X-AVIA

Глава 23. Дуэль

«Кафка Кафкой, а в спальне – самолет.»

(М.Айваз, «Оглавление»)

Я ругаюсь с Дантесом каждый день. Он таращится в потолок и вопрошает небеса, что же ему делать. Он звонит Алоизе, своей жене, узнать, как дела, что с ребенком. Я созваниваюсь с мужем, мы говорим о музыке и о великом искусстве (почему же мы не говорили об этом раньше, а только спорили?). Наконец, в один прекрасный день, когда я возвращаюсь со смены, Дантес вопрошает вместо небес меня: «Кристабель, что мне делать?» Я закуриваю «Мальборо» и снимаю сапоги. Он хочет к сыну. Жена от имени сына пишет ему смс «Доброе утро, папочка». Он боится развестись и платить алименты. Мы с Дантесом рыдаем на кухне. В гостиной я посылаю его к черту вместе с его приплодами и снимаю вешалки со своими рубашками. Дантес рыдает от того, как меня сильно любит и как тяжело меня отпускать. Я снова курю, мы ревем на кухне. Он плачет над моим свадебным фотоальбомом, пришептывая сквозь глазные водопады, что мне еще встретится хороший человек. Я жую сопли, исходя сентиментальностями наподобие: «Это временные трудности, все у нас получится, все наладится». Тогда Дантес опять обращает взор к потолочному богу, исступленно пуская ртом слюнявые пузыри семейной трагедии: «Я не знаю, что будет…» Я вновь шлю его к черту, вместе с его слабохарактерностью и докуриваю пачку «Мальборо» до конца. У меня есть великое оправдание созвонов с мужем – наши нетленные произведения, его песни и мои книги. У И. есть великое оправдание созвонов с женой – ребенок, и у него есть великая любовь – я. Да вот только Монсьер Бортпроводникъ не ведает покоя и сна последние дни.

Я не хочу терять Б. Я хочу быть апофеозом представителей цивилизованного человечества и остаться в хороших отношениях. В великолепных отношениях. Именно это я и отвечаю ночами в ответ на смс мужа: «Блин… Зараза… Люблю тебя». Я порву любого в клочья, в пух и прах, кто скажет что-то плохое про моего бывшего мужа. Только я могу говорить об Б. плохо, потому что только я имею право об этом говорить. Ну, сам он тоже может.

На следующий день у меня выходной, а Дантес работает. Я перебинтовываю ногу сама, чуть не падая в обморок от страха и отвращения. Открытая рана, пупырчатое мясо под кожей. Я иду в магазин, покупаю себе бутылку ликера «Oasis» из-за названия (всегда любила Лайма Галлахера). Вытаскиваю из рамок наши с Дантесом фотографии, убираю их в альбом фото с Б., и на их место ставлю старую-престарую фотку себя на качелях с электрогитарой. В парфюмерном магазине картонка-пробник духов Richmond, вырезанная в виде медиатора, с надписью «It’s only rock’n’roll». Я клею эту картонку к фоторамке на кусочек лейкопластыря, которым цепляю к больной ноге бинты. Пью и курю, слушаю музыку. Беру акустическую гитару, и на переходе соль-мажора и ля-минора (как обыденно!), нагоняю текстовое:

«And I sit always here and

I stare at the doorway,

And he sits all against and he sings

what he must: Stepnogorsk,

all the trains just forever go away,

Stepnogorsk, even no train will come here to us.»31

31 Англ. «И я всегда сижу здесь, смотрю в дверной проем,

И он всегда сидит напротив, поет то, что должен:

«Степногорск, все поезда вечно проходят мимо,

Степногорск, ни один поезд не придет сюда к нам.»

Потом пересматриваю чужие, Дантесовы фотографии, и меня охватывает приступ смеха. На диване он, его жена и их младенчик-ребенок, ковер на стене, банки с вареньем под кроватью. Я хохочу в голос, представляя, как это забавно смотрится со стороны, учитывая, что я в доме одна. Фото свадьбы Дантеса и Алоизы. Огромный букет цветов, бакенбардистый жених целует невесту на четвертом месяце беременности.

Я включаю «Supersonic» Oasis, потом – «C’mon c’mon» The von bondies, потом еще что-то, наливаю себе побольше ликера и не могу перестать ухахатываться. Я смотрю на себя в зеркало и думаю, Боженька, куда я вляпалась? Зачем я влезла в это мещанство и пытаюсь соорудить из него непонятно что? То был уже не Шекспир, а только Шуфутинский. Теперь же, после брызганья фейерверками от радости обретения второй половинки, каждый неуклонно стал тащить другого в свою сторону. Жена Дантеса трясла перед ним их ребенком и он грызся виной с мучениями. А мы с мужем хотели снова хотя бы записывать вместе музыку. В тот день мы проговорили по телефону сорок и двадцать минут ежеразово. Еще покупая ликер, я зашла в газетный киоск (моя единственная отрада в Черных Садах, так как библиотека, находящаяся за двадцать километров отсюда, отказала мне в оформлении из-за прописки Большого Города, а не Маленького Городка), и увидела в серии «Великие художники» выпуск №63 шикарного глянцевого издания книгу репродукций, посвященную в этом месяце Билибину. А Билибин – это же кто?! Я радостно заулыбалась продавщице и протянула ей деньги. Б., если ты прочитаешь этот текст, то смотри, как я хочу заявить всем в мире о том, что

ИВАН ЯКОВЛЕВИЧ БИЛИБИН – ЛЮБИМЫЙ ХУДОЖНИК Б.

Не смогла удержаться и сообщила бывшему супругу, чтобы он не пропустил этот выпуск. Так еще проболтали почти полчаса, пока Дантес был на работе (летал, летун!). Я слушала классную музыку, шедевральную музыку, вечную музыку. Снова и снова скучала по своему пианино.

А что же И.? Монсьер читает газету «Криминал», он покупает ее, когда едет на электричке к родителям, к жене, проведать сына, он смотрит реалити-шоу по телевизору, самые жвачные комедии, он слушает дешевую музыку, простую музыку, о черт, И. никогда не был эстетом, ему сложно воспринимать нездоровый индивидуализм, в который я зарываюсь из последних сил, как в железную хватку последней надежды на спасение; я ныряю в Бодлера и Рембо, окружаюсь картами Таро, я подвожу веки сухими чернилами, которыми переписывала Бодлера и Рембо, и могла картавить по-французски, я давлю на газ, утапливаю педаль в пол, несясь по малахитовым рощам, курю «Мальборо», как опиум, я бьюсь лбом о стену великой живописи и поэзии, это и называется уход в упадничество.

Дантес отмежевывается другими оградами, он, товарищ старшина И., озабочен посеребрением молочных болящих зубов сына, Дантес читает самый смрад, газетное папье-маше, что тает в руках под октябрьским дождем на железнодорожной станции, его паровозы ходят с большими интервалами, он мерзнет там, под козырьком, он пьет крепкий алкоголь, на что хватит денег, я ненавижу эту фразу, на что хватит денег, нет денег, нет денег, нет денег! В Черных Садах под одной крышей живет заплаточный реалист и его неизменный противник – увешанный магическими письменами декадент.

И мы сталкиваемся, черт, мы сталкиваемся, шилом и пластилином, он не может меня убедить, потому что ко мне не подступиться, я не могу его сломать, потому что он не сопротивляется, а лишь резиной растягивается по любым точкам зрения; с каких пор сочетание каменной непреклонности и гуттаперчевой податливости, на первый взгляд, должно приносить хорошие результаты? Я обвиняю Дантеса в отсутствии силы воли. И тут же смотрю на свое отражение в зеркале: Бог мой, а вот – само воплощение силы воли! Скала! Я могу даже перебинтовать себе ногу сама! Могу есть рис второго сорта и жить в холодном доме на окраине на своим трудом заработанные деньги! Ubermensch32! Я жду Дантеса после каждого полета дома, но, стоит его увидеть в коридоре, как тут же хочется сбежать куда подальше через окно, чтобы даже не здороваться, чтобы даже не соприкасаться.

Я смотрю в окно, когда он уходит в рейс, мы машем друг другу сладкими ладошками, я провожаю его у кухонного окна в небеса. И я вываливаю коробку книг на пол, расчерченный в классики стихов Гёте, я достаю книги, и строю из книг стену, кирпичной кладкой замуровывая книгами это ненавистное окно в кухне. Из него всегда дуло в спину. В него я махала на прощание Монсьеру Бортпроводнику. Кирпичи весело улыбаются мне книжными корешками – окно полностью заставлено моими защитниками, мы построили оборону.

И, забравшись на стол, я открываю томик святого Элиаса Канетти, призыв профессора Кина, обращение его к своим книгам, агитирующее начать войну супротив главной злодейки – экономки Терезы, мещанки, разумеется. Я читаю громко и с выражением:

– «Не переоценивай силу врага, народ мой! Ты раздавишь его своими литерами, пусть твои строки будут дубинами, которые обрушат свои удары на его голову, твои буквы – свинцовыми гирями, которые повиснут у него на ногах, твои переплеты – латами, которые защитят тебя от него! Тысяча хитростей есть у тебя, чтобы его заманить, тысяча сетей, чтобы его опутать, тысяча молний, чтобы его размозжить, – все это есть у тебя, мой народ, сила, величие, мудрость тысячелетий!»33.

32 Нем. «Сверхчеловек»

33 Э.Канетти «Ослепление».

В один из последующих волшебных дней просматриваю расписание полетов, перенося ближайшие рейсы в свой ежедневник, задумчиво крутя в руке свой бэйджик «Kleo», и тут громом среди уже не совсем ясного неба, опасным семенем-зерном зарождается новая тяжелая мысль: «Надо увольняться». Я закидываю эту мысль куда подальше, не ведая, что расстояние не влияет на глубину попадания.

Мы получаем зарплату и начинается лихорадка. Впервые идем в ресторан, покупаем друг другу черные жилетки, покупаем еще кучу всякого барахла, дабы показать самим себе, как мы счастливы вместе. Мы засыпаем в разное время и работаем в разное время, и я по-прежнему читаю «Цветы зла» Бодлера, а Дантес, как и всегда, читает «Криминал», свертком ухлопнутый в карман куртки, я хочу поехать в Большой Город, в Кафедральному Собору, к реке, а он хочет смотреть телевизор, просто потому что это – телевизор, отдых и спокойствие. И мы по очереди ставим в плэйлист свои любимые песни, у нас больше нет общих любимых песен, приходится делить звук из колонок на свой и чужой; мы не смотрим друг другу в глаза, но вдруг непонятно с чего начинаем синхронно улыбаться всем общим знакомым и резко браться за руки, дабы нас не уличили в латентной трещине. Трещине, раскалывающей эпохи, разделяющей лейкоциты, отделяющей первую и третью группы крови, положительный и отрицательный резус-факторы, кажущуюся сходность темноволосья и худобы, каждого – со своими причинами: голодным детством или анорексичным поведением во имя искусства ради искусства. Мы плачем, стоит кому-то пошуметь вешалками в покосившемся платяном шкафу, на оба голоса неоднократно разложенная реплика: «Лучше я уйду. Невыносимо будет смотреть, как ты уходишь».

И мы плачем, и обнимаемся, за спинами перестукиваются вешалки в покосившемся платяном шкафу, и мы курим, мы пьем чай, мы работаем, мы летаем, мы ходим в магазин, мы сидим на диване и едим бисквитный торт, пока я чуть ли не сливаюсь с книгами, а Дантес смотрит телевизор.

Еще пока одним местоимением мы оба боимся читать вслух отходную молитву, произнести вслух – значит, принять на себя ответственность, а мы, это ведь мы, самые умные и красивые, мы не могли так ошибиться, поэтому никто и не осмеливается прочесть отходную молитву, вместо этого мы едим бисквитный торт и готовимся ко сну, сохраняя хорошую мину при плохой игре, мы продолжаем идти в ногу, одним размеренным шагом, мы идем нога в ногу за гробом, смотря на гроб вдвоем, но не переглядываясь друг с другом, мы идем с Дантесом рядом и вместе, начиная и замыкая скромную траурную процессию, мы снова хороним, жаль, не скопили денег на более пышные похороны, на грандиозные похороны нашей «первой и последней великой любви».

О вечно провожающие до двери! Грусть и тоска в ваших томных глазах! Мы-то ничего, мы будем опаздывать слегка или намного, мы промокли до нитки под осенними злыми ливнями, а тут вы еще исхлещете наши опоздавшие до поцелуев щеки шипастыми ядовитыми словами. Мы так долго ждем электричку, мы всего-то хотели на пару часов съездить навестить ребенка, мы-то ничего, мы ждали на долбанном перроне ту чертову электричку, чтобы вернуться поскорее к вам, полубогам, мы хотели, мы правда хотели, только она не пришла, сволочь, эта зеленая электричка! А вы звонили нам, кричали, что ненавидите, вы ненавидите нас, о нет! Мы ответили вам, не надо нас ненавидеть! Это все электричка, она не пришла вовремя, мы стояли и ждали электричку, а вам этого никогда не понять, вам-то ничего никогда подобного не понять, это у нас есть дети, и все деньги уходят на их взращивание, а вам на что деньги? Ах, вам тоже нужны деньги? На новые книги? О, не смешите меня! Вам – реализовываться, нам – выживать, вот в чем разница! А выживать – цель куда более благородная! Вы еще смеете ненавидеть нас, несчастных, в долгах как в шелках изумрудных электричек? Вы посмеете хоть слово сказать против нас, детных, на пособии сберегших на молочные смеси? ДА КАК ВЫ СМЕЕТЕ НЕНАВИДЕТЬ НАС, БУРЖУИ??? Мы-то знали, что это добром не кончится. Мы к вам бежали сбивая стоптанные без того башмаки, мы к вам ото всех подальше неслись, мы всего-то ничего, мы всего-то пропустили одну электричку, а вы с нами так?!? Вы, полубоги, вы охамели вконец, вашими поломанными пальцами тыкаете в наши уязвимые синяки. Мы – жертвы обстоятельств, выходцы из низших социальных слоев, хотели подарить вам небо, а вы еще просите, чтобы мы предупреждали заранее, если вдруг мы не вернемся домой этой ночью! Не слишком ли много вам, полубоги? Ведь вас так смешило, когда летом мы, пьяные, уезжали в депо и не ночевали дома, в тех наших домах, вы, тогда еще проживавшие на улицах имени Ротшильда, хохотали до упаду над нашими выходками, а теперь вам не нравится, что мы остались прежними? А мы держим на себе всю тяжесть бытия, невыносимый небесный купол и расписание электричек, сфотографированное на мобильный телефон – вот это все мы держим на себе! А вам, а вам и не снилось! Вы наглые, вы на всем готовом, вы даже голодаете лишь по своему желанию!!!»

(«X-Avia», выпуск от 18 октября)