X-AVIA

Глава 9. IV группа крови. Святой Бартоломей

[Группа крови IV (АВ) – самая редкая на Земле, встречается только у 7% людей. Они легко завоевывают симпатию окружающих, ведь для того, чтобы приспособиться к сложным современным условиям жизни, человек должен быть достаточно многогранным.

Для этого в ходе эволюции ему необходимо было не только любить и уважать ближних, но и не давать себя в обиду. Человек учился общаться с самыми разными людьми, не теряя своей одухотворенности.]

«Отзовись, кукушечка, яблочко, змееныш,

Весточка, царапинка, снежинка, ручеек,

Нежности последыш, нелепости приемыш,

Кофе-чае-сахарный потерянный паек.

Отзовись, очухайся, пошевелись спросонок

В одеяльной одури, в подушечной глуши,

Белочка, метелочка, косточка, утенок,

Ленточкой, веревочкой, чулочком задуши.

Отзовись, пожалуйста. Да нет – не отзовется.

Ну и делать нечего. Проживем и так.

И огня да в полымя. Где тонко, там и рвется,

Палочка-стукалочка, полушка-четвертак.»

(Г.Иванов)

Б. любил смотреть на горящие свечи: он расставлял их вдоль шкафов по горизонтальной линии, такие стройные ряды плоских свечек-таблеток. Очень похоже получалось на аварийное освещение в самолете. Ряд лампочек освещает проход, пути к эвакуации. Каждый раз при проверке аварийного освещения перед рейсом, наблюдая со стороны, можно вспоминать, как мой Б. ставил свою свечную роту в комнате, а затем по очереди зажигал каждый фитилек.

Где та грань, за которой двое сидят ночь на холодной кухне, множа окурки в пепельнице и вопрошая друг друга: «Что нам делать дальше?», в надежде услышать твердую резолюцию; и после преступления этой черты каждый корабль идет своим курсом, с тяжелыми пакетами, полными книг, обувными коробками и этим бесконечным тряпьем, летним и зимним, демисезонным, наспех покиданным вместе с градом пустых вешалок наверх в промозглый багажник автомобиля; – где эта граница? Урны с прахом самовоспламенившейся от своей законности и вседозволенности псевдолюбви, когда-то-любви, не-с-нами-но-все-равно-любви, урны с прахом, засургученные горючими слезами в чашке остывшего чая, погребенные под ворохом открыток, открыток «стильных», не тех, что дарят сослуживцам на юбилей, а с шелковыми сердцами и крохотными бумажными декоративными розочками, умелой рукой новомодного дизайнера пришпиленными к сахарному папирусу заветной postcard. Похоронные марши общих любимых песен, приветы по радио, веселенькие мелодии, похоронные марши великих маэстро, переигранных пальцами мастеров на скрипках, контрабасах и альтах свежим зеленым свадебным утром. Венки, конечно же, как можно забыть о венках, галстуки, браслеты, шарфы и другая именитая атрибутика, что звякает и вьется, и призвана напоминать, да и не напоминает даже, а как бы хотелось (тыканье иголкой в онемевшую кожу). И, наконец, эта унылая, бессмысленная и долгая рефлексия по мертвецу.

А потом меняется фон, но декорации остаются, в принципе, прежними. Ранним осенним утром, с пустым френч-прессом в посудомойке, вновь на кухне, но уже в одиночестве (которое все еще «свобода», а не «проклятие»), свистит чайник на плите, два пакетика жасминового в заварник, несколько минут, где новая кружка да побольше?, кипяток, сидеть на краешке любимой расшатанной табуретки, не задевая случайно кистью руки полную пепельницу, из оконных щелей дует в спину, но намеренно оставляешь все окна открытыми, чтобы вдыхать шире. На столе ноутбук, перечитывать написанное, поражаться сопливости и сентиментальности, но не стирать, потому что знаешь, что, когда зарубцуется, будешь писать куда более вычурно. Дышишь на стекла очков, еще одна кружка чая, а что там за окном, сигарета, формулируешь мысль, еще сигарета.

Чудовищно, когда от тебя уходят. Но куда чудовищнее уходить самому. Себе-то ничего и никогда не простишь. Это как с вышеупомянутой сопливостью. Врешь, изворачиваешься, читаешь стихи в парках-лавочках, приходя домой на два часа позже указанного времени, в лифте достаешь из волос опавшие листья, и смешно, ох, да как же невыносимо смешно, прямо оборжаться. А потом жрешь себя ешь поедом, строча «Интродукцию», перечитываешь о том, как стараешься не быть сволочью и вопросительно к себе же поворачиваешься: да ладно? Я списала с Б. подругу Аякса Марину, я списала с него всех самых добрых и самоотверженных персонажей, он был и остается бравым солдатиком, несущим знамя победы и верящим во все то, во что никогда не верила я. В красивые обручальные кольца и в Бога из религий. В этику, а не эстетику. В мораль и нравственность, верность и преданность, и стремление всегда бороться за правду, какой бы невыгодной она ни была.

Я предложила Б. уже в разгар трещания захворавшего брака по швам посмотреть «Невыносимую легкость бытия». Он, видимо, был не в настроении и выразил пренебрежение моей страстью к долбанутому авторскому кино фразой: «Что, опять муть какая-то?» Экранизацию Кундеры мы, понятное дело, не посмотрели.

Зато вскоре, буквально на третий день нашего раздельного существования, на просторах Интернета мне попадется на глаза восторженная рецензия Б. на фильм «Принц Персии». И вот он, долгожданный горловой комок, и под ложечкой, и поджилки: он всегда любил такие фильмы. Живя вдали от него узнать, что он все еще тот же самый человек и любит все те же фильмы – это, как ни странно, и вызвало самый широкий спектр эмоций. До сих пор, стоит мне услышать упоминание о «Принце Персии», все положительные черты характера Б. вновь предстают передо мной в обезоруживающей простоте. Наверняка «Принц Персии» показался ему красочным фильмом. Захватывающим. Зрелищным. Как «Троя», «Александр», «Когда солнце было богом» и вся эта его любимая околоисторическая пестрая синема. Ему всегда нравилась простая героическая фабула с претензией на эпический масштаб, достигаемый спецэффектами и километражем пленки.

Когда вышла книга моего брата Аякса, он ее не прочитал. Поэтому нам и придется расстаться вскоре. Меня не трогало то, чем он занят и увлечен, а его не волновали мои литературные экзерсисы. Я попросила его распечатать черновик на работе, он принес мне стопку бумаг. Текст пошел по рукам, а затем, двадцатого июля, вышел сам роман. Б. купил шампанское, развесил по дому воздушные шары, подарил мне любимые белые лилии. Но ни до, ни после, ни когда бы то ни было еще он не читал мою книгу. Это было самым обидным. Вот и сейчас, уже так давно и далеко от всего этого, я могу сказать о свечной романтике, похожей на коридор emergency lightings, или о том, что со своим выдающимся гордым профилем и длинными прямыми волосами в облике Б. то и дело проскальзывало что-то неуловимо индейское, я продолжаю расстраиваться из-за того, что и этот текст он вряд ли прочитает.

Как же чудовищно первым брать на себя ответственность за неудачный опыт. Оставлять позади выдвижные ящики с недовышитой крестиком сакурой, полжизни корчиться от чизкейков лишь потому, что вдвоем готовили их. Б. мешал сухари с маргарином для коржа. Ванильный сахарок. «Нравится?» – спросил он меня. «Вкусно пахнет, что это?» Муж ответил: «Сухари с маргарином», и мы расхохотались. Все чизкейки во всех кондитерских мира отныне и до веку облиты невидимыми слезами моими, хотя я сама уйду от Б. Все автомобили Hyundai Accent черного цвета отныне и до веку осыпаны невидимыми поцелуями моими, хотя я сама уйду от Б. И никто вокруг меня никогда не будет иметь права на такие увлечения как: звукорежиссура, рыбалка, историческая реконструкция и ремонт холодильников, потому что всё это – прерогатива одного лишь Б. Хотя в итоге я сама уйду от него.

Мы были по разные стороны споров о натуре человека, стояли по разные стороны баррикад в вопросах классической музыки и литературы, мы катались по ковру, вцепившись друг другу в волосы, кидались друг в друга чизбургерами в автомобиле, потому что там тесно и неудобно помахать руками, но мы всегда были двое на дороге. Выезжали прочь из Большого Города увидеть поля и столбы, мы ездили в далекие дали, слушая радио и путая волосы встречным ветром. Мы летали на тяжелом самолете в мой Владивосток, и Б. сказал, что это самый красивый город в мире. Мы сидели в комнате, сорок пять квадратных метров, он – в наушниках, записывал новую музыку, и я – в других наушниках, слушая Broder Daniel, разбиралась с каракулями своего мертвого брата Андрейки, пытаясь окончить рукопись «125 RUS». Мы всегда были вместе на дороге, и это было единственным, что нас объединяло. Конечно же, он любил свою К., и дорогие магазины, и ходить с К. по дорогим магазинам, сколько же мы провели там времени. На свадьбу нам подарили неплохую сумму денег, которую мы с Б. благополучно спустили в ИКЕЕ, при этом до сих пор ни один из нас не вспомнит, что именно мы там купили, кроме формочек для льда, оплетенного бисером зеркала и малинового цвета мухобоек.

В других реинкарнациях, иных измерениях и галактиках, заново рожденные или хотя бы продезинфицированные от прошлого, мы столкнемся лоб в лоб, под необъятным небесным куполом всеземного храма, на чьих стенах будут вырезаны фрески и барельефы, повествующие о наших с Б. долгих автомобильных поездках, о волшебной музыке, качественной и некоммерческой, о безумных покупках формочек для льда в виде звездочек, о бесконечных сезонах недосмотренных нами сериалов, о зиме в деревне и дрова, и печь, и бог мой, валенки да шапка-ушанка, как аутентично!, и обо всех живописных путешествиях на море – обо всем, что было, да что забальзамировано в неполных пяти фотоальбомах; и о том, чего так никогда и не было – например, о воздушных змеях, которых мы так и ни разу не запустили, или о самолетах, которые были спустя столь недолгое время, но уже у меня одной. Мы встретимся когда-нибудь, я скажу ему про свечки и аварийную гирлянду лампочек на борту, я скажу ему свое изжеванное «мне очень жаль», и четыре этих слога не вместят себе ни атома, ни молекулы, ни мельчайшей частицы того, насколько мне было жаль на самом деле.