Вторжение

Глава 23

Глава 23

Когда я открываю глаза, то сперва я ничего не вижу. Темнота. На долю секунды в голове мелькает паническая мысль о том, что я — ослеп от взрыва портальной бомбы, но потом я беру себя в руки. Спокойно, Уваров, это просто ночь. Вот я открываю глаза, а вокруг ночь. Я же чувствую свои руки и ноги, верно? И… напрягаю руку, пытаясь поднести ее к лицу, раздается скрежет, что-то осыпается сверху, трещит, я вижу свет! Разбрасывая в стороны обломки, практически выкапывая себя из-под груды металла, камня и каких-то деревянных перекрытий — я наконец вижу дневной свет!

Отбрасываю в сторону какую-то балку и выпрямляюсь во весь рост, прикладываю ладонь ко лбу, защищая глаза от яркого солнечного света. Оглядываюсь. Вокруг. Сколько хватает взгляда вокруг — расстилается безжизненная пустыня, пустошь… не знаю, как это назвать. Выжженая равнина, кое-где торчат остовы деревьев, одни короткие, обломанные стволы, а я стою на руинах чьего-то дома, каменный фундамент уцелел, но все остальное… обломки и мусор, развалины камней и какие-то тряпки… ветер гоняет обрывки бумаги, клочок зацепился за торчащий жестяной карниз, сломанный и перегнутый в нескольких местах, на бумаге каллиграфическим почерком написано что «… а в остальном все хорошо, Ванечка пошел в гимназию и…» — что-то еще, чернила размазались…

Я осматриваю себя. Все в порядке, даже форменные брюки на мне остались, китель порван конечно, сапоги к черту, одни голенища остались, но и черт с ними. Главное — жив, цел, орел. Но где я нахожусь? Еще раз оглядываюсь. Никаких ориентиров, ни зданий, ни холмов, даже деревьев нет. Совсем непохоже на то, где бомба взорвалась, я же помню, на северо-запад была церквушка на холме, видно ее издалека, на востоке — лес, а к югу — села, монастырь на холме, большой торговый тракт и железная дорога. Ничего из этого я не вижу. Вообще такое ощущение что я на каком-то игровом столе у великана нахожусь, и только что великан закончил играть и смел все игрушки в ящик стола. Одним движением.

Глаза привыкают к свету, и я убираю ладонь ото лба. Что же, если нет иных ориентиров, буду ориентироваться по солнцу. Сколько времени? Судя по тому, как оно висит в зените — полдень или вторая половина дня. Значит — вон там запад. На запад и пойдем, кто его знает, куда меня лисица забросила… и что с окружающим ландшафтом случилось. Если это все после портальной бомбы, то невероятной силы взрыв произошел. Потому что я не вижу холмов впереди, а они там были. Чтобы сравнять все, укатать до плоскости… сколько же это энергии нужно?

Я переступаю через какую-то деревяшку и, выбрав направление — делаю первый шаг. Ноги начинают мерзнуть, это необычно. Я-то привык, что неуязвим, что не чувствую холода и жары, а тут… холодно. Вот прямо очень холодно. Иду вперед, надеясь, что это пройдет. Шаг за шагом. Солнце светит довольно ярко, снега на земле нет, земля голая, словно бы ее сперва срезали гигантской лопаткой, а потом — утрамбовали сверху. Но даже так — ноги мерзнут, а изо рта идет пар.

Закутываюсь в остатки кителя. Ловлю себя на мысли, что будет очень иронично замерзнуть тут до смерти после того, как выжил во время сражения с Демоном, после портальной бомбы. Вот найдут меня потом лежащего на этой гладкой земле — то-то смеху будет. Полковник Уваров, Неуязвимый Отшельник, Герой Восточного Фронтира — и помер от того, что у него тулупа не было. И валенок. Смерть, достойная героя — от недостатка зимней одежды, да.

Останавливаюсь у очередных руин. Ноги уже онемели, ступни ничего не чувствуют, пальцы на ногах побелели, если я продолжу так идти — останусь без ног. Приседаю на выступающий кусок фундамента и начинаю согревать ступни руками, разминать и массировать их. Ступни на ощупь холодные как лед. Оглядываюсь в поисках хоть чего-нибудь… встаю, откидываю часть кровли, провалившейся вниз. Нахожу вход в подвал. В подвале — винный погреб, несколько бочек и галерея бутылок, и небольшая кладовка с инструментами. Ничего похожего на обувь. Зато в кладовке есть старый-престарый ватник. Видимо для работы в погребе и во дворе.

Сперва я накидываю ватник на плечи и закутываюсь в него, одновременно взяв не глядя какую-то бутылку с полки. Движением руки отшибаю у нее горлышко и отпиваю глоток. Тут же закачиваюсь и сгибаюсь едва не вдвое. Пересохшее горло категорически протестует против крепкого алкоголя… а я взял с полки бренди. Ставлю ее обратно, выбираю легкий рислинг и выпиваю полбутылки одним глотком. Сажусь на ящик и задумываюсь.

Идти куда-то без сапог, без обуви — значит реально отморозить себе ноги. Почему сейчас они у меня начали мерзнуть, хотя раньше никогда не мерзли? Кто знает. Я — точно не знаю. Однако уже сейчас они онемели и потеряли чувствительность. Гипотермия — страшная штука, без воды человек может прожить три дня, без еды — три месяца, а оставленный без одежды в сибирской тайге в минус сорок — не протянет и трех часов.

Я разрываю ватник на полоски и забинтовываю ими свои ступни, стараясь равномерно распределить слои, но так, чтобы под подошвой было несколько. Критически смотрю на получившийся результат. Мда. Вот про таких и говорят «шаромыжники» и «француз под Москвой». Хотя ноги начали согреваться…

Немного подумав — беру с собой под мышку парочку бутылок с бренди. Не рекомендуют пить спиртное при гипотермии, не согревает оно ни черта, наоборот, сосуды сужает, но какого черта. Не пропадать же добру. Закутываюсь в обрывки своего кителя, подпоясываюсь какой-то веревкой, найденной тут же, и выхожу наружу. Ноги начинают отходить, согреваться. Сейчас бы еще один ватник — сверху, а еще лучше — теплый домик с очагом и котелком с горячим чаем на нем. Мяса жаренного с картошечкой да лучком, а там и водочки можно, или вон, ладно, бренди есть…

Я иду на запад, ориентируясь по солнцу, которое довольно быстро клонится к закату. Земля под ногами гладкая и голая, ни травинки, ни снежинки, ничего. Я иду шаг за шагом, неторопливо, взвешивая каждый шаг. Откуда-то изнутри я знаю, что сейчас я не могу подпрыгнуть, как я делал это раньше, не могу нестись вперед со скоростью спортивного автомобиля, не могу ничего. Мое тело мерзнет, руки начинают трястись… что со мной? Я подпрыгиваю на месте, может все это только мне кажется и вот сейчас я ворвусь в небеса, выстрелю вверх как кузнечик… но нет. Я отрываюсь от земли на два дюйма и только. Сил нет.

— Чертова Акай. — говорю я, глядя на закатывающееся солнце: — если я помру, тебе же тоже несладко придется, верно? Какого черта ты меня в какой-то тмутаракани оставила? И что со мной такое? Ты забрала все мои силы? Я же словно новорожденный теленок тут… хожу-то с трудом.

Закатное солнце не отвечает мне. Небо и земля, размочаленные в труху редкие остовы деревьев — никто не отвечает мне. Полно, думаю я, а все ли я в том самом мире, в той самой реальности, где и был все это время? Что если меня выкинуло на Ту Сторону? Я не узнаю местность, не вижу ни одного человека вокруг… хотя, стоп. Винный погреб, клочок бумаги, письмо про какого-то Ванечку… нет я все еще тут в Российской Империи, в мире, в котором я был. Но… что случилось? Неужели это все — портальная бомба? Логически было бы предположить, что — да. И… передо мной открывается вид на водную гладь. До самого горизонта — вода… я на берегу моря? Или огромного озера? Вода удивительно спокойная, никакого прибоя, почти нет волны, лишь легкая рябь идет по поверхности. Солнце садится в воду, его алый диск отражается в воде, и я категорически не узнаю местность. Не было никакого озера нигде рядом. Я видел карты, мы изучали местность перед атакой, проводили рекогносцировку на местности, я бы не потерялся там и с закрытыми глазами, а сейчас… Сейчас я словно котенок, которого положили в коробку и принесли в другой дом, и он не узнает ничего, не знает где он и жалобно мяучит.

— Соберись, Уваров, черт тебя возьми, — говорю я сам себе: — ты же гвардия, черти тебя б подрали. Гвардия умирает, но не сдается. После того, как ты дрался на кулачках с Демоном, умереть тут от паники и холода — позор. Над тобой будут в аду хохотать. Вот прямо у котла соберутся черти и будут ржать как лошади… ну, зато согреешься. Так что вперед, переставляй ноги, гвардеец.

Солнце садится окончательно, оставляя меня в темноте, но я не паникую. Эта темнота не навсегда, говорю я себе, сейчас свет уйдет окончательно, а глаза привыкнут, и я увижу все в свете луны и звезд. Оставаться на ночлег — значит замерзнуть во сне. Общее направление я уже установил, сейчас дождусь света звезд, сориентируюсь по ним и вперед — иди, пока могу. Остановиться, присесть, отдохнуть — значит замерзнуть. Удивительно до чего беспомощен человек перед природой. Без всех своих приспособлений, без одежды, огня, без общества даже просто выжить снаружи становится проблемой.

Я продолжаю идти, время от времени бросая взгляд на небо. Скоро загорятся звезды. А вот и первая… слишком яркая и слишком уж низкая. Совсем низко над горизонтом. Это не может быть звездой! Огонь! Открытый огонь! Люди! Я ускоряю шаг. Кто-то разжег огонь посреди этой унылой равнины, это не может быть пожарищем, это точно костер. Костер… и сидящие вокруг него люди. Кто это? Валькирии из тридцать первого пехотного, в своих синих шинелях? Кавалергарды из лейб-гвардии? Мои бывшие коллеги, гусары? Артиллеристы? Или просто гражданские, которые, как и я — спаслись чудом. И сейчас сидят, греются у костра, протягивая к нему зябкие ладони и не глядя друг на друга…

Кто бы это ни был — это друг. Сейчас здесь нет разделения на чужих и своих, нет деления на военных и гражданских, знатных и простолюдинов, мужчина, женщина, подросток или старик. Разделение сейчас идет так — люди и демоны. Если ты человек, то ты свой.

Я прибавляю шаг, костер становится все ближе и ближе. Я уже вижу сидящую у костра одинокую фигуру, которая сидит, как-то скособочившись и прислонившись к торчащему из земли и едва видимому в сумерках сломанному стволу дерева без веток.

Под ногой что-то хрустит, ломаясь и сидящий у костра — вскидывает голову. Хватается за короткий кавалерийский карабин, что стоит у него ноги, споро передергивает затвор.

— Кто там⁈ Покажись! — кричит он в темноту сорванным голосом, и я вижу, что половина лица у него залита кровью, он выглядит словно Арлекин из детской пьесы, ровно посредине проходит граница бурого и белого. Несмотря на неверный свет костра, несмотря на кровь, я различаю знаки различия на шинели. Кадет Его Императорского Пехотного Училища, четвертый курс, выпускник.

— Полковник Уваров, отдельный тридцать первый пехотный. — говорю я, делая шаг вперед: — опустите оружие, кадет.

— Уваров? Уваров… Владимир Григорьевич! — кадет опускает ствол карабина вниз и его лицо искажает жуткая гримаса — он пытается улыбнуться. Сейчас, вблизи я вижу что это не просто кровь, которая залила ему половину лица. У него попросту отсутствует половина лица. Кожа содрана, обнажая мышцы и зубы, нелепо торчащий белок вываливающегося глаза… но крови почти нет, рана запеклась, потому кадет еще не умер от потери крови, раны головы кровоточат особенно обильно.

— Так вы знаете меня. — говорю я, подходя ближе и чувствуя, как тепло от костра начинает согревать мое тело: — с вами все в порядке? У вас значительная рана головы, кадет.

— Пустяки. Царапина. — сразу же отвечает тот, вскидывая голову: — подумаешь. Вы не помните меня, Владимир Григорьевич? Мы встречались на приеме, а еще…

— Секундочку. — я разглядываю оставшуюся половину лица кадета, думая о том, что люди — странные создания. Вот мы двое, встретились посреди промерзшей насквозь пустыни и беседуем как ни в чем не бывало, хотя у меня замерзло все на свете, а у него — нет половины лица. И все равно мы делаем вид, что все в порядке и следуем социальному протоколу, будто стоим посредине гостиной на какой-нибудь светской вечеринке в Столице.

— Ну как же, прием был у Бориса Светозаровича, а вас нам сама Ледяная княжна представила! — говорит кадет: — мы еще говорили о…

— О применении боевой магии в современном военном искусстве, помню. Вы были весьма яростны в отстаивании своей точки зрения, Роман.

— Так вы помните! — лицо кадета снова перекосила гримаса. Половина его лица искривилась в улыбке, но вторая…

— Вам необходима срочная медицинская помощь, Роман. — говорю я: — у вас половины лица нет.

— А… вы заметили. — кадет пожимает плечами: — зато мы задали ему жару!

— Мы?

— Четвертый курс нашего училища! — гордо вскидывает голову он: — лучшие из лучших. Правда я не знаю, где они сейчас, но мы тоже участвовали в бою. А я видел вас, Владимир Григорьевич и Ледяную Княжну тоже. А потом все как завертелось… и взрыв. Я как очнулся, так пошел, а потом понял, что иду не туда. Первую ночь туго было, сейчас вот, приспособился… топор нашел и карабин. Да что я треплюсь без меры! — спохватывается он: — добро пожаловать к моему скромному очагу, Владимир Григорьевич. У меня и мясо есть, лошадь, павшую нашел вчера…

— Первую ночь? — переспрашиваю я: — а… сколько всего времени прошло с момента сражения?

— Третья ночь идет. — говорит он, наклоняется и достает откуда-то холщовый мешок: — вот я тут отрубил мёрзлого мяса… я то уже поел, сколько мог. С такой раной на голове неудобно, еда вываливается, но если голову наклонять набок…

— Третья ночь⁈ — я оглядываюсь. Костер посреди промерзшего ничего, в пустоте, между небом и землей, молодой барон фон Унгерн, холщовый мешок, кавалерийский карабин и топор, вот и все. Где все? Где мощь Империи, где поисковые отряды спасателей, где летающие боевые маги Императорских Гасителей Обликов? Аэропланы, дирижабли, летучие отряды легкой кавалерии? Что случилось? Я и помыслить не мог, что после такого сражения на третий день никто не будет искать спасенных и раненных, тут и здоровому можно умереть, замерзнуть к черту. Валькирии — умели передвигаться быстрым бегом, не уставая и не останавливаясь, где они? Я помню Руслану, помню Цветкову, помню всех — они бы не оставили людей без помощи. И ночью — ночью свет виден издалека… один полет над этой безжизненной равниной и можно заметить тех, кто остался на поле боя, таких как я и Роман фон Унгерн.

— Третья ночь. — кивает Роман, присаживаясь обратно, на обломок ствола упавшего дерева: — сперва я не понимал, но как дошел до воды — понял. Вы тоже поймете, как увидите при свете дня. Вечером не разглядеть.

— Чего не разглядеть? — спрашиваю я, доставая из кармана кителя бутылку бренди и протягивая ее кадету.

— О! Англицкое! Настоящее! — радуется Роман, разглядывая бутылку единственным уцелевшим глазом, тут же отворачивает пробку и делает два огромных глотка. Наклоняет голову набок — чтобы драгоценная влага не протекла между зубов той половины лица, где остались только торчащие зубы и запёкшаяся на кости кровь. Морщится. Качает головой и протягивает бутылку обратно. Я машинально принимаю ее. Делаю глоток, совершенно не чувствуя вкуса.

— Я в первый раз как увидел — тоже не понял. — тихо говорит кадет: — но я уж второй день вдоль берега иду. Не было тут озера, Владимир Григорьевич. Никогда не было. Мы же карты изучали, сперва я думал, может порталом меня унесло куда, но потом… потом я остатки церкви нашел… сориентировался на местности. А еще берег у озера уж очень ровный. Это круг, Владимир Григорьевич. Отсюда не видно, кажется, что прямая линия, но это круг. Огромный круг. Вернее — сфера.

— Портальная бомба… — говорю я: — сфера, которая пропала в никуда…

— Огромная сфера. — уточняет Роман: — все, что было внутри… пуф! — он делает жест рукой: — пропало. А в земле осталась огромная яма. Дыра. Я даже не могу сказать какой диаметр у этой вот дыры… но она довольно быстро наполнилась водой. Видимо под землей были большие водоносные пласты… не знаю. Знаю только то, что на месте одного города и нескольких сел теперь вот это… — он взмахивает рукой, указывая на невидимую в темноте водную гладь: — Демона-то мы убили. Вот только… дороговато нам это обошлось. Все, кто рядом с ним был в этот момент, Владимир Григорьевич… а рядом — это даже не верста. Больше, намного больше. Кавалерия вся, это точно. Отряды магов- гасителей. Кирасиры, артиллеристы с калибром меньше сотни, команды гренадеров, даже заградительные команды… — он качает головой: — тяжелые потери. Никто никого не ищет, Владимир Григорьевич, никаких поисковых и спасательных отрядов, никаких летающих боевых магов над нами, а знаете почему? Да потому что искать некому.

— … — я делаю еще один глоток из бутылки, совершенно не чувствуя вкуса.