Встань над болью своей

ОХОТНИК ЗА ОКУРКАМИ

По улочке казарменного городка СС важно шествует шеф собачьего питомника, он же — инструктор- дрессировщик. Этот господин с петлицами штабсшарфюрера в прежние времена выступал в бродячих цирках с группой дрессированных собачек. А сейчас ему доверили сотню овчарок, бульдогов и доберман-пинчеров. А к собакам добавили еще отделение эсэсовцев и команду заключенных «Хундерцухтер». Заключенные кормят собак и ухаживают за ними, эсэсовцы их дрессируют, а шеф, как и положено, руководит. Забот у него почти никаких, если не считать тех редких дней, когда случается побег и штабсшарфюрер поднимает свой собачий гарнизон по тревоге…

Штабсшарфюрер горазд на выдумку. По его приказу столяры-узники соорудили сани, напоминающие нарты. В полозья этих саней заделаны многочисленные колесики, и сооружение легко скользит по дороге. В свободное время шеф питомника впрягает в санки четырех откормленных доберманов и едет кататься на дорогу, ведущую из Гузена в Линц.

Во время таких прогулок штабсшарфюрер по-своему развлекается. Заметив впереди грузовичок с газогенератором (а в третьем рейхе все бауэры ездили на дровах), он погоняет собак криком, и мощные доберманы оставляют автомобиль далеко позади. Довольный шеф громко хохочет…

Сегодня штабсшарфюрер в благостном настроении. Он только что плотно пообедал в «унтерфюрерхайме» и теперь закурил. А я медленно качу за ним свою тачку, на дне которой лежат метла и совок. Я жду момента…

Меня не интересует шеф собачьей команды. Мне наплевать на его важность и изобретательность. Все мое внимание сосредоточено на сигарете, торчащей в его зубах: докурит или не докурит? Нет, не докурил. Небрежно бросил окурок на газон, окаймляющий барак.

Только этого я и ждал. Я бросаюсь к окурку, хватаю его и прячу под курткой. Под полой у меня — банка из-под консервов, которая висит на шпагате подобно полевой сумке. Я прячу окурок в банку и снова хватаюсь за тачку.

Сегодня мне повезло: с утра я добыл уже шестой окурок. И хотя я не курю, я очень рад добыче. Вечером, после ужина, я найду уголок поукромнее, постелю куртку, разотру окурки, отделю табак от пепла и бумаги и понесу «товар» на лагерный рынок. А здесь покупателей всегда хоть отбавляй! Истинный курильщик не пожалеет ради горсточки табака ни пайки хлеба, ни порции эрзац-колбасы. Порой мне грустно видеть, как пожилые и неглупые люди готовы отдать все за несколько затяжек ядовитым дымом. Но, как говорят, вольному воля…

Довольный удачной куплей-продажей, я возвращаюсь в свой барак. И тут мой сосед, майор Бурков, как обычно, скажет: «Внимание! Торговец ядовитой слюной прибыл!.. — И добавит: — Ведь каждая сигарета пропитана эсэсовской слюной!»

Майор — маленький, крепкий и кривоногий, настоящий кавалерист! — конечно, шутит. Но воспоминание о его шутке, которую он повторяет каждый вечер, портит мне настроение. Я сам уже понимаю, что делаю что-то не так…

А втянул меня в эту авантюру Петька.

Петьку в Гузене знают все, начиная с лагерфюрера и кончая последним доходягой в каменоломне.

Каждое утро, когда команда за командой, уходя на работу, ныряют в пасть журхауза, все заключенные видят две полосатые человеческие фигуры, застывшие в неподвижности по обе стороны главных ворот. Слева стоит крупный рыхлый мужчина средних лет, справа худенький мальчик лет пятнадцати-шестнадцати. Узник, стоящий слева, — это привратник, по-немецки — «вертнер», в обязанности которого входит открывать и закрывать тяжелые, сколоченные из дубовых досок главные ворота лагеря. По национальности он голландец, зовут его Мартин. Поляки прозвали его «святым Петром».

А мальчик, стоящий слева, — это Петька, лагерный скороход. Телефоном в лагере связаны всего несколько важных точек: штаб комендатуры, пост у главных ворот, казармы, баубюро и «фюрерхайм». Связь между комендатурой и жилыми бараками, между штабом и рабочими командами осуществляется при помощи курьера.

Весь день Петька мотается по всему лагерю. Бежит, вызывает капо или старосту, который срочно понадобился комендатуре, возвращается назад и докладывает дежурному по главным воротам:

— Шон коммт! (Уже идет!)

Вот и вся его работа.

Скороходом я называю Петьку не ради красного словца. На левом рукаве его полосатой куртки, чуть выше локтя, пришита широкая черная полоса, на которой крупными буквами выведено слово «Лойфер». А «лойфер» по-немецки — это бегун или скороход.

Живет Петька в первом бараке, отведенном комендатурой для лагерной элиты: инженеров и чертежников из баубюро, портных и сапожников, поваров и официантов, обслуживающих СС. Он здесь единственный русский, но пользуется благами наравне с остальными: у него отдельная постель, тогда как в других бараках спят на одном матраце по двое. Он спит на простынях под чистым одеялом, да и кормежка у него получше. Но все это — не за особые заслуги. Просто эсэсовцы боятся, что узники, с которыми им приходится вступать в прямой контакт, могут занести заразу…

С Петькой, по лагерным меркам, я знаком очень давно, хотя в действительности срок нашего знакомства не превышает трех месяцев. Пережили мы бок о бок многое.

Мы вместе ожидали отправки в концлагерь в пересыльной камере мюнхенского полицай-президиума. Вместе, скованные одной парой наручников, ехали в пассажирском поезде и сквозь широченные окна глазели на Альпы. Вместе задыхались от духоты и жажды в битком набитом людьми товарном вагоне на пути из Зальцбурга в Маутхаузен. Вместе отбывали карантин в пятом блоке Маутхаузена, а потом в деревянных башмаках на босу ногу маршировали при десятиградусном морозе из главного лагеря в Гузен.

В Гузене вновь прибывших построили на плацу, и перед нами выступил лагерфюрер Зайдлер. Суть его речи сводилась к примитивным угрозам: лагерь — не курорт, и тут живет только тот, кто работает. А тот, кто отлынивает от работы, вылетает в трубу крематория. Третьего не дано: только работа делает свободным.

Затем Зайдлер, впиваясь свинцовыми пульками зрачков в наши лица, пошел вдоль строя. Прошел с фланга на фланг, быстро вернулся к Петьке, стоявшему в первой шеренге, ткнул пальцем в грудь и хрипло сказал:

— А ну побегай!

Петька не понял. Переводчик перевел слова лагерфюрера, и Петька смущенно, неловко и вяло перебирая ногами, побежал по кругу.

— Быстрее! Еще быстрее! — подхлестнул его грозным окриком лагерфюрер.

Петька вздрогнул и, забыв о боли в стертых до крови ступнях, отчаянно загрохотал деревянными башмаками по плацу.

— Сойдет! — сказал Зайдлер и что-то вполголоса добавил стоявшему позади Хмелевскому.

Так Петька стал скороходом, так улыбнулась ему фортуна.

Однако не зря этот обаятельный, интеллигентный мальчик прослыл среди русских узников «большим хитрованом». Он почти никогда и ничего не рассказывал о себе и не любил, когда другие рассказывали о своем прошлом. Кстати, даже я, побывавший с ним в одной кандальной паре, не знал его фамилии.

Но майор Бурков расценил это по-своему.

— Осторожен и скрытен парень не по летам. Не хочет раскрывать свою душу перед каждым. И правильно делает: мало ли на кого нарвешься?

На груди у Петьки красовался такой же треугольник, как у меня. А это значило, что он побывал перед фашистским судом и получил «приличный» срок.

Привилегированное положение, в котором оказался Петька, никак не отразилось на его отношении к другим заключенным, и в частности к соплеменникам. А ведь были примеры другого порядка. Многие из уцелевших русских до сих пор помнят еще одного Петьку — старосту блока № 6, в котором содержались только русские военнопленные. Этот бывший лейтенант Красной Армии, получив повязку блокового, моментально преобразился.

Как-то я попробовал проникнуть в шестой блок и завязать знакомства, но мой путь преградил староста Петька. Презрительно щурясь, цедя слова сквозь зубы и поигрывая дубинкой, он долго допытывался, зачем я пожаловал в его владения. А я, изображая наивность, лепетал, что ищу земляков-запорожцев. И обошлось. Петька только замахнулся дубинкой и рявкнул:

— А ну брысь отсюда, дохляк! Живо!

Все же я был из другого барака. Со своими Петька- староста не церемонился.

Петька-скороход, несмотря на присущую ему скрытность, явно чувствовал себя не в своей тарелке. Он стеснялся того, что выделяется на общем фоне своим ухоженным видом, своей сытостью и благополучием, и старался помочь землякам.

— Мда! Дошел ты, — критически оглядев меня, изрек однажды Петька. — Настоящий мусульманин! И ума не приложу, как тебе помочь. Впрочем, есть у меня одна идея…

— Какая? — спросил я.

— Очень опасная. В случае неудачи ты можешь запросто загреметь в штрафную роту. Но рискнуть можно…

— Так давай рискнем. Сам видишь, что в каменоломне меня надолго не хватит.

— Вижу. Поэтому и предлагаю… Но, чур, не зарываться. Пробудешь в команде, о которой я сейчас расскажу, дней десять — двенадцать, окрепнешь чуть-чуть и вернешься на каменоломню. Задерживаться там долго нельзя. Согласен?

— Конечно!

— Тогда слушай. Есть у нас команда, которая занимается уборкой улиц в казарменном городке СС. В нее входят пять или шесть пожилых поляков. На работу эта _команда выходит позже всех, самой последней. Поляки с тачками в руках один за другим въезжают в главные ворота. Здесь каждый поочередно называет свой номер дежурному по журхаузу и катит свою тачку в казарменный городок.

— А при чем тут я?

— Не спеши! За кухней я видел несколько старых тачек, на которых зимой возят шлак… Завтра утром ты выберешь одну из них получше, подойдешь к главным воротам, отрапортуешь дежурному, назовешь свой номер и присоединишься к полякам…

— А дежурный по журхаузу? Неужели он такой дурак, что ничего не заметит?

— А чего ему замечать? Формирование команд в его обязанности не входит. Он только регистрирует их численность при выходе и возвращении. Это во-первых. А во-вторых, унтерфюреры дежурят на журхаузе раз в тридцать — тридцать пять дней. И откуда дежурному знать, сколько людей было в команде вчера?

— Вроде все сходится, — соглашаюсь я, — Но вот капо… Есть же в команде уборщиков капо?

— Нет! Есть форарбайтер, а иными словами — старший работник. Это старый поляк, настолько старый, что спит на ходу. А старшим его назначили потому, что он хорошо знает немецкий язык. Скажешь ему, что тебя прислал писарь вашего блока…

— Так он и поверит! А если и допустит к работе, то вечером наведет справки!

— Тут уж все зависит от тебя. Если ты будешь держаться уверенно и независимо, то форарбайтер ничего проверять не станет. Он подумает, что тебя сунул в его команду кто-то из влиятельных капо или старост. А в таких случаях излишнее любопытство небезопасно.

Петькин план удался во всех деталях. На следующее Утро, прихватив тачку и метлу, я подкатил к окошку, за которым сидел дежурный по журхаузу, лихо сдернул с головы бескозырку и громко отрапортовал:

— Хефтлинг 10144! Штрассенкерер!

— Ап! — не отрываясь от журнала, в который он вписывал какие-то цифры, скомандовал дежурный.

А вот форарбайтер, подозрительный, как все старики, отнесся ко мне недоверчиво. Долго смотрел мне в глаза, но, увидев, что я держусь свободно и раскованно, сказал по-немецки:

— Пойдем со мной!

Он привел меня в самый дальний угол казарменного городка и объяснил:

— Вот твой участок. От конюшни до собачьего питомника. Смотри, чтобы на улицах было чисто! А главное — ничего не воруй, подведешь всю команду!

С тех пор я зажил припеваючи. Я не спеша шаркал метлой по мостовой, а если рядом не было никого из эсэсманов, грелся на солнышке, прислонясь к стене или сидя на тачке. В первый же день я познакомился с тремя молодыми поляками, работавшими в собачьем питомнике, и они до краев наполнили мою консервную банку дымящимся «хундефуттером». Собачий корм оказался густой гречневой кашей, в которой иногда встречались волокна конины…

На следующий день я заглянул на конюшню. И здесь мне повезло. Старший конюх — австриец с красным винкелем политзаключенного — тайком сунул мне две больших моркови.

— Витаминный корм для лошадей, — улыбнулся он, — и людям полезен…

Разве можно было сравнить все это с каменоломней?

Теперь я ежедневно наведывался в собачий питомник и на конюшню. Особенно мне нравилось бывать на конюшне, где пахло сеном и лошадиным потом, а от шерсти ухоженных, с лоснящимися от сытости боками лошадей исходило какое-то особое тепло.

Старший конюх объяснил мне, что лошади — верховые, на них лагерфюрер, его заместители и ротные командиры из охраны совершают в воскресные дни прогулки по окрестным полям и холмам.

На третий или четвертый день я заметил, что мои коллеги поляки бросаются на каждый окурок и поспешно суют его в карман. Я смекнул, что к чему, и сам стал собирать табак для обмена на хлеб или колбасу. Но я внес в это дело свежую струю. Я не искал и не подбирал случайные окурки, а охотился за ними. Заметив курившего эсэсовца, я упрямо катил за ним свою тачку до тех пор, пока тот не бросал окурок на землю. И ни разу ни один охранник не остановил меня. Срабатывала пресловутая немецкая привычка к дисциплине: катит человек с озабоченным лицом куда-то тачку, значит, спешит по делу…

Иногда я нарушал неписаную конвенцию и, преследуя очередного эсэсовца, залазил на чужие участки. Старички поляки воспринимали это как неслыханную дерзость, оживленно переговаривались между собой, осуждали мое хамство, но до мордобоя дело не доходило.

Однако пребывание в «раю» оказалось недолговечным. Великолепный Петькин план рухнул на девятый день, в тот самый момент, когда я лицом к лицу столкнулся у главных ворот с лагерным писарем Адольфом Янке. Благообразный и упитанный писарь от удивления чуть не выронил зеленую папку, которую держал под мышкой.

— Это что такое? — спросил он, увидев тачку в моих руках.

— Подметальщик улиц, — храбро ответил я. Отступать было некуда.

— Врешь! — неожиданно тонким бабьим голосом завопил Янке. — В этой команде не должно быть русских! Пойдем посмотрим!

Он потащил меня в лагерную канцелярию, порылся в картотеке и быстро установил истину. После этого он высунулся в окно и позвал околачивавшегося рядом лагерполицая — молодого и мускулистого австрийского цыгана. Лагерполицай вкатил мне двадцать пять ударов, а Янке счел нужным сказать несколько напутственных слов. Я держался обеими руками за отбитое место, а Янке ходил по канцелярии и возмущался:

— Ах мудрец! До чего додумался! Завтра же пойдешь в каменоломню. И скажи спасибо, что я пожалел тебя. Я могу сейчас сесть и написать рапорт. И тогда ты загнешься в штрафной роте в первый же день. Но ты так молод…

Я знал, что писарем руководит отнюдь не жалость. Он опасался, что рапортфюрер не погладит его по головке за неразбериху в учете.

Петькина затея была авантюрой. Но она помогла мне, как сейчас говорят, взять тайм-аут, сделать короткую передышку. А позднее она принесла и вовсе неожиданные плоды. Спустя два года, когда Буркову понадобился план казарменного городка, я тут же начертил его на клочке бумажного мешка из-под цемента.

Гитлеровская пропаганда утверждала, что концентрационные лагеря созданы для исправления и перевоспитания закоренелых преступников. Но я не припомню случая, чтобы из Маутхаузена или Гузена освободили хотя бы одного исправившегося. Единственный путь на свободу проходил через трубу крематория…

А кому доверили перевоспитание заключенных! Как ни странно, но все лагерное самоуправление (так называли эсэсовцы выдвинутых ими же на командные посты уголовников) состояло из отпетых негодяев, на которых негде было ставить клеймо.

Чему могли научить эти воспитатели? Как проникнуть в банк и взломать сейф? Как, угрожая пистолетом, остановить прохожего и очистить его карманы? Как наладить выпуск фальшивых денег? Как обложить «налогом» и взимать дань с хозяев подпольных игорных или публичных домов? Как уходить от полицейской погони и отстреливаться на ходу?

Я более чем уверен, что «зеленые», составлявшие ядро лагерного самоуправления, все это умели. Правда, каждый из них работал в какой-то определенной воровской «специальности», но при случае мог легко изменить профиль. У каждого за плечами были годы, проведенные в каторжных тюрьмах, дерзкие побеги, перестрелки с полицией, опыт нелегальной переписки с дружками, оставшимися на свободе. И вот теперь их собрали в концлагере, откуда при всем их огромном опыте не сбежишь, и поручили перековывать политических. А перековка сводится в принципе к одному: чем больше убьешь — тем больше перевоспитаешь…

Единственный, кто никогда не марал руки и ни разу лично не ударил заключенного, — это первый староста лагеря Карл Рорбахер. Внешне он был очень милый и очень располагающий к себе человек. Представьте маленького толстячка с румяным и вечно улыбающимся лицом. Даже в те минуты, когда его в пух и прах разносил лагерфюрер, первый староста стоял и улыбался как идиот…

А между тем об этом пухленьком австрийце в лагере ходили легенды. Карл Рорбахер — взломщик сейфов мирового класса. В его послужном списке — ограбления крупнейших банков Европы и Азии, его имя известно полиции всех стран. Обычно, очистив очередной банк, рорбахер устремлялся в Монако — единственную страну, не выдававшую уголовных преступников. Здесь он кутил, играл в рулетку и за год-полтора спускал миллион-другой. А затем с новым паспортом, изготовленным подпольной фирмой в Монте-Карло, выезжал за новой добычей.

Идиотом, конечно, его при всем желании назвать было нельзя. В молодости Рорбахер закончил институт точной механики в Швейцарии и получил диплом инженера-специалиста по секретным замкам. Он хорошо владел французским, английским, испанским и чешским языками; вплетая в речь польские слова, объяснялся по-русски. Я своими глазами видел, как он пытался читать японскую газету, каким-то чудом попавшую в лагерь…

— Мне надо было бы прицепить не зеленый, а красный винкель, — любил пошутить Карл. — Я революционер-одиночка. Я отнимаю у банкиров состояния, нажитые на крови и поте народа…

Когда над миром нависла вторая мировая война, Рорбахер не на шутку встревожился. А вдруг немецкие войска оккупируют Монако? Тогда ему несдобровать. И он с аргентинским паспортом поспешил в Гамбург, чтобы сесть на ближайший пароход и отправиться на свою новую «родину». Но ему не повезло: паспорт, изготовленный на скорую руку, не понравился чиновнику таможни, и Карла задержали.

Когда об этом доложили Гитлеру, он сказал: «В этом моем земляке еще раз проявился гений арийской расы. Ему надо сохранить жизнь и направить его старостой в один из концлагерей…»

Вот почему Карл Рорбахер с идиотской усмешкой мог выслушивать разносы лагерфюрера: ему была обещана жизнь самим главой государства.

Такова легенда. Сколько в ней правды, не знаю. Но многое смахивает на действительность…

Житейская мудрость и дальновидность Карла Рорбахера проявились и в следующем. В 1944 году, когда советские войска освободили Белоруссию, он во время развода упал прямо под ноги рапортфюреру. Его подняли и определили: первый староста лагеря смертельно пьян. Тогда его перевели в команду «Штайер», где он проработал наладчиком токарных станков до самого освобождения.

Один из бывших узников рассказал мне, что он и несколько испанцев встретили Карла 5 мая, когда он, все так же беспечно улыбаясь, шагал по дороге на железнодорожную станцию.

— Куда? — спросили его.

— В родную Вену, — ответил Карл.

Он шел совершенно безоружный, и ему предложили пистолет: мало ли какие встречи могут быть впереди…

— Не надо! — сказал Карл. — Если меня захотят убить, не поможет и пулемет…

Мне до сих пор кажется, что если бы этот человек посвятил свои силы и способности другому делу, из него вышел бы деятель крупного масштаба. Но он был продуктом мира наживы и его морали.

Карл Рорбахер был единственным, если так можно выразиться, порядочным из «зеленых». Все остальные прямо-таки упивались властью и безнаказанностью. Какие только издевательства над заключенными не придумывали они, чтобы утром доложить блок-фюреру о своей «инициативе»!

Внезапные ночные переклички, проверки на вшивость, на чистоту ногтей и ушей, уроки гимнастики, незапланированные концерты и прочие выдумки лишали узников сна. Иногда такие мероприятия проводились по два-три раза в ночь.

Помню старосту девятого блока Мартина, по прозвищу «гимнаст». Этот любил будить все население барака в 2–3 часа ночи и давать «представление». Он ловко прыгал на специально устроенный им турник и демонстрировал «солнце», «сальто вперед», «сальто назад» и прочие трюки. Перед каждым трюком он отдыхал 5— 10 минут, потом громко объявлял следующий номер и прыгал на турник…

«Представление» иногда затягивалось до самого подъема. Заключенные завтракали, шли на утреннюю поверку, а затем — на работу в каменоломню. Тем временем староста девятого блока ложился отсыпаться…

И все же чокнутый «гимнаст», по общему мнению, был не самым страшным.

Староста четырнадцатого блока Франц и не думал скрывать своих намерений.

— Мне поручили угробить вас всех! — орал он. — И я это сделаю!

И делал. То гнал нас в мороз, голых до пояса, на водные процедуры, то заставлял приседать и выпрямляться в жару до тех пор, пока все не валились с ног, то устраивал профилактическую порку: выбирал пять- шесть человек и говорил, что каждый из них получит сейчас по 25 ударов.

— За что? — спрашивали наиболее смелые из заключенных.

— За то, что задаешь глупые вопросы, — отвечал в таких случаях Франц.

Все это делалось ночью. А утром, на работе, невыспавшиеся узники попадали в лапы капо, большинство из которых тоже составляли «зеленые». Правда, были и другие: особой жестокостью прославились, например, капо каменоломни — испанец по кличке Астурия и поляк Заремба.

Кстати, Заремба однажды заподозрил, что я отлыниваю от работы. Он подвел меня к большому камню, размером в средний чемодан, и сказал:

— Видишь этот камень. Так вот, возьмешь его и отнесешь вон туда, — он ткнул пальцем на развилку узкоколейки в пятидесяти метрах. — Бросишь, поднимешь и принесешь сюда. И так до тех пор, пока я не скажу «хватит»…

Весь день я таскал проклятый камень туда-обратно. А в конце дня, когда мы строились для возвращения в лагерь, Заремба подошел ко мне и сказал:

— Работать можешь!

И изо всех сил перетянул меня палкой по спине.

Такие они, наши воспитатели!

Однако, если быть справедливым, уголовники в ряде случаев были неукоснительными блюстителями законов тюремного братства. Никто, например, не имел права посягнуть на пайку товарища. Если ты украл хлеб у соседа по бараку, то смело мог считать себя мертвым. Утром твой труп найдут в умывальнике, а на твоей груди будет написано «Хлебный вор».

Эта жесткая мера играла свою роль: воровства между своими почти не водилось. Воровали только на складах и кухнях СС. Но это уже было не воровство, а «организация».

И еще одно. Любую вещь, украденную у СС, можно было смело передавать «зеленому». Ты мог быть уверен, что он пронесет ее в лагерь, найдет тебя, вручит эту вещь тебе и потребует свою долю…

А поскольку «зеленые» почти никогда не подвергались обыску в главных воротах, то такие операции были выгодны обеим сторонам: и тем, кто «организовывал», и тем, кто проносил…