Вторжение

Глава 17

Глава 17

— Давай, давай! Шевелитесь, тли болотные! — орет поручик Маресьев, подгоняя суетящиеся расчеты: — разворачивайте лафеты! Скорей, скорей! Демоны ждать не будут, разрази вас гром!

Он налегает плечом на колесо, помогая развернуть лафет, налегает совсем недалеко от места, где на лафете прибита медная табличка «Canon de 105 mle 1913 Schneide». И тут же — бронзовый шильдик «Общество Путиловских Заводов 1901. № 992». Французская пушка, а сделана на наших заводах, вот как так — подумал бы кто-то, не знающий что пушки Шнайдера собираются по лицензии и что в Военном Приказе Империи вообще не одобряли 105-миллиметровки, полагая что унификация и единый стандарт 76-миллиметровых орудий выполнит с лихвой закроет все нужды военных. Единое орудие, единый унитарный заряд и несколько видов снарядов к нему. На бумаге выглядело хорошо. Однако 76-миллиметровых орудий было бы явно недостаточно, вот и пришлось потом производить пушки по французской лицензии на Путиловском заводе.

Но поручик знал обо всем этом, и все о чем он подумал, глядя на блестящий медный шильдик с французской надписью, так это о том, что в третьей батарее семидесятишестимиллиметровые орудия, или по старому — трехдюймовки Соколовского и им до эпицентра никак не достать, им придется ближе размещаться, ведь трехдюймовка максимум на десять верст достает, а если тяжелыми фугасами так и с семи придется работать. Одна только мысль, что придется подобраться к эпицентру событий на семь верст — холодком отдалась в затылке. Так что седьмой батарее еще повезло, со стоящими у них на вооружении 105-миллиметровыми орудиями Шнайдера — они могут вести огонь с закрытых позиций, находясь в пятнадцати-двадцати верстах от эпицентра. И это конечно намного лучше, чем у бедолаг из третьей батареи. Да что там говорить, в четвертой и пятой до сих пор на вооружении стоят орудия образца 1870 года, без металлического щита и на деревянном лафете, укреплённом железными полосами. В конце концов 3-я гренадерская артиллерийская бригада — это не гвардейская часть, снабжается по остаточному принципу.

— Давайте! — кричит поручик и упирается всем телом в колесо. Расчет наваливается и перекатывает орудие на нужное место, тут же бегут к станинам с лопатками и кирками — вкопать их как следует, земля проморожена, не дай бог соскользнет станина во время выстрела — беды не оберешься.

— Морозов! Якунин! — орет поручик, так, что у самого в затылке звенит: — глубже вкапывайте! Глубже! Где канонир третьего орудия⁈ Почему не на месте⁈ Прицелы поставить!

— Вашблагородие! — рядом останавливается всадник — корнет в форме лейб-гвардии, он козыряет и склоняется с седла: — приказ от Генерального Штаба! Открыть огонь ровно в десять ноль-ноль, закончить артподготовку ровно в одиннадцать ноль-ноль. Ни одного выстрела после одиннадцати часов дня. Устно велено передать — покажите, что можете, пушкари. Сверим часы? — вестовой наклоняется еще раз и показывает золотые «Брегет» с автоподзаводом. Поручик сверяет время по своему артиллерийскому хронометру. Поправляет его. Кивает.

— Вот пакет с приказом. — корнет в форме лейб-гвардии протягивает коричневый пакет с сургучной печатью на нем.

Поручик принимает пакет из рук вестового, тот еще раз козыряет и пришпоривает коня. Поручик разрывает коричневую бумагу пакета и вчитывается в строки приказа. Огонь в десять часов, прекращение огня в одиннадцать. За время артподготовки — произвести максимально возможное количество выстрелов по координатам… вот и координаты. Ориентиры. Тип снарядов — осколочно-фугасный. Он поднимает голову и оглядывается. На поле лежит снег, прямо на снегу, развороченном конями и упряжками, сапогами и неуклюжими, тяжелыми лафетами 105-миллиметровых орудий — стоит его батарея. Четыре орудия Шнайдера, выкрашенные в свинцово-сизый, голубоватый цвет. Станины раздвинуты в стороны, словно ноги у гулящей женщины, между станинами — суетятся канониры из орудийных расчетов. Неподалеку, чуть ближе к развалинам деревенских домов, на поле — неясные тени на снегу, темные кучи. Это тела людей, которые бежали из эпицентра и их сожрали твари. Тварей убили, и они развеялись в воздухе, как и положено Тварям из Преисподней, но люди… люди остались лежать посреди заснеженного поля. Было что-то неправильное в том, что никто не спешил их хоронить, да что хоронить, даже простыней не накрыли. Нет времени.

Поручик выдыхает воздух, который мгновенно становится белым паром на морозе. Один час интенсивной стрельбы, думает он, а у меня на третьем орудии гидропневматический накатник барахлит, на одном тормозе отката долго не продержишься.

— Бакунин! Эй! Бакунин! А ну подь сюды! — кричит он и к нему тотчас подскакивает невысокий и смуглый татарин с тонкими усиками, козыряет. Маресьев автоматически отмечает, что пошива у Бакуина серая, а пояс затянут далеко не по-уставному, ослаблен и болтается едва ли не на мудях. Дождется у него Бакунин, направит он его на гауптвахту. Но сейчас не время к такому придираться, сейчас важнее дело, а это потом. Если потом будет.

— Вашблагородие! — выпаливает татарин: — канонир Бакунин по вашему приказанию явился!

— Что там с накатником на третьем? — спрашивает у него поручик и морщится, потирая руку, болит, зараза. Все-таки потянул себе что-то пока орудие на огневую позицию закатывали.

— Скверно, Вашблагородие! Пяток выстрелов выдержит, а там полетит к такой-то матери. — отвечает тот: — дак нам же говорили, что в починку отправят на днях. С такого орудия стрелять — это как в карты с чертом играть, то ли куда надо улетит, то ли ствол назад вылетит и все. Хана.

— У нас ровно час. — говорит поручик: — с десяти до одиннадцати. По нормативу один выстрел из орудия в четыре минуты. Это пятнадцать выстрелов с каждого орудия за час.

— Так мы с других орудий можем и почаще стрелять. Но вот с третьего… оно же как назад вылетит, так поубивает ребят.

— По третьему орудию… — поручик смотрит на свою батарею. Канониры начал выгрузку снарядов и складирование их у орудий, так, чтобы было удобно подхватывать и заряжать. Он смотрит на третье орудие, ничем не выделяющееся от других. Так же стоит, задрав хобот 105-миллиметрового ствола в небо, так же суетятся у него канониры, Морозов устанавливает прицел и наводится по ориентирам, остальные складывают снаряды неподалеку.

И сделать ничего не сделаешь, думает поручик, по уму нельзя из третьего орудия огонь вести, если и гидропневматический накатник, и гидравлический тормоз отката из строя выйдут, так, чего доброго, действительно ствол оторвет, и он назад отлетит, здоровенная железяка под пару тонн весом. Кто на дороге попадется — зашибет насмерть. Но и совсем не вести огонь из него — значит на одну четверть огневую мощь всей батареи снизить. А у них, у артиллерии всего один час будет, всего пятнадцать снарядов с орудия. Если очень постараться — то можно и двадцать сделать… если очень постараться. Снаряды поудобнее сложить, чтобы не поднимать их снизу, а сразу на руки перехватывать… назад во время выстрела не отбегать, а в сторону подаваться, чтобы отбегающий казенной частью не зашибло. Просто в сторону подался и все… опасно, очень опасно, но экономит секунды. И если перераспределить расчет от третьего орудия… нет, все равно получается меньше.

— На третье орудие я сам встану, — говорит поручик: — двух заряжающих и канонира оттуда тебе отправлю, ты их по остальным орудиям распредели.

— Слушаюсь, Вашблагородие! — козыряет Бакунин и тут же убегает к своим подопечным. Поручик же идет к третьему орудию.

— Со мной останутся двое, — говорит он: — Морозов и Вагин. Остальные — к Бакунину, он вас по расчетам распределит. Исполнять! — он дожидается, пока двое заряжающих и один канонир — отбывают и поворачивается к двум оставшимся. Оглядывает их. Морозов — здоровенный детина. Косая сажень в плечах, румянец на лице, сдвинутая набок шапка и пар изо рта. Вагин — невысокий, темный лицом, уши лопухами торчат в стороны.

— На орудии неисправен накатник. — говорит поручик: — это значит, что ствол может оторваться к чертям. А может и не оторваться, может на тормозе отката продержаться. Чтобы вас не зашибло насмерть — после того, как зарядили снаряд — отбегаете не назад, а вперед. Снаряд летит вперед, а ствол, если оторвется — назад. Ясно?

— А как же вы, Вашблагородие? — гудит Морозов: — вы же за спуск дергать будете, вам все равно придется сзади стоять.

— … — поручик смотрит на румяное лицо Морозова и сдерживается. Потому что сперва ему хочется сказать «а твое какое собачье дело, канонир Морозов?» или там просто «исполняйте приказание канонир Морозов, звездеть команды не было!». Но он промолчал. Вместо этого он вздыхает.

— Да уж бог не выдаст, свинья не съест, — говорит он: — авось пронесет. Оно, даже если и отлетит, то в сторону может пойти. Или еще куда. А то и вовсе выдержит. Все-таки на Путиловском заводе сделали, чай не французская техника, а наша. Все, хватит лясы точить, складывайте снаряды возле лафета, опять-таки не сбоку, а сзади.

— Разрешите исполнять, Вашблагородие? — спрашивает здоровяк Морозов, он кивает, и канониры трусцой бегут к зарядным ящикам на колесах. Распрягают лошадей, открывают крышки зарядных сундуков.

Поручик переводит взгляд на сизо-серую тушу орудия, стоящего с раскинутыми в стороны станинами и задранным в небо массивным стволом. Канониры уже установили прицел, вернее — перископическую панораму для ведения огня с закрытых позиций, выставили углы на угломере в тысячных градуса, осталось только выверить его по ориентирам, проверить все за ними, хотя он и уверен в сових людях, но все же. Время еще есть, и он лезет в карман за портсигаром. Открывает его и взгляд цепляется за небольшую черно-белую фотографию, прикрепленную изнутри на верхней крышке. Легкая улыбка на губах, короткие волосы, убранные под шляпку, белая сорочка и строгий женский сюртук. На этой фотографии его Сашенька выглядела словно девица из благородной семьи, выпускница Академии, какая-нибудь магичка Высокого Рода. И что она в нем нашла? Она — такая возвышенная, утонченная и он — обычный поручик от артиллерии, даже часть у него не гвардейская.

Сашенька, подумал он, а ведь с момента свадьбы уже полгода как прошло, а он все больше и больше в нее влюбляется. Она уехала к маме в Ростов и это просто прекрасно, потому что их гарнизон совсем близко от эпицентра, много семей военнослужащих были эвакуированы в спешном порядке и где они сейчас, как устроен их быт — никто пока не знал. А Сашенька в Ростове у мамы, и пусть он никогда особо не жаловал Елизавету Никаноровну, сейчас это было как нельзя более к месту. Подальше от всего этого. Он бросает взгляд на заснеженное поле, на сгоревшие остатки деревенских изб, на тела, раскиданные неподалеку. Ближе к орудию — лежит ничком, уткнувшись лицом вниз женщина в простом зипуне и платке на голове. Ее спину перечеркивает темный крест разреза, в разрезе — белеют ребра. Своим телом женщина закрывает небольшой сверток. Ребенок. Его не задел разрез, он умер уже позже — замерз.

Чуть дальше — мужчина, в одной рубашке, которая когда-то была белой. Он умер лицом к врагу, раскинув руки, пытаясь защитить. От его лица осталась невнятная каша красного и белого, плоти и костей. Дальше к деревне — снова тела, еще и еще.

Он достает из портсигара папиросу, стучит ею по крышке, сбивая табак поплотней, прячет портсигар в карман и прикуривает от бензиновой зажигалки. Хорошо, что Сашенька у мамы в Ростове она давно хотела домой съездить. Он затягивается и табачный дым дерет ему глотку, надо было не «Тройку» брать и не «Тары-бары», а хотя бы «Самсон» или там «Рекорд», все ж качеством повыше. Не «Герцеговина Флор», конечно, не фабрика «Саатчи и Мангуби», но хоть глотку так драть не будет. При мысли о том, что его последней папиросой будет дешевая «Тройка», двадцать штук по пять копеек — ему стало немного неуютно. Он бросает быстрый взгляд на сизо-серую сталь орудия. Сколько выстрелов оно выдержит? Пять? Десять? Все двадцать? Или оторвет накатник к черту после первого же? Сейчас ему хотелось, чтобы оно развалилось прямо на глазах, чтобы нашлось что-нибудь ужасное, чтобы заклинило поршневой затвор, чтобы раковина в стволе появилась, чтобы можно было не вести огонь с изношенным накатником. Никто же и не узнает, думает он, никто его не обвинит. Нельзя вести огонь из орудия, если гидропневматика накатника барахлит, может вырвать ствол с салазок люльки. Но может и не вырвать, вели так огонь и не раз, рискованно, нарушает инструкцию, но если очень нужно, то…

Он затягивается дешевой папиросой, выдыхает облако дыма, подходит к орудию и кладет на его сизо-серый металл руку в кожаной перчатке.

— Ты уж не подведи, — говорит он и похлопывает по металлу: — нам всего-то час нужен чтобы отстрелятся.

— Вашблагородие! — раздается голос сзади. Бакунин, старший канонир.

— Что такое? — отвечает он, не поворачивая головы. Он занят, он общается с 105-миллиметровым орудием Шнайдера, произведенным на заводах Путиловского Общества. Как воины древности вынимали свои мечи из ножен и проверяли остроту заточки и ладно ли рукоять сидит в руке — так и он, поручик от Третьей Гренадерской Артиллерийской Бригады, Федор Маресьев — прижимал ладонь к тяжелому, с сизым отливом, оружейному металлу. Не подведи, думал он, пусть снаряды твои летят прямо в цель, поражая Врага Рода Человеческого, пусть ствол исправно откатывается по салазкам, потерпи, всего-то час. Пятнадцать выстрелов. Один выстрел каждые четыре минуты. Артиллерия — Бог Войны, те еще царь Петр говорил, а сейчас за ними — города и веси, люди, которые в ужасе бегут отсюда, а те, кто не успел убежать — остались прямо тут, вот как эти, что лежат в открытом поле и легкая пороша уже успевает заметать тела. Не подведи, родимая.

— Вашблагородие! Позиции оборудовали, прицел выставлен. К стрельбе готовы. — рапортует Бакунин: — снарядные ящики открыты.

— Открыть затворы. Приготовить первые снаряды для холодного выстрела. — командует поручик и бросает взгляд на свой хронометр. Рано, еще слишком рано, но лучше подготовиться заранее. Он отрывает взгляд от хронометра, с неудовольствием отметив, что его рука слегка подрагивает. Смотрит на Бакунина и отмечает, что его кожа, обычно смуглая, едва не коричневая — сейчас почти серая.

— Что, брат, старший канонир, переживаешь? — спрашивает он его, «без чинов», по-простому.

— Как не переживать, Вашблагородие, — отвечает Бакунин: — у меня трое детей в деревне, жена и мать. Один я мужчина остался. А тут — Демон в пятнадцати верстах. Что ему наши орудия… вон отдельный дивизион тяжелой артиллерии в самом начале разметал в клочья. У меня приятель там служил. Пропал без вести.

— Ты никак труса празднуешь, Бакунин? — поручик отбрасывает папироску в снег и давит ее сверху сапогом.

— Как можно, Вашблагородие. Назад не сдадим, если нужно тут помереть, так и помрем, как-никак солдаты. Но все одно не по себе. — отвечает тот: — против самого Врага Рода Человеческого встаем как-никак. Говорят даже Имперские Каратели из Гасителей Обликов не справляются… куда нам.

— Велика Россия, брат-канонир, а отступать то и некуда. — вздыхает поручик и хлопает татарина по плечу: — и вообще, сорок веков смотрят на нас с высоты этих пирамид.

— Вашблагородие? Каких еще пирамид?

— Египетских, брат-канонир, египетских. Ступай к своему расчету. Скоро уж время настанет. — говорит поручик и смотрит как Бакунин трусцой убегает к своему оружию. Снимает перчатки и снова кладет руку на холодный металл орудия. Заглядывает в открытый поршневой затвор, проверяя ствол на блики. Оглядывается. Канонир Морозов стоит тут же, удерживая здоровенную дуру снаряда на снарядном ящике. Сам снаряд почти два пуда весит, думает Маресьев, затем пороховой заряд… здоровый все-таки этот Морозов.

— Морозов. — говорит он и заряжающий — поднимает голову.

— Вашблагородие?

— Знаешь кто такой Наполеон?

— Как не знать, Вашблагородие. Торт такой есть. На праздники пробовал.

— Ну вот. Сорок веков, Морозов смотрят прямо на тебя. Заряжай!