X-AVIA

Глава 4. I группа крови. Дантес

[Группа крови I(0) – самая распространенная на планете, ее носителями являются 45% всего человечества. Первобытный человек, обладатель первой группы крови, был охотником, часто меняющиеся условия жизни и стихийные бедствия сделали его очень выносливым, научили приспосабливаться к самым суровым условиям окружающей среды.7]

7 Здесь и далее – скомпилировано по материалам из статьи Н.Барановой, посвященной изучению характера человека по группе крови.

«…А вы

Ноктюрн сыграть смогли бы

На флейте водосточных труб?»

(В.Маяковский, «А вы могли бы?»)

Немного позже настоящую фамилию этого смурного молодого человека я множество раз в самых разных транскрипциях вензелями украшу на бумажных салфетках с логотипом нашей авиакомпании.

И. (срежем для краткости первый инициал) был флейтистом-канатоходцем из Степногорска. Дантес (ему всегда импонировал Граф Монте-Кристо) родился в сто пятидесятый день года, или же, в случае года високосного – в сто пятьдесят первый день. В это время солнце стоит высоко, ночи еще продолжают становиться короче, а крестьяне уже давно вспахали и засеяли поля. Босые дети, худые и гибкие, словно самые свежие колосья, тоже уходят в поле, на открытый простор; после полудня же они гуляют дворами – то и дело где-то прозвенит детский смех, то и дело где-то упадет монетка. Томноокие девушки ближе к закату спускаются к стоячим озерам, поросшим желтыми цветами – там, у кромки тихого омута они смотрят в мертвую воду и учатся ясновидению. Вот что обычно происходит в сто пятидесятый день года, когда на свет появился Дантес.

У него был перебит нос, отчего дыхание было шумным, как встречный норд-вест, и тяжелым, как мое пальто. Интонации его были столь же тяжелы, неповоротливы и топорны, но почти всегда ровны. Голос его был очень низок, особенно когда он произносил вслух различные аббревиатуры. Это получалось у него лучше обычных слов, потому что он никогда не умел тянуть гласные, однако, со временем немного научился этому у меня. Говоривший по большей части глупые мелочи, его низкий голос и разбитое, порывистым сквозняком пролетавшее сквозь наспех сросшиеся после битв-боев ребра, дыхание всегда обеспечивали хорошую погоду – каждый раз, когда он открывал рот, небо становилось ясным, кристально чистым, прозрачным до самой сердцевины; но, стоило ему хоть на мгновение задуматься, как на хрустальный свод тут же набегали сначала серые кружевные облачка-призраки, а затем и вовсе суровые тучи, до отказа набитые водой, целебным дождем, который, тем не менее, упорно не желал окатить наши выжженные солнцем улицы, с горячей макушки и до расплавленных подошв, вот уже которую неделю подряд.

Человек, о котором я пишу, был смугл и темноглаз, одна радужка треснула и пролилась медово-смоляным пятном на белок глаза, он дышал глубоко, и на каждый его вдох приходилось по тысяче смертей от удушья!… Я же на момент нашего знакомства, исходя очередным приступом, кашляла в платок, и выворачивала его так, чтобы никто не видел пятен крови из моего изъеденного хворями горла.

И., человек с невероятно низким голосом, управлял не только погодой, но всем воздухом и эфиром в целом. Его легкие, эти меха непрерывного действия, вдыхали неимоверное количество табачного дыма, дешевых папирос со времен его военной службы и, много позже, – вишневую пропитку моих самокруток. Его легкие выпускали в мир все двенадцать нот во всевозможных причудливых созвучиях и диссонансах – в юношестве он мастерски играл на кларнете и других духовых инструментах.

Они неслись, его отрывистые твердые согласные, размежеванные свистящими вздохами сломанной носовой перегородки, наружу, в мир людской, в этом невообразимом извечном нарастании динамики – каждый произнесенный им слог стремился достичь своей кульминации в многогранном звуковом спектре, этом вместилище оттенков не для зрения, но для слуха. На покинутой родной земле он, бывало, уходил в степи, и все стороны света обветривали его природной мощью, тогда как Большой Город, наоборот, выплевывал его за ограду, отвергал, – Город был стабилен, а человек, о котором я веду речь, не был спокоен ни одного мгновения.

На войне он поплатился только сломанным носом, что впоследствии превратилось в этакую горбинку «бывалого» на переносице. Его белая накрахмаленная рубашка с отутюженным воротником по строгости своего вида могла сравниться разве что со шпилем Кафедрального Собора, но, по сути, была таким же инстинктивным отголоском пресловутой армейской выправки.

Сказать, что он был беден – это ничего не сказать. Он был нищ, сдавлен стенами материальных трудностей, опутан цепями долгов, но при этом сохранял ко всему вышеперечисленному завидный иммунитет, имя которому – смирение и равнодушие, маскированное под фатальное «нести свой крест». У И. была первая группа крови, отрицательный резус-фактор, следуя теории о происхождении человечества, можно сказать, что он был материей в чистом виде, незапятнанной пока никакими извращениями эволюции, девственной и абсолютной материей.

Он играл на флейте и ходил по басовой струне, натянутой в ярмарочный день от шпиля Кафедрального Собора до какого-то далекого столба у подножья Горы. В праздники он, бывало, получал много денег от собравшихся внизу зевак, Дантес пересчитывал монетки, складывал их по стопочкам, флейтист-канатоходец из Степногорска, в дни народных гуляний он видел сверху весь Большой Город, но вечером все так же спешил на свои пригородные поезда, чтобы успеть, чтобы не ночевать на вокзале или на улице, паспорт и бумажка с регистрацией всегда при нем, флейта и тяжелое дыхание, успеть бы на паровоз («я зависим от электрички»). У него было двое детей от двух браков, служба в армии, грандиозные переезды из страны в страну и скитания по городам и весям. У него было всего три галстука – в одном он женился первый раз, в другом – второй раз, и третий – форменный галстук авиакомпании «Schmerz und Angst».

Когда мы познакомились, ни один из нас не хотел ходить в магазин вместе с коллегами в обеденный перерыв, чтобы потом сидеть на лавочке и всей толпой есть бутерброды, да жаловаться на невыносимую жару. Мы стояли у кофейного автомата, курили, он называл комнаты для массовых собраний «кабинеты», я – «аудитории». Мы ходили по парку теперь каждый день, мы говорили о чем угодно, но всегда на острие, на границе, на тонкой линии полного восприятия-принятия и любознательного интереса по отношению к «другому миру». Я рассказывала ему про университет, он мне – про армию. Я – про наши с мужем путешествия и свои муки творчества, он говорил мне про детей и про то, сколько денег нужно для того, чтобы прокормить семью.

Нам с Дантесом очень нравилось позиционировать себя скептиками по отношению к окружающему миру, одним из самых часто употребляемых им словом в то время было «логично», а моим – «рационально». Так неслись часы, покуда Дантес всегда руководствовался логикой, а я во всем искала рациональность. Еще любимые оборотики: «мы взрослые люди», «надо головой думать потому что!», «если у них мозгов нет, что поделать…», «рассуждай логически!», «ну, если использовать метод дедукции, то получается, что…», «(имя) выносит мне мозг! Сколько можно мне мозги вносить?» и все в том же роде по всем ассоциациям из серии голова-мозг-трезвомыслие-холодность-беспристрастность суждений, а также нивелирование всего эмоционального как признака незрелости, et cetera.

Вот так мы с И. стали лучшими друг для друга собеседниками.

Опаздывая, Дантес звонил мне и просил сообщить руководству, что он задерживается. На вопрос, где он территориально, И. шутил: «В окопах Сталинграда», на что я моментально реагировала: «Так дойди же скорее до Берлина, остальные все давно здесь». У кофе-автомата мы пили преступно отвратительный латте из пластиковых стаканчиков, которые я называла Граалями. «Хочешь Святой Грааль?» означало предложение пойти взять кофе. Потом магнетизм сакральной чаши распространился на все емкости с водой, протягивая мне бутылку минералки, Дантес торжественно провозглашал: «Грааль!» В здании с исполинской надписью «Schmerz und Angst» на крыше, внизу, в коридорах стояли кулеры с водой, холодной и горячей на выбор, однако, ввиду набирающей обороты июньской жары, бутылки в кулерах убывали с завидной быстротой. Замученные, мы с И. липли по стенам учебного филиала, пока не нашли подсобку, с которой двадцатилитровые канистры с питьевой водой в темноте громоздились друг на друга. Тогда он указал на них рукой и вымолвил первый свой чудесный неологизм: «Вон где граалечки стоят!»

На ставших мерзотно долгими выходных, помню, валяясь в машине, пока мой Б., сжимая в руках скипетр-руль, пытался одолеть растянувшийся на десятки километров Большого Города затор из-за одного очень вредного светофора, я крутила в руках карту автомобильных дорог, и смотрела на топографическое изображение пристанционного поселка, где живет Дантес. Чужие, невиданные земли зачаровывали меня, в те края ходили электрички, эти железнодорожные гробы, там стояли ларьки с «пойлом», там трудно найти работу, там нужно выживать, ох, как выживать! В цепочке, где первое звено – выживать, второе – жить, и последнее – реализовываться, я и Дантес плакали о диаметрально противоположных вещах. Мне не хватало реализации, большей востребованности морскими слезами и выплюнутой кашлем кровью написанных текстов, ему же – финансовой надежды убить хотя бы день завтрашний, выжить сегодня и дожить до утра. Но в целом общая печаль, разная печаль, разносортная, но такая однознаменательная печаль невидимым, прозрачным, но крепко-цепким суперклеем сблизила меня и Дантеса всего за какие-то ничтожные пару недель. Мы были не просто идеальными собеседниками, мы были сшитыми половинками одного мозга (Nota bene: мозга, а не сердца!), собратьями по разуму, связанными пуповиной неудовлетворенности этим миром обостренного художественного чутья и закаленного в жизненном опыте цинизма, мы были взрослыми людьми с холодным интеллектом, не могущими налюбоваться друг на друга, на воплощение идеального самого же себя – так, по крайней мере, нам совершенно искренне виделось и именно в это нам совершенно честно верилось.

В день рождения жены Дантеса мы вдвоем решили выпить пива после напряженных трудовых часов.

Тогда, прежде чем лобового столкновения страшным по мощности удара объятием впервые соприкоснутся наши белые воротники и черные волосы, я произнесу полурастерянно-полураздасадованно: «О черт!» А спустя некоторое время дома открою блокнот и сделаю в нем следующую заметку: «28 июня. «В этом нестерпимом пожаре» между мной и им, обоюдно зажатыми в тисках наших тихих семейных гаваней и отчаянно изголодавшихся по любой феерической новизне, достаточно одной спички».