоздать!..

В таком случае, хватит глазеть! Я приказываю Лесовику спрятаться за угол здания и ждать меня, а сам ныряю в подвал главного корпуса, где разместился КП дивизии. После залитого солнцем пляжа здесь темно, хоть выколи глаз! В подвальных помещениях нет дверей, но кто-то — видимо, из-за боязни сквозняков — распорядился завесить все дверные проемы плащ-палатками. И дневной свет совсем не проникает в коридор.

Поэтому, несмотря на маленький рост, я на первых же шагах с размаху натыкаюсь лбом на швеллерную балку, поддерживающую потолочное перекрытие. Удар настолько силен, что я приседаю и хватаюсь за ушибленное место. Между пальцами, заливая правый глаз, струится кровь.

Неожиданно меня ослепляет свет карманного фонарика. Владелец фонарика участливо спрашивает:

- Ушиблись, лейтенант? Чертова балка! Все за нее цепляются!

По акценту я узнаю уже знакомого мне лейтенанта- грузина. Он чей-то адъютант. Не то комдива, не то комиссара.

— Вставайте! — все так же мягко говорит адъютант. — Я провожу вас в медпункт. Он у нас в конце коридора.

Он ведет меня по коридору, освещая дорогу фонариком, отодвигает плащ-палатку на одной из дверей, заглядывает внутрь и весело кричит:

— Привет, Клавочка! Привел к тебе первого раненого!

Клавочка! Клавочка-красавица! Эту тоненькую девушку с голубыми глазами, белокурыми кудрями и капризно вздернутым носиком знает весь комсостав дивизии. Не одному молодому лейтенанту снится она по ночам, но не каждый осмеливается заговорить с ней при встрече. Клавочка в карман за словом не лезет!

А мне так повезло! Будет что рассказать Брезнеру и лошадиному доктору…

Однако Клавочка строга и деловита. Она молча натягивает на гимнастерку с лейтенантскими петлицами белый халат, усаживает меня на табуретку, осматривает мою рану и говорит:

— Пустяки! Небольшая ссадина… Даже шрама не будет!

Она ловко прижимает к ссадине тампон, смоченный йодом, и начинает бинтовать голову. Потом хлопает меня по плечу:

— Все! Теперь у вас совсем геройский вид. Прямо как у Щорса в кино!

В таком «геройском» виде — с перебинтованной головой и в гимнастерке с пятнами крови — я предстаю перед начальником штаба дивизии.

Подполковник Мозолин стоит у стола, вплотную придвинутого к полуподвальному окну. Из окна на карту, Разложенную на столе, падает яркий квадрат света. Вокруг стола стоят трое или четверо командиров. В углу, на табуретке — два полевых телефона, возле которых на корточках дремлет пожилой боец.

Я собираюсь вскинуть руку к виску, но вовремя вспоминаю, что пилотка у меня заткнута за пояс. Поэтому щелкаю каблуками и громко докладываю о прибытии.

Подполковник не без интереса смотрит на мою забинтованную голову, на гимнастерку. Наверняка на кончике языка у него вертится вопрос: «Где это вас так?», но он подавляет любопытство и сухо говорит:

— Подождите. Я займусь вами позднее…

Я без разрешения сажусь на белую больничную табуретку и жду. Один за другим уходят от стола нам штаба невысокий молоденький лейтенант в кубанке, подтянутый капитан с пушками на петлицах, какой-то расхристанный парень в грязном комбинезоне и танкистском шлеме. Наступает моя очередь.

Красный карандаш начштаба четко и уверенно движется по карте, задерживаясь то в одной, то в другой точке:

— Ваша задача: взорвать мост через Старый Днепр. Вот здесь! Подготовку к взрыву начнете с наступлением темноты под прикрытием пехоты, которую мы выдвинем на правый берег. Взрывчатка — около двух с половиной тонн — сосредоточена пока на левом берегу, в трехстах метрах ниже Алюминиевой балки. Видите эту группу деревьев? Там же майор Лобанов, который будет руководить отгрузкой и доставкой взрывчатки на остров. В его распоряжение выделено восемь лодок с гребцами.

Подполковник Мозолин на секунду замолкает, морщит лоб, что-то припоминая, и продолжает:

— О прибытии на остров обязательно доложите комдиву. От него получите более конкретные указания. Полковник должен находиться на своем НП, в доме бакенщика. Это вот здесь! Вопросы есть?

— Есть! — говорю я. — Взрывчатки две с половиной тонны, от места высадки до моста на глазок около шести километров. А у меня всего восемнадцать человек. Даже бегом…

— Я вас понял… Простите… Совсем замотался, устало говорит Мозолин. — Для доставки взрывчатки и последующей ее подноски на мост в ваше распоряжение выделена резервная рота. Она уже начала переправляться на Хортицу. Командует ротой лейтенант Бурдаченко. Он будет ждать вас на НП командира дивизии. Еще вопросы есть?

— Нет, товарищ полковник! Разрешите выполнять?

В то время когда я стоял на пляже у Больничного городка и наблюдал за переправой, исход боя за остров был уже предрешен.

Еще накануне в 23.00 от небольшой пристани, что ниже Дубовой Рощи, отчалила лодка, заполненная людьми. За ней двинулась вторая, третья, четвертая…

Это был 340-й разведбатальон капитана Чистова, которому предстояло первым высадиться на южной оконечности острова Хортица и внезапно атаковать противника. Скрытному проведению операции во многом способствовал густой туман, повисший над Днепром. И венгерские солдаты, оборонявшие этот участок берега, обнаружили наших бойцов только тогда, когда те начали спрыгивать с лодок в воду.

Внезапность сыграла свою роль, и венгры поспешно откатились за Казацкий вал, пересекающий остров с востока на запад. Этот вал, сооруженный еще запорожскими сечевиками для защиты от татарских набегов с юга, был удобной оборонительной позицией. Батальон капитана Чистова не сумел взять его с ходу, и командир 965-го полка майор Отрищенко бросил на остров две стрелковые роты.

Но и гитлеровское командование не дремало. Оно стало спешно перебрасывать к Казацкому валу немецкие подразделения, расположенные в средней части острова. У Казацкого вала завязался затяжной бой.

А ровно через сорок минут после того, как на Хортице загремели первые выстрелы, в районе Больничного городка начали переправляться через Днепр две стрелковые роты 963-го полка под общим командованием лейтенанта Воронюка. Не встретив серьезного сопротивления при высадке, роты устремились к мосту через старое русло Днепра. Теперь немецкому командованию, обеспокоенному тем, что южная группировка может оказаться отрезанной, пришлось срочно снять часть подразделений с северной части острова и бросить их навстречу ротам Воронюка.

Между тем в 2.00 в дело включился 961-й полк, которым командовал капитан Коцюр. Два батальона этого полка, сосредоточенные в районе водокачки и имевшие в своем распоряжении тридцать пять лодок, с некоторым запозданием высадились на северной части Хортицы. Вначале они довольно быстро двигались вдоль железнодорожного полотна, пересекающего остров в юго-западном направлении. Однако противник сумел опомниться, провел шесть или семь контратак и остановил наступающие батальоны на подступах к станции Хортица.

Тем временем командование 274-й дивизии, стремясь не упустить инициативу и сломить сопротивление врага, бросало в бой все новые и новые резервы. На Хортицу переправлялись саперные взводы стрелковых полков, комендантский взвод штаба дивизии, сводные роты, наспех сформированные из связистов, химиков, шоферов, поваров и пекарей. Прямо с марша был посажен в лодки батальон НКВД, с боем пробившийся из окружения под Ингульцом…

И перевес в силах сделал свое дело. Противник стал отступать. Немцы и один батальон венгров в организованном порядке отходили на правый берег Днепра через мост. А остальные в панике спасались кто как может: на лодках, на самодельных плотиках и просто вплавь…

Теперь командира дивизии полковника Немерцалова больше всего беспокоил мост через Старый Днепр. Гитлеровское командование могло использовать последний козырь: для этого ему надо было перебросить из резерва или с других участков фронта в район Хортицы танковые части. А наши войска, занявшие остров, не располагали средствами для борьбы с танками. Артиллерия оставалась на левом берегу, в пехоте не хватало даже ручных гранат.

Значит, надо было срочно взорвать мост.

Конечно, в тот день, когда на Хортице шли бои, я ничего этого не знал.

Майор Лобанов отлично организовал доставку взрывчатки на остров. Всего около трех минут уходит у моих саперов на то, чтобы принести из укрытия и погрузить на лодку двенадцать — пятнадцать ящиков, в каждом из которых двадцать четыре килограмма тола. Потом в лодку садятся два-три минера и два гребца, которые погонят ее обратно, и можно отправляться в путь.

Всего в распоряжении Лобанова восемь крупных лодок. Этого вполне достаточно для того, чтобы перевезти минеров и всю взрывчатку за один раз. Но майор не спешит.

— Подождите! — говорит он гребцам. — Пусть передняя лодка отойдет хотя бы метров на сто пятьдесят…

Он выжидает минуту-полторы и командует:

— Пошли!

Гребцы дружно налегают на весла, а майор оборачивается ко мне:

— Береженого бог бережет! Если лодки пустить кучно, то после прямого попадания в одну из них может сдетонировать взрывчатка на остальных. Поэтому будем спешить — не торопясь…

На первой лодке уходит на тот берег сержант Коляда с двумя минерами, на второй — Гургенидзе, на третьей — иду я. Моему намерению отправиться на первой лодке помешал майор Лобанов:

— Не спешите! Я скажу, когда подойдет ваша очередь…

Немецкие артиллеристы, видимо, пока еще не открыли для себя нашу переправу, которую впоследствии в штабных документах назовут Малой. Снаряды падают выше по течению, там, где переправляется пехота и водная гладь испещрена силуэтами самых разномастных судов. А фашистские летчики не придают особого значения редкой цепочке наших лодок, пунктиром пересекающей реку. Лишь дважды, поблескивая огнем пушек и пулеметов, над нами на бреющем полете проносятся истребители. А потом от стаи пикирующих бомбардировщиков отваливает один-единственный «штукас». Он падает на крыло и стремительно идет вниз. Целясь разделенным на клетки плексигласовым рылом в наши лодки, он оглушительно воет, от этого воя закладывает Уши и моментально потеют ладони. Самолет, свирепо Рыча, выходит из пике, и почти одновременно или чуть Раньше посредине реки вздымаются пять или шесть фонтанов. Но бомбы падают в сторону, примерно в сорока метрах от линии движения лодок…

Не дожидаясь, пока лодка уткнется в берег, я прыгаю в воду и бегу к Коляде, который уже успел отправить свою лодку обратно и теперь командует разгрузкой второй.

— Сержант! — кричу я. — Укладывайте ящики вон там, под обрывом. Остаетесь за меня. А я пошел на НП комдива. Лесовик — за мной!

Вместе с топочущим позади кирзачами Лесовиком я некоторое время бегу по узкой, усыпанной галькой полоске под обрывом, потом по склону оврага поднимаюсь на крутой берег и оглядываюсь. Последняя из моих лодок уже вышла из зоны бомбежки и находится недалеко от берега.

Несколько минут спустя мы с Лесовиком перепрыгиваем через плетень, я раздвигаю кусты и вижу перед собой домик бакенщика. Жилище речного сторожа стоит высоко над обрывом, и отсюда открывается широкий вид на все течение Днепра, начиная с моста через старое русло и кончая Дубовой Рощей.

Мне приходилось видеть и комиссара дивизии и начальника штаба. А вот командира 274-й полковника Немерцалова я вижу впервые. Это крепкий мужчина, выше среднего роста, с крупной, красиво посаженной на широкие плечи головой. Хорошо подогнанная по фигуре, отутюженная гимнастерка, в петлицах которой поблескивают четыре шпалы, сразу выдает в нем кадрового командира.

Полковник стоит с биноклем в руках в нескольких шагах от крыльца домика бакенщика в окружении своей «свиты» — адъютанта, штабников и автоматчиков. Не отрываясь от бинокля, он смотрит в сторону Больничного городка откуда все еще идут и идут на остров лодки с людьми. Что-то на переправе не нравится комдиву, и он недовольно опустил вниз уголки губ. Штабники, привыкшие чутко улавливать настроение начальства, молча переглядываются. На меня и Лесовика, с шумом вывалившихся из кустов, никто не обращает внимания.

Я делаю несколько шагов вперед и громко докладываю о своем прибытии. Полковник опускает бинокль, смотрит куда-то мимо меня и говорит:

— Весь берег в наших руках. Но подкрепление продолжает высаживаться в одной точке. А немецкие артиллеристы и летчики точно знают место переправы и бьют наверняка. Надо рассредоточить поток лодок. Не беда, если одна из них причалит выше, а другая ниже намеченного места. Двести — триста метров разницы сейчас ничего не решают. А потери будут меньше…

Полковник еще раз вскидывает бинокль к глазам, как бы еще раз убеждая себя в сказанном, и добавляет:

— Немиров! Немедленно отправьте коменданту переправы соответствующее распоряжение!

Потом он опускает бинокль на грудь, поворачивает крупную голову в мою сторону, и я трепеща жду, что он похвалит меня. Похвалит за то, что я так быстро преодолел водную преграду, сохранил всю взрывчатку и не допустил потерь. Но полковник возвращает меня на землю. Он жестко и властно бросает:

— Приведите себя в порядок!

Я вытаскиваю из-под ремня пилотку, кое-как прилаживаю ее на обинтованной голове и повторяю свой рапорт:

— Спецкоманда минеров в составе восемнадцати человек переправилась через Днепр! Доставлено две тысячи четыреста килограммов тола. Потерь в личном составе нет! Докладывает…

— Хорошо! — перебивает меня полковник. — А теперь слушайте внимательно. Немиров! Карту!

Адъютант прямо на ступеньках крыльца разворачивает вытащенную из планшетки карту, и палец полковника упирается в зеленое пятно, рядом с которым изображена линия железной дороги.

— Ваша задача, — говорит полковник, — доставить взрывчатку сюда, на огороды, что севернее полотна железной дороги Запорожье — Никополь. Здесь вы будете находиться до наступления темноты. А после того как одна из стрелковых рот атакует мост, выдвинется на правый берег и закрепится там, вы подготовите мост к взрыву. Приказ на взрыв будет дан особо. Для подноса взрывчатки я выделил и подчинил вам резервную роту. Лейтенант Бурдаченко!

Из-за крыльца выходит плотный круглоголовый лейтенант лет двадцати пяти. Он, видимо, ранен в ногу и при ходьбе опирается на палку.

— Обычно, — полковник обращается к Бурдаченко, — саперы придаются пехоте. А на этот раз мы сделаем наоборот. Вы поступаете в распоряжение командира минеров. С этой минуты ваш непосредственный начальник — саперный лейтенант, и никто больше!

Однако Бурдаченко, который явно не лишен самолюбия и притом старше меня лет на пять или шесть, такое положение вещей явно не радует. Он иронично улыбается. Но это не ускользает от внимания полковника.

— Амбиции тут ни к чему! — сухо говорит он. — Сейчас взрыв моста — одна из главных задач! И выполнять ее будут минеры, а не рота резерва!

Желая как-то прервать этот неприятный для меня разговор, я подношу руку к виску:

— Разрешите выполнять?

— Идите! — сердито бросает полковник, но я не успеваю сделать и трех шагов, как он останавливает меня: — Лейтенант! Вернитесь!

Я возвращаюсь, и комдив вдруг ошарашивает меня неожиданным вопросом:

— Сколько вам лет, лейтенант?

— Девятнадцать, товарищ полковник!

В глазах Бурдаченко, все еще стоящего позади комдива, вспыхивает огонек надежды: сейчас полковник переиграет. Но Немерцалов думает о другом. Он мягко, по-отечески, совсем не по-командирски произносит вполголоса:

— Вы там… не зарывайтесь. Не лезьте, как говорят украинцы, поперед батьки в пекло… А то я знаю вашего брата… Сплошь герои! Одним словом, не зарывайтесь!

И, как бы избавляясь от минутной слабости, полковник добавляет уже строже:

— Запомните: мне нужен взорванный мост, а не лейтенант, павший смертью храбрых!

Втроем — я, Лесовик и ощетинившийся, как еж, Бурдаченко — спускаемся в пологую балку, где, тесно прижавшись друг к другу и напряженно вслушиваясь в гул ближней переправы, сидят бойцы резервной роты. Мне сразу бросается в глаза, что все они — без оружия.

— На всю роту ни одной винтовки? — удивляюсь я.

— Как видите, — отвечает Бурдаченко. — На всю роту — одна пушка!

И он хлопает себя по бедру, на котором висит пистолет ТТ.

— А что, если вы напоретесь хотя бы на двух-трех немецких разведчиков? Что тогда?

— Тогда хана!

Я приказываю лейтенанту построить роту. Он с явно преувеличенным рвением выполняет приказание, что есть силы орет «Смирно!» и строевым шагом идет ко мне. Одним словом, ломает комедию. Я обрываю представление:

— Вольно!

Потом обращаюсь к бойцам резервной роты:

— Сейчас вы понесете взрывчатку к мосту через Старый Днепр. Но пусть слово «взрывчатка» не пугает вас. Тол, который хранится в ящиках, не опаснее хозяйственного мыла. Он не взрывается даже при прямом попадании пули или осколка. Так что, если кто-то упадет или уронит ящик, ничего страшного не случится. Двигаться будем ускоренным шагом. Все!

Затем говорю ординарцу:

— Лесовик! Отведешь лейтенанта и его роту к тому месту, где мы высаживались. И передашь Коляде: всей нашей команде — бегом ко мне, наверх!

Чуть позднее, когда Коляда приводит моих бойцов в балку, я разъясняю задачу:

— Мы будем сопровождать и охранять колонну подносчиков взрывчатки. Назначаю походное охранение. Головной дозор — Гургенидзе и Червоненко. Два парных дозора слева — Белоус и Непейвода, Бородавка и Витер. Парный дозор со стороны нашего берега — Свиридов и Ананчук. Замыкает колонну, транспортирует взрыватели и следит, чтобы не было отставших, сержант Коляда. Все! Вопросы?

— Есть! — весело выкрикивает узкоплечий и верткий Шпильман. — А остальные?

— Остальные пойдут со мной в голове колонны. Винтовки и автоматы держать наготове!

Эти меры предосторожности необходимы на острове еще продолжается бой: рвутся снаряды, трещат пулеметы и автоматы, гулко ухают немецкие ручные гранаты. Только что мимо пронесли двух раненых. Короче говоря, можно в любой момент наткнуться на какую-нибудь отбившуюся от основных сил группу противника…

Еще одна балка. Один из ее склонов пологий, другой — крутой, почти вертикальный. А в крутом склоне, как гнезда стрижей, торчат десятка два пещер-землянок. Любопытства ради я захожу в одну из них.

Аккуратисты эти немцы! Прошло всего семнадцать дней, как они заняли Хортицу, а в каждой землянке уже обшиты тесом стены и потолки, настлан пол. Мало того, даже двери успели навесить.

Но подвела немцев их излишняя самоуверенность, пренебрежение к противнику. Они не сомневались, что отобьют наше вторжение на остров. И поэтому, покидая землянки по тревоге, даже не захватили с собой личные вещи. На полочках лежат зеркальца и кисточки для бритья, нары покрыты одеялами, а кое- где к неструганым доскам стен прижаты кнопками фотографии молодых женщин. Конечно же, это жены и невесты: фотографии матерей солдаты с собой не носят…

А в двух шагах от входа в землянку лежит рослый, широкоплечий и узкобедрый венгерский унтер. Лежит лицом вниз. Пуля попала ему в затылок, и черное пятнышко в двух сантиметрах от правого уха уже исследуют крупные зеленые мухи.

Я переворачиваю труп на спину и вижу красивое молодое лицо. Под точеным носом, на самом краю верхней губы — узенькая полоска щегольских усиков. А губы замерли в улыбке: видимо, верил парень, что самое страшное — уже позади.

Я становлюсь на колено, расстегиваю пояс убитого и снимаю с него длиннющий штык-тесак.

С этим тесаком, немилосердно бьющим при каждом шаге по левому колену, я буду потом гордо расхаживать по Запорожью. А затем подарю какому-то рыжему мальчишке. Надоест!

— Не надо бы… А? — тихо говорит Лесовик. — Есть такая примета… Снимешь с убитого — сам долго не протянешь…

— Чепуха! Бабушкины сказки! — отвечаю я, цепляю трофейный штык к поясному ремню и слышу хриплый торжествующий смешок Бурдаченко:

— Прошляпил, лейтенант!

Командир резервной роты опирается на палку, наклоняется над убитым и снимает с него ручные часы. Действительно, я прошляпил! Погнался, как ребенок, за игрушкой! А часы мне нужны как воздух, без них я как без рук! Но ничего не поделаешь!

Не глядя на сияющего Бурдаченко, я выпрямляюсь и кричу:

- Не растягиваться! Шире шаг!

Скоро четыре. Или, по-военному, 16.00. Об этом важно сообщил Бурдаченко, бросивший небрежный взгляд на свой трофей. Значит, больше четырех часов прошло с тех пор, как мы залегли на огромной бахче, расположенной севернее насыпи железной дороги. Комдив ошибся: здесь не огороды, а колхозная бахча, ограниченная с четырех сторон посадками. Взрывчатку мы временно складировали в железобетонной трубе, проложенной в насыпи железнодорожного полотна, а сами нежимся под ласковым августовским солнцем среди огромных арбузов и уже пожухших плетей, безжалостно вдавленных в чернозем солдатскими сапогами.

Здесь мы в относительной безопасности. Немецкая артиллерия бьет без перерыва, но снаряды падают где- то южнее, по ту сторону насыпи. Мои минеры и бойцы резервной роты группами по три-четыре человека укрылись в многочисленных воронках, оставшихся от прежнего артналета. Лишь иногда на бахчу залетает шальной снаряд, и тогда во все стороны летят не только осколки, но и полосатые корки, багровая мякоть и семечки арбузов. Из ближайших воронок вскакивают бойцы и начинают отряхиваться.

Ко мне подползает сержант Коляда. Он говорит:

— Может быть, стоит отрыть несколько щелей? Хотя бы для вас и лейтенанта… с часами. Народу собралось почти полторы сотни, а уси лежать без дела… Лежать и жруть кавуны…

Коляда хорошо говорит по-русски, но, когда волнуется, начинает путать украинские слова с русскими.

— Не надо! — говорю я. — Пусть люди отдохнут. Да и не засидимся мы тут долго. Чует мое сердце, что нас перебросят. Кстати, где Маша? Я что-то ее не вижу…

Коляда смущенно молчит, потом решительно вскидывает подбородок:

— А я не став ее будить! Написал записку: назначаетесь дневальным. Нехай поспит! Воно таки жинка!

— Ну и правильно! — говорю я, хотя самоуправство сержанта меня коробит. Как ни странно, а маленький Коляда — большой бабник! Но сейчас не время читать нотации, и я говорю:

— Обойдемся без Маши. В резервной роте есть старичок-санинструктор. При случае он поможет…

Мое предчувствие насчет скорой переброски не обманывает. Появляется делегат связи не то из штаба дивизии, не то с НП полковника Немерцалова. Худощавый капитан в отглаженной гимнастерке, поверх которой наброшена плащ-палатка, втолковывает мне:

— Времени у вас в обрез! К семнадцати пятнадцати вы должны занять траншею, семьдесят — семьдесят пять метров южнее моста. Там на прибрежном гребне еще в июле отрыты ячейки для стрельбы стоя и ходы сообщения. В этих укрытиях вы сможете полностью сохранить своих минеров и получите возможность заранее изучить объект взрыва и подходы к нему. А взрывчатка и резервная рота пусть пока остаются тут. Вы вызовете подносчиков, когда начнете минирование моста. Маршрут вашего движения к старым траншеям таков…

Капитан тычет пальцем в карту, называет часы и минуты, перечисляет ориентиры. А затем в плащ-палатке, развевающейся как королевская мантия, карабкается на насыпь и скрывается за нею.

Я с досадой гляжу ему вслед. Вот он тыкал пальцем в карту, хотя прекрасно знает, что у меня карты нет. Он оперировал точным временем, хотя ему известно, что даже многие комбаты не имеют ручных часов. Он ссылался на ориентиры и страны света, а у меня нет даже компаса!

Впрочем, я зря сержусь на капитана. Его задача — передать приказ, и он добросовестно ее выполнил. Да и беда небольшая: я уже привык обходиться без часов, научился ориентироваться по солнцу и звездам, по мхам и деревьям, по берегам рек и ручьев.

Я подзываю к себе Бурдаченко, который во время моего разговора с капитаном подчеркнуто держался в стороне, и спокойно объясняю:

— Мною получен приказ: переместиться в район моста. А вы с ротой остаетесь на месте. По-моему сигналу начнете переноску тола на мост. Я пришлю связного, но это будет нескоро, надо дождаться наступления темноты. Попрошу выделить двух связных из бойцов помоложе и пограмотнее. До скорой встречи!

Из траншеи хорошо виден одноарочный двухъярусныйкрасавец мост, соединяющий остров Хортицу с правым берегом Днепра. Он построен из огромных стальных балоки колонн, скрепленных клепкой, но кажется легким и прозрачным, как кружево.

Этот мост упал 18 августа в руки гитлеровцам, как перезрелый плод. А произошло вот что.

Был в Запорожье батальон МПВО, подчиненный городским властям. Это полугражданское формирование занималось ликвидацией последствий налетов вражеской авиации — тушением пожаров и спасательными работами. Кроме пожарников и санитарной дружины, в него входил взвод пиротехников, призванный извлекать и обезвреживать неразорвавшиеся авиабомбы. Однако вся деятельность пиротехников сводилась к тому, что они вывозили бомбы за город, в степь, и там взрывали. А обезвреживанием боеголовок у бомб занимались два кадровых сапера, выделенных начальником гарнизона.

Командовал батальоном бывший военный летчик, комиссованный после ранения в Монголии. Этот майор, должно быть, храбро сражался в небе над Халхин-Голом и был заслуженно отмечен двумя боевыми наградами — орденом Красного Знамени и монгольским орденом Полярной Звезды. И, видимо, боевое прошлое комбата заворожило начальство: при приближении немцев ему было поручено взорвать мост через старое русло Днепра. Но лихой летчик оказался плохим подрывником.

Всю вторую половину дня 18 августа через мост бесконечным потоком шли наши отступающие войска. А майор стоял у блиндажа на холме, к которому тянулась тонкая ниточка электропровода, соединявшая взрывную машинку с мощным зарядом на мосту.

Немецкие гаубицы уже били по дороге на правом берегу, по западной части Хортицы. Но рядом с мостом не упал ни один снаряд: гитлеровцы берегли его для себя.

У майора был приказ: взорвать мост в восемнадцать ноль-ноль. Но он не решился на это. По мосту в то время все еще текла разноликая масса отступающих. Тут были представители всех родов войск, раненые и вполне боеспособные, с оружием и без оружия…

Потом майор вдруг увидел, что людской поток, плывший по дороге, начал рассыпаться. Люди бросились в степь, подальше от дороги. А по ней к мосту стремительно приближалось продолговатое облако пыли, впереди которого, покачиваясь на выбоинах, катился тяжелый танк.

И тогда майор решительно крутанул рукоятку взрывной машинки. Но произошла «запланированная случайность» — взрыва не последовало.

Этого можно было ожидать. У майора было время и возможности для того, чтобы наладить дублирующую подрывную сеть. Но он не сделал этого, и теперь было достаточно маленького осколка или пули, чтобы перебить один-единственный проводок.

У майора было время для того, чтобы проверить и опробовать полученную со склада взрывную машинку, которая могла отказать из-за окисления клемм или загрязненности щеток динамки. Но он не сделал и этого.

Проявив запоздалую распорядительность, майор бросил нескольких бойцов на поиски обрыва провода и приказал одному из пиротехников разобрать и осмотреть машинку. Но время уже ушло: немецкие танки огибали холм. И пиротехники в спешке покинули блиндаж…

Если бы бывший летчик сумел взорвать мост 18 августа, то многое обернулось по-другому. Остановив танки противника перед водной преградой, можно было сохранить остров Хортицу, организовать его оборону и избежать массированного артобстрела Запорожья. Больше того, не пришлось бы отбивать остров и бросать в бой почти всю дивизию.

Но такова суровая реальность войны: порой даже за мелкие просчеты одного платят жизнями сотни других…

Потеснив 5-ю роту 963-го полка, мы расположились в траншее, указанной капитаном из штаба. Для себя я облюбовал вместительную ячейку, бывшую когда-то пулеметным гнездом или наблюдательным пунктом артиллеристов. Сейчас стенки окопа обвалились, и трудно установить, для какой цели предназначали его в июле.

Рядом со мной — два Николая: Коляда и Лесовик. Это моя ячейка управления, моя надежда и опора. Они очень разные и по внешности и по характеру. Маленький, тощий и конопатый сержант ни минуты не посидит на месте, он вечно в делах, вечно в заботах, грузноватый, склонный к полноте Лесовик немногословен, нетороплив и даже, пожалуй, не без ленцы. Но он надежен, как стена. Я знаю, что если меня ранят или убьют, мой ординарец ни за что не бросит командира. Он вытащит меня — живого или мертвого — из-под огня в любом случае.

Вот и сейчас Лесовик сидит на дне ячейки и дремлет. А Коляда раздобыл где-то пехотную лопатку и роет нишу в стене окопа. В нее он собирается упрятать коробки с детонаторами, наши ручные гранаты и запасные диски для автоматов.

В соседней ячейке я расположил двух связных из роты Бурдаченко. Пусть они будут рядом, всегда под рукой. А справа и слева от моей ячейки сидят на дне траншеи остальные минеры. Я приказал им не высовываться: с той стороны время от времени постреливает снайпер, и из траншей, занятых пехотой, то и дело раздается:

— Санитара! Санитара сюда!

Я надеваю каску и осторожно выглядываю из-за бруствера. Впереди, подо мною, — заросший низкорослой травой крутой склон, под которым белеет узенькая полоска каменистого берега. А справа — в каких-нибудь ста пятидесяти метрах — высится громада моста. Это только издали он кажется легким и ажурным, как кружево. На самом деле мост — прочнейшее сооружение, по его нижнему ярусу еще двадцать дней назад шел поток грузовиков, а по верхнему — с гулом проносились железнодорожные составы. И тех ста ящиков тола, что я доставил на остров, едва-едва хватит на то, чтобы разрушить хотя бы один пролет, сделать мост непроезжим. Да и это удастся только в том случае, если заряд будет расположен правильно.

А противник все еще бережет мост. Он надеется, что Успеет подтянуть танки, перебросить их через реку и выбить нас с острова. Поэтому по мосту бьют лишь легкие минометы. А артиллерийские снаряды падают справа и слева от моста и где-то дальше, в глубине остров или в районе переправы. Одновременно перекрыты все пути продвижения пехоты по мосту. Два или три пуле, мета, установленных в торцовой части, поливают нижний ярус кинжальным огнем. В сгущающихся сумерках отчетливо видно, как между колоннами проскакивает огненный пунктир трассирующих пуль.

— Саперного лейтенанта — на КП батальона! Саперного лейтенанта — на КП!

Команда по цепочке передается из ячейки в ячейку. Я оставляю за себя Коляду и, пригибаясь, бегу по траншее. Миную бойцов, которые при моем приближении вжимаются в стенки окопов, перепрыгиваю через девушку-санинструктора, склонившуюся над раненым, и взлетаю на насыпь…

Неподалеку от моста, там, где автомобильная дорога делает изгиб и вплотную приближается к железнодорожной насыпи, стоят шесть или семь командиров. Они полукольцом окружили уже знакомого мне капитана в плащ-палатке. Он, видимо, еще не закончил важный разговор и рукой и глазами показывает мне, чтобы я не рапортовал о своем прибытии и не мешал ему.

Я молча присоединяюсь к группе командиров, а капитан протягивает одному из них трофейную ракетницу:

— Как только закрепитесь на правом берегу, дадите зеленую ракету. И ждите красной ракеты с нашего берега. Это будет сигнал вашего отхода. Вопросы есть?

— Нет!

— Хорошо! — говорит капитан и обращается ко мне: — С наступлением темноты 4-я рота 963-го полка штурмует мост, переходит через него, закрепляется на правом берегу и дает сигнал зеленой ракетой. К этому времени вы должны быть готовы к работе. После того как вы установите заряды, 4-я рота по сигналу красной ракетой отойдет на наш берег. Тогда вы получите приказ на взрыв моста. Вам ясно?

— Ясно, товарищ капитан!

Мне-то ясно, а пехотные командиры угрюмо молчат. Это легко сказать: штурмовать мост, закрепиться на правом берегу. А как это сделать? Ведь весь мост продувается свинцовым сквозняком…

— Все свободны! — говорит капитан.

Командный состав батальона расходится по ротам, а я бегу к своим. Затем отсылаю одного из связных к Бурденко с приказом перенести взрывчатку поближе к мосту, в лощину, что в двухстах метрах южнее насыпи…

Зеленой ракетыя таки не дождался.

Атака 4-й роты захлебнулась. Встреченная огнем двух или трех пулеметов, которые почти в упор расстреливали пехотинцев, перебегавших по узкой полосе нижнего яруса, рота дошла только до середины моста…

Было уже темно, но из-за облаков временами выглядывала луна, и я из своей траншеи мог различить группки из трех-четырех бойцов, жавшихся друг к другу в тени колонн. Никто не решался шагнуть на проезжую часть и попасть под губительный огонь пулеметов. А потом пехотинцы, по одному перебегая от колонны к колонне, стали отходить. Мимо нашей траншеи понесли в тыл раненых. Их было не менее тридцати.

И я снова побежал к изгибу насыпи, где размещался КП стрелкового батальона. Здесь по-прежнему командовал капитан в плащ-палатке. Он говорил что-то резкое старшему лейтенанту с разгоряченным и потным лицом. Видимо, высказывал свое недовольство по поводу неудавшейся атаки. А старший лейтенант стоял не по- уставному, широко расставив ноги, и пытался унять мелкую дрожь в правом колене.

Завидев меня, капитан оставил ротного в покое и обратился ко мне:

— Как видите, создать предмостное укрепление нам не удалось. Но это дело поправимое. Сейчас подойдет рота 340-го разведбатальона. Та самая, что первой высадилась на остров. Эти смельчаки не в пример другим (тут капитан метнул уничтожающий взгляд в сторону провинившегося ротного) сумеют выполнить приказ комдива. Они закрепятся на правом берегу и продержатся там столько, сколько надо…

Но замысел командования и на этот раз не удался. Разведчики с грозным «ура!» устремились на мост и, беспрерывно паля из автоматов, дружно дошли до середины. А затем наступательный порыв иссяк. Правда, нескольким смельчакам удалось приблизиться к немецким пулеметам на расстояние броска гранаты. На том берегу ухнули два разрыва, один из пулеметов захлебнулся, но уже через минуту снова захаркал свинцом…

Как раз в это время на КГ появилось еще одно действующее лицо. Высокий черноволосый лейтенант в коверкотовой гимнастерке с орденом Красной Звезды доложил:

— Командир роты саперного батальона 12-й армии Прибыл для оказания помощи. Со мной группа специалистов-подрывников, взрывная машинка ПМ-2 и необходимое количество электрошнура…

У меня отлегло от сердца. Перед этим я ломал голову, как произвести одновременный взрыв зарядов на верхнем и нижнем ярусе моста? Бикфордов шнур мог подвести: даже два одинаковых по длине отрезка шнура не гарантировали синхронности взрыва зарядов. А взрывная машинка снимала эту проблему. Обрадовало меня и другое. За спиной лейтенанта на почтительном отдалении стояла группа из шести или семи старшин и сержантов. Судя по возрасту, выправке и ловко пригнанному обмундированию, это были кадровики.

Закончив разговор с капитаном, который коротко рассказал про обстановку, лейтенант громко спросил:

— А кто тут из саперного батальона дивизии?

Я шагнул вперед. Лейтенант протянул мне длинную, костлявую и горячую ладонь и отрекомендовался. Но разрыв упавшей где-то рядом мины заглушил его слова, и я разобрал только два последних слога его фамилии:

— Лейтенант…ренко!

Он был старше меня всего на два-три года, но уже успел повоевать, и воевал неплохо, о чем свидетельствовала высокая награда. Но держался он просто, вел себя со мной как однокашник. По-приятельски хлопнув меня по плечу, он одобряюще улыбнулся и сказал:

— Не горюй, малыш! Приказ мы выполним, мост взорвем! И обойдемся без пехоты… Будем работать без прикрытия!

После войны я много лет подряд посылал письма по разным адресам. Однако в списках лиц, награжденных за взрыв моста через Старый Днепр, фамилии, кот рая оканчивалась бы на «…ренко», я так и не наше. А жаль!

И еще одно. Слесаренко. Так я буду в дальнейшем называть лейтенанта, фамилию которого не расслышал. Мне до сих пор кажется, что звали его именно так!

Вроде все обмозговано и обговорено. Командование операцией берет на себя лейтенант Слесаренко. Он будет находиться в окопчике, который уже роют на железнодорожной насыпи. Отсюда хорошо просматривается весь мост. Мне же предстоит проследить за укладкой взрывчатки на нижнем ярусе, а затем подсоединить заряд к взрывной электросети.

Сигнал отхода — пламя бутылки с горючей смесью, которую Слесаренко выбросит на откос насыпи. Через три минуты после этого на мосту не должно оставаться ни одной живой души…

Капитан из штаба, убедившись, что Слесаренко овладел ситуацией, спешит удалиться. Оказывается, это начхим дивизии, которому поручили временно заменить майора Лобанова. Теперь он, как говорят, может умыть руки. Теперь его задача: доложить, что выполнение приказа взял на себя представитель армейского саперного батальона…

Обстрел нашего берега не прекращается ни на минуту. Противник лупит из всех стволов, оказавшихся поблизости. Гулко ухают снаряды полковой артиллерии, по-лягушачьи квакают мины, пунктир трассирующих пуль несется над самым настилом моста.

Слесаренко действует спокойно и неторопливо. Сразу видно, что в таком переплете он не первый раз. Впрочем, так оно и есть: два с половиной месяца отступает 12-я армия, и все это время лейтенант только и занимается тем, что рвет мосты, заводы и железнодорожные узлы. Объяснив мне задачу, Слесаренко обращается к Бурдаченко и подробно втолковывает ему, что делать. Говорит он медленно, тщательно подбирает слова, а некоторые фразы повторяет. И это понятно: позднее, когда начнется свистопляска на мосту, трудно будет что-либо поправить или изменить. А каждое промедление, каждая задержка для выяснений и уточнений — это десятки убитых и раненых.

— Все! — заканчивает инструктаж Слесаренко. — Теперь — по местам! Через десять минут начинаем!

Несмотря на свой высокий рост, он ловко, по-кошачьи карабкается по откосу. Бурдаченко, втянув голову в плечи, ныряет за изгиб насыпи. А я бегу к своим минерам.

Все! По моим подсчетам, десять минут истекло. За это время я успел разбить своих минеров на две группы, в общих чертах обрисовать боевую задачу, объяснить сигнал и пути отхода. Теперь вперед!

— За мной!

Выскакиваю на бруствер и по еле приметной тропке бегу к насыпи. Здесь еще раз пересчитываю бойцов, убеждаюсь, что все налицо, и, стараясь перекричать грохот разрывов, снова командую:

— За мной!

Бегу согнувшись в три погибели, так что почти касаюсь подбородком собственных колен. Без единой передышки влетаю на пешеходную дорожку моста и теперь уже с остановками на двадцать — тридцать секунд перебегаю от колонны к колонне. У меня есть время оглянуться, и я вижу, что бойцы, точно копируя мои движения, цепочкой продвигаются вперед.

А по другой стороне проезжей части — также перебежками от колонны к колонне — ведет свою цепочку сержант Коляда. Правда, он немного поотстал. Его группе пришлось ползком перебираться на правую обочину под кинжальным огнем пулеметов. Однако потерь у него, насколько я могу разглядеть в темноте, нет.

Добегаю до пятой колонны, останавливаюсь и прижимаюсь к ней спиной. Дальше продвигаться нет смысла. Ведь нет большой разницы в том, где будет взорван мост — посредине или ближе к нашему берегу. Главное — изуродовать его так, чтобы по нему не могли пройти танки. Да и людей поберечь надо: чем дальше расстояние от нашего берега до места расположения заряда, тем больше времени будут находиться подносчики взрывчатки под огнем, тем выше будут потери.

Попутно я сразу же отбрасываю мысль о каком-либо геометрическом расположении заряда. Еще сидя в трап шее, я намеревался уложить заряд таким образом, чтобы ящики с толом образовали на настиле букву «Ш» Но теперь не до этих тонкостей, разработанных в тиши кабинетов. И вопреки всем наставлениям по подрывному делу я решаю: пусть подносчики бросают ящики со взрывчаткой куда попало, внаброс, навалом. Основное — сосредоточить как можно больше взрывчатки в одном месте на оси проезжей части. И не беда, если после взрыва уцелеют две или три боковые балки, поддерживающие настил. По ним — узким стальным лентам — смогут пройти над водой только акробаты. Танкам тут нечего делать!

Кроме того, нагромождение ящиков посреди моста образует своеобразную баррикаду, которая будет хоть в какой-то степени прикрывать подносчиков и моих саперов. А это опять-таки уменьшит потери.

Я стою, прислонившись спиной к влажному и холодному железу. Стою между двумя ребрами мощной двутавровой балки как в гробу. Однако здесь я в относительной безопасности: меня может поразить лишь случайный осколок. Как известно, при взрыве снаряда осколки летят во все стороны. И все же большая часть их устремляется вперед, в ту сторону, куда был нацелен снаряд. А пули заднего хода не имеют. Значит, со спины и боков я надежно защищен прочной, в полтора пальца толщиной сталью.

Напротив меня, на другой стороне проезжей части, прячется за такой же колонной сержант Коляда. Он машет мне рукой — мол, все в порядке!

Да, вроде все в порядке, все идет, как было задумано. За каждой колонной, боком втиснувшись в узкое пространство между ее ребрами, стоят по два наших минера. Теперь дело за подносчиками взрывчатки.

А грохот, то и дело рвущий барабанные перепонки, нарастает. Противник, видимо, почуял неладное и прибавил огня. Я вслушиваюсь, пытаясь определить калибр вражеских пушек и минометов, и улавливаю какой-то новый, доселе неизвестный звук. Потом до меня доходит: это гудит металл, это стонет мост. Ливень пуль и град осколков обрушивается на его конструкции, и кажется, что тысячи молоточков, молотков и тяжелых кувалд беспрерывно бьют по листовой стали.

Когда-то в детстве отец водил меня в корпусной Цех Дальзавода, где стоял на ремонте его ледокол «Добрыня Никитич». В те времена стальные листы обшивки судов крепились к шпангоуту при помощи заклепок. И главным впечатлением, которое я вынес из этой экскурсии, был оглушительный и жалобный стон металла. Именно так стонал в ту сентябрьскую ночь мост через Старый Днепр.

Наконец-то!

Нет, не зря говорят, что время — вещь относительна. Когда впереди и позади, справа и слева падают мины, когда воздух то и дело вздрагивает от ближних и дальних разрывов, а в интервалах между ними по- змеиному свистят пули и солидно, как майские жуки, жужжат на излете крупные осколки, — время неимоверно растягивается. Каждая минута кажется часом.

Ну наконец-то! Пошли! На мосту, на въезжей его части, показываются три человеческие фигуры. Это подносчики взрывчатки. Они приближаются, и я вижу, что один тащит взрывчатку на спине, другой прикрыв ящиком грудь и живот, а третий бежит пригнувшись и волочит ящик с толом за веревочный поручень по земле, как станковый пулемет…

Молодец, Бурдаченко! Решил на ходу испытать, какой способ транспортировки взрывчатки быстрее и безопаснее! Ну что ж! В смекалке ему не откажешь'.

Первым добегает тот, который волочит ящик с толом по настилу моста.

— Оставь ящик на середине и дуй назад! — кричу ему я.

Он выполняет приказ. И почти тут же на осевую линию моста падают еще два ящика. Это освободились от смертоносного груза и что есть сил помчались к берегу еще двое…

На смену первой, так сказать, экспериментально)! троице приходит шестерка подносчиков. Все они тянут ящики с толом волоком. Но не все добегают до места укладки заряда. Бегущий впереди вдруг спотыкается и медленно ложится боком на настил… Другой — не добегает до цели буквально пяти метров. Он падает лицом вниз, переворачивается на спину, садится, хватается за пятно на кармане гимнастерки и начинает жадно глотать воздух…

К брошенной подносчиками ноше по команде Коляды устремляются двое минеров. Они выскакивают из-за колонны, падают позади ящиков с толом и начинаю: медленно подталкивать их вперед. Это уже придумка сержанта Коляды: пусть медленнее, но зато безопаснее. Тело бойца надежно прикрыто ящиком, а выступающие над ним затылок и часть спины — защищены каской.

Тем временем к раненым подбегают две девушки- санинструкторы. Обеих я вижу в первый раз: надо полагать, что к операции подключили санроту какого-то стрелкового полка.

Того, что первым повалился на бок, санитарке удается уговорить. Он медленно встает, опирается на худенькое девичье плечо и ковыляет в тень ближайшей колонны.

А вот с тем, что глотал воздух, дела похуже. Он уже лежит на спине без всяких видимых признаков жизни. Маленькая, узкобедрая девушка ловкими, заученными движениями расстилает плащ-палатку и перекатывает на нее тело, а затем пятится и шаг за шагом, рывками тянет непосильный груз к берегу.

— Стой! — кричу я рослому широкоплечему бойцу, который только что небрежно швырнул ящик в общую кучу. Он нехотя останавливается.

— Поможешь вынести раненого! — кричу я и тычу пальцем в сторону выбившейся из сил санитарки. — А не поможешь, я тебя из-под земли достану! Выполняй!

Но все это между делом. Я ни на минутку не выпускаю из поля зрения заряд, который должен решить судьбу моста. Пока все вроде идет нормально. Беспрерывно — один за другим — подбегают подносчики, и кучка ящиков на моих глазах превращается в бесформенную, не имеющую четких очертаний груду. В эту груду впиваются сотни пуль, и в воздух время от времени летят щепки. Но для тола это не страшно: пули ему нипочем! Другое дело — прямое попадание мины или снаряда. Но от этой случайности я застрахован на девяносто процентов — заряд прикрыт сверху железнодорожным ярусом моста. Однако надо спешить!

— Бросай повыше! Швыряй на самый верх! — советую я подносчикам. Теперь уже груда ящиков превратилась в прикрытие, в своеобразную баррикаду. За ней образовалась «мертвая зона» — пространство, куда не достигают пули, выпущенные с того берега. И все же есть раненые: пули и осколки рикошетируют от стальных конструкций и находят человеческие тела…

Четверо девушек-санитарок уже не справляются со своей нелегкой и опасной работой. Вот и сейчас на настиле моста лежат пять или шесть бойцов, не добежавших до места укладки заряда. Взрывчатку у них перехватили мои минеры, а они так и остались лежать на том самом месте, где их настиг крошечный кусочек металла.

В каких-нибудь трех метрах от меня в нелепой позе с вывернутой за спину рукой лежит старый небритый солдат из резервной роты. Из-под него расплывается по настилу большая черная лужа. Он уже мертв.

Я уже научился различать мертвых и живых. Не естественность положения тела, его тяжелая каменная неподвижность подсказывают мне, что старик свое от воевал…

А остальные живы. И ведут себя по-разному. Одни истошно вопят: «Санитара! Санитара ко мне!»; другие тихо стонут, третьи молча орудуют индивидуальными пакетами, прилаживая их к ранам. Какой-то отчаянный смельчак упорно пытается, встать и укрыться за ближайшей колонной. Но каждый раз у него подламывается правая нога и он, как куль, валится на настил.

— Лесовик! — кричу я.

Из-за соседней колонны с необычной для него резвостью выскакивает мой ординарец:

— Вы ранены?

— Нет, — говорю я. — Проследи за тем, чтобы бойцы резервной роты на обратном пути подбирали раненых. Нечего им драпать налегке! А если кто-то будет противиться и отлынивать — применяй оружие! Отвечать буду я!

— Есть! — выпаливает Лесовик и тут же хватает за полу плащ-палатки усатого дядьку, только что освободившегося от своей ноши…

Груда ящиков на осевой линии моста постепенно растет. Поток подносчиков слабеет и иссякает. Уносят последних раненых, а мертвые лежат. И вряд ли их успеют вынести до взрыва.

Ко мне подбегает старшина, из тех, что прибыли вместе со Слесаренко. В руке у него два капсюля- запала, за которыми тянутся тонкие проводки.

— Простите за задержку! — кричит мне на ухо старшина. — Бегу и вдруг чувствую, что провод полегчал. Оглянулся и вижу — обрыв! Пришлось сращивать… Правда, на живую, без изоляции…

— Не беда! — говорю я. — Возвращайтесь на берег!

— А вы сами справитесь? Успеете? Может быть, вам помочь? — спрашивает старшина. Его сухое, аскетическое лицо выражает крайнюю озабоченность. Ах вот как! И этот считает меня молокососом! И этот боится, что я напортачу!

^__ Отставить разговоры! Выполняйте приказание!— командую я. Старшина сгибается, становится двое ниже ростом и бежит к берегу.

А я, выждав короткое затишье в пальбе (немцы, видимо, перезаряжают пулеметы!), выскакиваю из-за колонны, хватаю ближайший ящик и волоку его в укрытие. Здесь при помощи трофейного венгерского штыка вытаскиваю пробку из ящика.

В каждом ящике с толом, независимо от его размера и веса, проделывается отверстие диаметром с трехкопеечную монету, которое затыкается деревянной пробкой. В случае необходимости пробку вытаскивают, в отверстие вставляют капсюль-детонатор — и заряд готов к взрыву.

С первой пробкой я справляюсь играючи. Цепляю ее острием штыка, вытаскиваю наружу, нащупываю отверстие и вставляю запал. Затем волоку ящик на прежнее место и, зажав в руке капсюль дублирующей сети, под прикрытием «баррикады» пулей перелетаю к противоположной колонне. Несколько секунд я трачу на то, чтобы отдышаться, а затем подтаскиваю еще один ящик и начинаю извлекать пробку.

Но не тут-то было! Пробка упорно не поддается. Жало штыка не лезет в зазор между пробкой и ящиком… Я бью ладонью по рукоятке штыка, но безрезультатно. Хоть плачь!

А тут еще на железнодорожной насыпи вспыхнуло неровным желтым светом и зачадило пламя. Бутылка с горючей смесью. Это — сигнал. Ровно через три минуты лейтенант Слесаренко или кто-то другой там, на берегу, повернет рукоятку подрывной машинки и ахнет взрыв!

Ахнет — и от меня, молодого, полного жизненных сил парня, ничего не останется. Даже пуговицы не найдут! На какое-то мгновение мне становится до слез жалко себя. Ведь я не прожил и трети срока, отпущенного человеку на жизнь, не сделал и десятой доли того, о чем мечтал. Но я овладеваю собой и гоню дурацкие мысли прочь!

Я ставлю ящик на попа, дрожащими руками достаю из кобуры наган и стволом револьвера со всей силы бью по пробке. От первого удара она лопается пополам, после второго начинает крошиться. Непослушными, потными пальцами я выбираю из отверстия обломки пробки и вставляю запал, который до этого держал и зубах…

Теперь дай бог ноги! Теперь моя жизнь и смерть отделены друг от друга секундами, а может быть, и долями секунды! Никогда — ни до этого, ни позже — я не пере двигался по нашей грешной земле с такой скоростью.

Я успеваю только-только сбежать с моста, когда впереди меня на землю ложится длинная тень, отброшенная вспышкой за моей спиной. И тут же мои уши раскалывает обвальный грохот, а мягкая горячая ладонь взрывной волны подбрасывает меня вверх и швыряет под откос. Беспорядочно кувыркаясь, я лечу с насыпи. Сначала ударяюсь о какой-то выступ плечом, потом — коленями и приземляюсь на голову. Спасает меня каска. Однако сила удара такова, что не выдерживает пряжка подбородочного ремня, и каска соскальзываем с головы. Жалобно позвякивая о гальку, она катится и темноту…

Это — последнее, что я успеваю различить. Мои глаза застилает розовый туман, который густеет, густеет и превращается в непроницаемую мглу.

Сколько лежу без сознания, я не знаю. Из этого состояния меня выводит голос, доносящийся будто из- под подушки. Кто-то кричит:

— Где маленький лейтенант? Поищите маленького лейтенанта!

«Это обо мне», — догадываюсь я.

А кричит лейтенант Слесаренко. Он, видимо, тоже не разобрал или не запомнил мою фамилию.

Я сажусь и хочу откликнуться. Но изо рта вырывается хриплый, неясный и нечленораздельный звук. Губы не слушаются меня. Саднит ушибленное плечо, до мяса содрана коленка.

Потихоньку ощупываю голову. Вроде ничего страшного, только из правого уха сочится кровь, да щека оцарапана пряжкой каски.

А вокруг — тишина, нарушаемая лишь приглушенными человеческими голосами. Позднее я узнаю, что сразу после взрыва противник прекратил огонь. Но сейчас мне кажется, что я частично оглох.

Однако мои сомнения быстро рассеиваются. Я отчетливо слышу хруст гальки под сапогами и ясно вижу гибкий силуэт девушки-санитарки, бегущей ко мне. По стройной фигуре и белокурому локону, выбившемуся из-под пилотки, я узнаю Клаву.

«Ага! — не без злорадства думаю я, — И штабных девочек приспособили к делу! Нужда заставит!»

Клава становится на одно колено и наклоняется надо мной:

— Ранены?

— Вреде нет…

— А встать сами можете?

— Попробую!

И я встаю. Не могу же я выглядеть слабаком в глазах этой девушки. Этой голубой мечты всех молодых лейтенантов 274-й дивизии!

Нет, что ни говори, а молодость — прекрасная пора! И не только потому, что у человека все впереди. Но еще и потому, что в эту пору очень быстро залечиваются и телесные, и душевные раны, моментально восстанавливаются силы.

Только что — буквально несколько минут назад — меня мутило и перед глазами вспыхивали и гасли какие- то зеркальные зигзаги, а теперь я бодро спрыгиваю в траншею, где уже собрались, как и было предусмотрено, мои минеры.

— Лейтенант! Живый! — с радостным воплем вскакивает с корточек старый и морщинистый Непейвода — А мы туточки гадаемо… — И затем упавшим голосом спрашивает: — А дэ моя каска?

- Не знаю… Потерял где-то… Не до нее мне было…

Скуповатый Непейвода сокрушенно вздыхает. На мост я его не взял: оставил охранять мой автомат, запасные диски, ручные гранаты и коробку с капсюлями. А заодно позычил у него каску, которая подошла мне по размеру. И вот теперь старик явно огорчен недостачей в своем нехитром солдатском хозяйстве.

Я быстро пересчитываю бойцов. В это трудно поверить, но все мои минеры налицо. Правда, есть один раненый. Это — Гургенидзе, у которого пулей или осколком начисто срезало мочку уха. И крови, видно, было немало: вся гимнастерка у Гургенидзе густо залита багровыми, начинающими уже темнеть подтеками. Но Держится бывший конный сапер молодцом.

— Теперь у нас два героя, — басит кто-то из даль него конца траншеи. — Лейтенант и рядовой Гургенилзе. Оба забинтованные, как в кино…

В разговор включается Лесовик:

— Нашли время шутковать! А мне не до жарту я жрать хочу! У меня от голода слюна бежит, як у бешеной собаки!

И я сразу вспоминаю, что скоро сутки, как мы не ели Арбузы, конечно, не в счет — они, как известно, на девяносто пять процентов состоят из воды. Что, если от вести команду в тыл, на левый берег? Ведь мы свою за дачу выполнили.

Но мой замысел погибает на корню. В траншее появляется сухопарый старшина. Тот самый, что доставил мне взрыватели.

— Прибыл начальник инженерной службы 12-й армии подполковник Жиров, — говорит старшина. — А теперь приглашает командиров пройти на мост и оценить результаты взрыва…

Ого! Оказывается, этот старшина с изможденным лицом Иисуса Христа не лишен чувства юмора! Вместо «приказывает» он говорит «приглашает». Тут явный намек на то, что не все приглашенные вернутся назад после прогулки на мост. Надо полагать, немцы еще не сняли пулеметов, установленных в створе проезжей часть моста.

Но делать нечего! Командую: «Коляда! Остаетесь за меня! Лесовик — за мной!» — и бегу на КП стрелкового батальона. Еще издалека слышу сдержанный ропот. Группа командиров плотным кольцом окружила невысокого толстяка с тремя шпалами на петлицах и пытается в чем-то убедить его. Толстяк нетерпеливо покусывает пухлые губы.

— По-моему, — не скрывая раздражения говорит командир разведбата капитан Чистов, — лучше всего дождаться рассвета. А тогда можно будет осмотреть мост со всех сторон. При помощи бинокля…

— Вот именно! С помощью бинокля! — подхватывает Слесаренко.

— Помолчите, лейтенант! — обрывает его подполковник. — Я должен, я обязан осмотреть мост и немедленно доложить о результатах взрыва. Понимаете: немедленно?

«Ну и шел бы сам, — думаю я. — А зачем тащить с собой толпу? Зачем рисковать командным составом, косого и так не хватает? Впрочем, командиру стрелового батальона придется отвечать в любом случае. Если он не поведет своих ротных на мост, его накажут за выполнение приказа. А если подполковника — не дай бог подстрелят, то спросят: зачем отпускал? почему не удержал?»

И мы гурьбой — Жиров, Чистов, Воронюк, Слесаренко, я и еще несколько неизвестных мне командиров из стрелковых рот — идем на мост, ярко освещенный выглянувшей из-за облаков луной. Вокруг — грозная, напряженная тишина. Цепочкой, переходя от колонны к колонне, мы приближаемся к месту взрыва. Немцы подозрительно молчат, почему-то не стреляют, хотя наверняка видят тени, скользящие по настилу.

Потом на той стороне урчит мотор, хлопает дверца автомобиля, и на мосту появляется высокая поджарая фигура. Видимо, офицер. Этому тоже не терпится доложить начальству. Но он не рискует заходить далеко. Останавливается в тени колонны, подзывает идущего следом адъютанта, и они о чем-то тихо переговариваются.

Мы уже смелее подходим к месту взрыва. Сейчас, пока офицер на мосту, немецкие пулеметчики стрелять не будут…

— Славно рванули! — запихивая под ремень гимнастерки упрямо выползающее брюшко, удовлетворенно говорит подполковник Жиров.

Да, начальнику инженерной службы армии будет о чем доложить! Там, где еще час назад блестел накатанный настил, образовался темный провал шириной двенадцать-тринадцать метров. Страшная сила взрыва раскрошила, смяла и бросила вниз, в реку огромные стальные балки. Уцелели только две крайние, да и они изогнулись и провисли почти до самой воды. В гулкой тишине сквозь провал доносится сердитое урчание Днепра.

Мы молча идем назад. На КП подполковник подносит руку к козырьку фуражки, говорит «Будьте здоровы!» и в сопровождении капитана в плащ-палатке удаляется в сторону переправы.

— Пошел рапортовать! — криво усмехается Слесаренко. — У нас ведь разделение труда: одни взрывают, другие — рапортуют…

Раннее утро. Над Днепром клубится туман. Мы переправляемся на левый берег. На этот раз — на новом, месте, в районе водокачки. Днепр спокойно и величаво несет свои воды, на его отливающую сталью гладь не падают ни снаряды, ни бомбы. Убедившись, что Хортица потеряна, противник прекратил артобстрел и авиационные налеты на переправы.

На берегу я выстраиваю свою команду, приказываю рассчитаться по порядку номеров и говорю сержанту;

— Коляда! Ведите людей в расположение батальона! После завтрака почистите оружие — и спать! А я пошел на КП дивизии…

Мне тоже зверски хочется спать, но я должен, обязательно должен доложить, что мост взорван. Хорошо бы на КП застать комдива! Пусть убедится, что я его не подвел!

Увязая по щиколотку в песке, я долго иду вдоль берега в Больничный городок. Потом спускаюсь в уже знакомый подвал и открываю дверь, за которой должен находиться начальник штаба дивизии. Но подполковника Мозолина нет.

— Уехал на остров по вызову комдива, — объясняет штабной лейтенант Верезубчак, с которым у меня шапочное знакомство. Он говорит не отрываясь от блоки — та, потом бросает взгляд на меня, и его черные брони удивленно лезут вверх. Надо полагать, что рядом с отутюженными и чисто выбритыми штабниками я выгляжу весьма контрастно.

Каску и пилотку я потерял, и голова прикрыта почерневшим бинтом, сквозь который проступают пятна крови. Корка грязи и копоти покрывает лицо и руки. Гимнастерка на мне выглядит так, как будто ее несколько часов подряд втаптывали в проселочную дорогу. А из рваной штанины нагло выглядывает стесанная чуть и не до кости коленка.

— А комиссар дивизии? Здесь? — хриплым, не своим голосом спрашиваю я.

— Здесь! Через дверь направо…

Полковой комиссар Расников — черноволосый, смуглый и крупноносый мужчина лет сорока, — несмотря на ранний час, сидит за столом. Перед ним — свежий номер нашей армейской газеты «Во славу Родины» в котором он что-то подчеркивает красным карандашом. А в углу на раскладушке дремлет его адъютант-кавказец…

Я вытягиваюсь по стоике «смирно» и докладываю, что мост взорван и танки не пройдут. Расников встает из-за стола, подходит ко мне и протягивает руку:

- Молодец! Значит, тебя можно поздравить! — Он крепко стискивает мою ладонь и добавляет: — Георгий! Налей ему!

Адъютант идет в угол и приносит большую двадцатилитровую бутыль из-под кислоты, наполненную молодым вином с местных виноградников. Потом не спеша наполняет семьсотпятидесятиграммовую алюминиевую кружку.

«Эх! — думаю я. — Мне бы сейчас миску борща и полбуханки хлеба! Может быть, попросить? Но вроде неудобно…За удачу полагается пить вино…»

— Пей! Чего застеснялся, как красная девица? — говорит комиссар. И я опрокидываю кружку. Оказывается, это даже приятно! Еще не перебродивший до конца виноградный сок освежает пересохшую глотку, становится легче дышать.

— Разрешите идти? — уже другим, ясным и бодрым голосом спрашиваю я.

— Иди! — улыбается комиссар. — И передай комбату, что я дал тебе сутки на то, чтобы отоспаться и привести себя в порядок.

Вот это подарок! Получше всякой награды…

Я выхожу на пляж, уже залитый солнцем. В прибрежных кустах на разные лады щебечут, чирикают и свистят птицы. И тут вино, выпитое на голодный желудок, неожиданно и коварно бьет мне в голову. Покачиваясь, сажусь на ступеньки крыльца. Меня неудержимо клонит ко сну…

— Ну как дела? Как мост? — чей-то знакомый голос выводит меня из полудремы. Я с трудом открываю глаза. Передо мной — наш оперуполномоченный контрразведки Сейфулин. Мне очень не хочется вставать, но я поднимаюсь и отвечаю:

— Мост взорван… Метров двенадцать вырвали… Танки не перескочат…

— Это хорошо! — многозначительно растягивая слова, произносит Сейфулин. — Значит, дело мы закроем…

— Какое еще дело?

— А на тебе один грешок висел. Помнишь, как ты бросил мины в Кичкасе? Так вот: теперь мы это дело спишем…

Обрадовав меня таким образом, контрразведчик круто разворачивается и ныряет в подвал.

Его слова мигом вышибают из меня сонную, хмельную одурь.

Надо же…