X-AVIA

Глава 19. Грушевый пирог для Макса Брода26

26 Макс Брод (1884-1968) – писатель и публицист, лучший друг Франца Кафки, позднее – его литературный душеприказчик, биограф и публикатор сочинений. – Прим. авт.

«Не продается вдохновенье,

Но можно рукопись продать.»

(А.С.Пушкин, «Разговор книгопродавца с поэтом»)

Последнего сентября я, фасовщица Кристабель, ожидала визита своего издателя и душеприказчика Макса Брода в новый дом в Садах. До этого вечера с все подступающими заморозками, парикмахерскими кабинетами и неизбывными каменоломными сменами гнали вперед предсказуемую, ожидаемую, календарную осень.

Моя маменька примчалась из самой Венеции, чтобы оглядеть новый быт единственного ребеночка, чтобы привезти все якобы необходимое для моей внезапной самостоятельности: модную итальянскую скатерочку вместо той грошовой, купленной в супермаркете «Не слезать с карусели!», удобный штопор, и, в качестве бонуса, черный виноград и восемь плиток моего любимого Lindt. Я, в свою очередь, показывала маменьке окрестности – нашу Гору, конечно же, и речку за Горой, и трансформаторную будку в конце поселка, в начале подъема – с ее крыши можно было видеть самолетики взлетающие и самолетики, идущие на посадку. Наши самолетики – наша жизнь, авиация важнее жизни, говорил Монсьер Бортпроводник И., которого сегодня, как раз не было дома. С утра он поехал к своей маменьке за иные окраины, переглядываясь с близорукими шлагбаумами, строго-настрого запрещавшими любым городским автомобилям прикасаться или хотя бы близко подъехать к его священной изумрудной электричке, ехал-ехал, тук-тук, стук колес, рельсы-рельсы, шпалы-шпалы, и далее по долгой горбатой спине.

В день маменек изумрудная электричка стучала так много километров, так много сантиметров волос отклацали парикмахерские ножницы в Садах. Ясное дело, я хотела показать маменьке все окружающие меня удобства. А так как газетный киоск был уже закрыт, магазин продовольственных товаров ее не интересовал, то из всех развлечений в Черных Садах оставалась одна лишь только парикмахерская. Я расхваливала ее недороговизну, и в итоге затащила туда маменьку. Пока мастерицы поселка причесывали ее и ровняли неспокойную окантовку локонов хладнокровным наточенным металлом, я сидела рядышком в креслице и слушала по радио песенки для салонов красоты. Радио пелось голосом Софи-Эллис Бэкстор. Потом я провожала маменьку до круга, до конечной автобусной остановки под названием «Гора». И мама отмахнулась, сказала, что уже давно заказала такси, которое доставит ее прямиком на обратный рейс в Венецию – благо до аэропорта ехать совсем близко. И такси в самом деле приехало, стоило лишь колесику и кременьку пустить свою первую искру в моей зажигалке с надписью «Made in Austria» на дне – последний подарок Дантеса, как из-за угла, из-за остроколенчатых, загнутолокотных рябиновых деревьев, из-за разрытой ямы (ремонт дороги), показался черный-пречерный, как сами Сады-на-краю-света Fiat, он забрал маменьку, просившую не провожать ее до порта, а идти домой, «нечего гулять по такой темноте!». На остановке «Гора» я махала рукой все удаляющемуся «Фиату», растворяющемуся в дымке, идущей на запад, рябина

подмораживала свои ягодки, маменька убедилась, что со мной все в порядке, и я пошла домой. Дантеса все не было. На кухне я читала «Шагреневую кожу» Бальзака, покуда чайник совсем не рассвистелся. На кухне ждал гостей румяный, сладкий, вылепленный с нежностью и со страстью упрятанный в духовку грушевый пирог – еще один непременный атрибут айс-рябиновой осени.

Мой издатель и душеприказчик Макс Брод прибывает в Черные Сады после полудня, когда холодное солнышко гоняет хмурых птиц по небосводу, последнего сентября, кофе из кожи вон лезет, зернами лопается, дабы показаться еще вкуснее, дабы согреть и окутать теплом и лаской, кофе совсем уже измучился, и мы хватаем его попеременно, в спешке, то я, то Дантес, портим его, травим сливками и сахарком, ибо оба любим «мягкий» кофе, посуда моется и чистится, сухие листья сметаются прочь с подоконников, вот с таким трепетом мы ожидаем с минуты на минуту герра Макса Брода – издателя и душеприказчика.

– Ты живешь теперь у самой Горы, К.! – восклицает Макс в прихожей.

Монсьер И., вызвавшийся встречать Брода на автобусной остановке, поправляет его:

– Ее зовут А.Е., не называйте ее больше К., пожалуйста! – просит Дантес, – вы видите, все по-настоящему. Мы отказались от всех этих глупых прозвищ, кличек и сказочных имен. Поэтому я настоятельно прошу вас, господин издатель, называйте ее только «А.Е.», только нареченным истинно зовите ее!

Макс не удостаивает особым вниманием его просьбу, он проходит на кухню, и мы втроем садимся за стол.

Дантес. Что вы будете, господин издатель? Чай или кофе? К. Он будет чай, я-то знаю!

Макс Брод (с усмешкой). Она-то знает! Я буду чай.

К. На тебе пирог. Грушевый. Мы его пекли-пекли, и он слегка так пригорел снизу, но все равно классный.

Макс Брод. Еще бы! Спасибо. Что пишется, К.? К. Ни-че-го.

Макс Брод. Значит, ты счастливо живешь. К. Самая счастливая на свете.

Макс Брод. Первый роман кто-нибудь читал уже из знакомых?

К. Я подарила книжку одному бухгалтеру, который работал с Мирой в той французской конторе.

Макс Брод. Александру? И ты, разумеется, сказала, что это твой роман, да? Про Андрея ты и словом не упомянула? К. Ну как бы да. Макс Брод. Стыдно, К.!

Дантес. А что такого, господин издатель? Это ведь ее роман? Макс Брод. Хотелось бы поверить…

Дантес. Ну, она же его отнесла вам, герр Брод! Хотите еще чай? Макс Брод. Покорно благодарю.

К. Макс, ну хватит, в самом деле! Это было возле станции метро в Большом Городе. Сашенька взял книжку, и мы поговорили пять минут про «что нового». Не лезть же мне к нему с уточнениями: а вообще-то этот текст написал мой брат, да… Макс Брод. Ты все равно не убежишь от себя, К.

Дантес. А в чем дело? Вы что-то мне не рассказывали… У тебя есть брат Андрей, любимая? Где он? Почему он написал первую книгу, а не ты? Герр Брод, хотите еще чего-нибудь? Могу я называть вас просто Макс? Отлично! Максхен, хотите еще чай? К. Макс, тебе завернуть пирог с собой? Дантес (обращаясь к К.). Зачем ты спрашиваешь у него? Сама возьми и заверни!

Проходит пара часов, и мой издатель и душеприказчик собирается домой. Мы с Дантесом провожаем его до дороги, а сами заворачиваем в лес по грибы.

Придавленные кирзовым сапогом Горы, мы бродим по тропинкам, и тут я не выдерживаю:

– «Зачем ты спрашиваешь у него? Сама возьми и заверни!»

– Кристабель! – испуганно смотрит на меня И., – Ты чего?

– Никогда не смей разговаривать со мной, да еще и прилюдно, в таком супружеском тоне!

– В каком супружеском тоне?!?

– «За-чем-ты-спра-ши-ва-ешь-у-не-го-са-ма-возь-ми-и-за-вер-ни»! Что за императив? Ты кто такой, мой родственник, чтобы говорить, что мне делать? Кто ты мне вообще? Кто ты мне?

– В самом деле, видать, никто, – обижается Дантес.

– Ты даже обижаешься предсказуемо, – заключаю я, и мы возвращаемся домой.

Я пишу Максу сообщение с вопросом, что он думает по поводу И., он отвечает цитатой Бебры из знаменитого произведения: «Обладайте друг другом, детки, целуйтесь, завтра мы будем осматривать бетон, а послезавтра бетон захрустит у вас на зубах, так что целуйтесь, пока охота.»27.

27 Г.Грасс «Жестяной барабан».

А на следующий день я жду в гости из Италии свою маменьку, и сплавляю И. к его маменьке в железнодорожные окраины.

Софи-Эллис Бэкстор поет из парикмахерского магнитофончика, пока моя маменька не уезжает обратно в земли Армани и Версаче, напоследок подарив мне помаду Dior, люксовую, совсем как в старые добрые времена, оттенком совсем как у Клео, богемной стюардессы. Дома я жду Дантеса, которого все нет и нет, и нет и нет, десять вечера, одиннадцать вечера, в половину двенадцатого я набираю его номер, и он говорит, что последняя электричка ушла, не спросив его разрешения, поэтому он не вернется сегодня в Черные Сады, я выдаю в ответ замечание о том, что воспитанные люди обычно предупреждают, когда задержатся, я выдаю в ответ самую оскорбительную часть моего скудного словарного запаса, я набираю номер маменьки, потом Макса Брода, потом Клео, проклинаю холодный ветер, дующий изо всех форточек в этом несчастном двенадцатом доме, наконец, я ложусь спать.