X-AVIA

Глава 25. Мост

«Я был холодным и твердым, я был мостом, я лежал над пропастью.»

(Ф.Кафка, «Мост»)

Кристабель – к Дантесу:

Последние пару недель, те пару недель, что я живу без тебя, я полюбила работу. На крыльях попутного ветра лечу в аэропорт, он больше не каменоломня, я каждый вечер крахмалю воротник, чтобы моя форма выглядела безупречно, я собираю чемодан с такой тщательностью, с таким нетерпением жду очередного рейса, что нет сил усидеть на месте. Б. организовал фотосессию для моего нового сайта, правда, на тех фотографиях я злюка и заморыш, как раз спустя три дня после того, как уехала их Черных Садов, но фото все равно классные, они профессиональные, я на них прямо суперзвезда.

Услышь меня, поговори со мной, говори со мной еще, еще жестче, говори со мной, мы всегда всё решали путем разговора, послушай меня, поговори со мной еще, и еще, и еще, и еще, я говорю с тобой за раздельные километры за часовые пояса, и мне все равно. Я говорю в кабинете врача, душевного доктора, за мои заработанные каторжным трудом в этой каменоломне, вспомни, мы вместе там работали в этой каменоломне, о черт. О черт, дни и ночи мы там работали, а ты сегодня в Вене, а я, а что я, а где я, сегодня я у своего психоаналитика, как настоящая суперзвезда, а ты в Вене, это выносит мне мозг.

В пограничной деревне, где много заборов я встречала тебя из моей любимой Вены, ты привез мне много красненьких фарфоровых Моцартов, шоколадных Моцартов, принцессу Зизи и Франца-Иосифа, там я ждала тебя, в той деревне, в черном плаще, в шляпе Джека-Потрошителя и кружевных чулках на поясе, я так встречала тебя, и ты привозил мне музыкальные шкатулки, эти скрипочки, играющие Моцарта, ты обнимал меня, и деревянные руки шлагбаумов не держали транспорт, который вез тебя ко мне. Твои руки худые, мои руки худые, мы обнимались, два счастливых шлагбаума, деревянными от сентябрьского холода руками.

А на днях я была там проездом, и деревья стылые, туман окутал лес и вывески магазинов по-прежнему горят, но там внутри никого нет и дома все пустые, и самолеты летят пустые и невероятно тяжелые сами по себе, я видела, это то, что бывает с миром, в котором нет тебя. Посмотри, во что я превратилась: я – классный шлагбаум, не сыщешь рук худее моих!!!

Пачка сигарет с надписью «Курение убивает», в первом слове обведем в кружочек буквы ИЕ, во втором – буквы АЕ, посмотри на меня, что со мной стало в поселке Черные Сады, в нашей любимой каменоломне в ночную смену, я неслась туда сломя голову, зная, что мы работаем вместе и нам хорошо работать вместе, или наш дом с вафельной скатертью на деревянном столе, развернутом наподобие доски, на которой ты гладил походным утюгом нашу форму.

Датой, которую я черным крестом зачеркнула в своем ежедневнике, я провожаю тебя на рейс. И ты уходишь так быстро, что мы не успеваем даже напоследок покурить на кухне. Я жалею об этом заранее, а ты еще ничего не знаешь. Дантес, я закрываю за тобой дверь в шесть вечера, и это мои последние часы в нашем доме. И вновь стены сжимают меня бетонными тисками, как когда ты убаюкивал меня: «Возвращайся домой,

Клеопатра», а я слышала, я все слышала, я слышала, как ты говорил с ней на кухне, она жаждет тебя обратно, как же так, у вас же общие дети, зачем же ты жаловался мне на нее, если теперь не знаешь, куда спрятать свой телефон, я все вижу, я все слышу, я призраком-следопытом лезу в твою голову, крючком для вязания цепляю какие-то детали, но не могу, никак не могу вытащить на свет божий истину. И в сотую степень возведенных страданий я падаю упоенно, устало, обессилено, я падаю вниз с такими стараниями набранного эшелона на наш жалкий диван. Книги, мои старые, ласковые, умные книги, молчаливые спасители, падают вместе со мной, сухими штабелями на кровать, в сумки, в прихожую, всё – вон!, мне тошно от мыльнооперности происходящего, мне всегда импонировало, какие мы с тобой честные, о, как мы друг с другом разговаривали!…

Я встречаюсь с Б. в Большом Городе, и снова падаю, теряю равновесие, пустоглазая, падаю в его автомобиль, и мы едем в Черные Сады забирать мои вещи. Холодная пасть багажника захлопывает исцелованные тобой рукава моих рубашек. Половину из этого я при тебе даже не успела ни разу надеть. И я буду плакать еще триста лет и три года, пока потоп не укутает толщей воды все взлетно-посадочные полосы, железнодорожные пути и яблоневые рощи, пока я снова не распадусь на морские частицы, пока от меня не останется ни строчки, ни имени-фамилии, ни воспоминания, вот как бы мне хотелось, если бы только так стало, потеряй я тебя, почему тебе не было бы лучше убить меня?

На столе я оставляю тебе «Вместо письма» Маяковского (см. Приложение 2). Я уезжаю из Черных Садов, пока ты покоряешь вечные небеса, я уезжаю в Большой Город, на улицу Ротшильда, в дом Б., очевидно, напиваюсь ликерами, пока ты летишь обратно, думая, что я жду тебя, что я еще не проснулась, очевидно, очевидно, черные деревья мелькают по краям дороги, «качая голые сучья в стынущих небесах»37. Потом у меня будут фотосессии, новые темные очки, и толпы людей, очевидно, будут читать мои книги, я буду ходить к психоаналитику, потом мы встретимся на работе, и ты скажешь, наконец, Клео, ты на своем месте, Клео, у тебя есть все, ты везучая девочка, Клео. А я не стану говорить, что всегда любила поэму Кольриджа, не стану просить называть меня Кристабель, не буду называть тебя Дантесом. Мы будем работать вместе, и кирпичом в горле встрянут наши фамилии, щебенкой на зубах заскрипит правда, правда, кислотой желудочного сока рвущаяся вон из горла, но лучше проглоти, проглоти, лучше молчать, на худой конец, сплюнь в туалет, но не произноси вслух, когда же мы успели стать такими лицемерами?

37 Г.Гейм, «Плавучими кораблями».

Еще спустя месяц мне впервые за долгое и ужасное время снится далекий и родной Владивосток, через месяц ты запоздало и без энтузиазма даришь мне золотой портсигар, я без энтузиазма тебя вяло благодарю, мы до сих пор работаем вместе в нашей каменоломне. Через месяц я уже могу спокойно конвертировать жизнь в текст и не верить, что это произошло на самом деле.

Мне хотелось закончить этот роман той сценой на кухне, когда ты говоришь, что было бы неплохо купить какую-нибудь банку, в которую можно пересыпать кофе. В то мгновение, в тех декорациях и был весь ты, именно тот ты, которым я тебя любила. Я запомнила этот момент, будто сфотографировала тебя в растянутом свитере, и окно, и кухонный стол. «Надо бы найти банку что ли какую в магазине, чтобы можно было кофе в ней держать, а то так неудобно, открывать постоянно…» И Кристабель промямлила в ответ что-то заурядное вроде: «Ну да, надо бы». И улыбнулась. Они, Дантес и Кристабель, какие патетичные имена!, улыбнулись друг другу. Осеннее солнышко подмигивало сквозь тусклые жалюзи, чайник свистел на плите, несчастные влюбленные детки, худосочные и невыспавшиеся, собирались в рейс. На этом по идее и должен был закончиться роман, по главам выходивший в газетке «X-Avia».

А здесь, во вновь обретенном, в огнями витрин и габаритными огнями подсвеченном неутомимыми прожекторами Большом Городе я, твой горький терновник, медленно, но верно, все же покрываюсь корой. И наконец-то могу снова писать тексты, не веря, что сюжетные перипетии произошли со мной в реальной жизни. Кора крепнет. Я стала первым в мире шлагбаумом за печатной машинкой.

Дым табачный воздух выел.

Комната -

глава в крученыховском аде.

Вспомни -

за этим окном

впервые

руки твои, исступленный, гладил.

Сегодня сидишь вот,

сердце в железе.

День еще -

выгонишь,

можешь быть, изругав.

В мутной передней долго не влезет

сломанная дрожью рука в рукав.

Выбегу,

тело в улицу брошу я.

Дикий,

обезумлюсь,

отчаяньем иссечась.

Не надо этого,

дорогая,

хорошая,

дай простимся сейчас.

Все равно

любовь моя -

тяжкая гиря ведь -

висит на тебе,

куда ни бежала б.

Дай в последнем крике выреветь

горечь обиженных жалоб.

Если быка трудом уморят -

он уйдет,

разляжется в холодных водах.

Кроме любви твоей,

мне

нету моря,

а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых.

Захочет покоя уставший слон -

царственный ляжет в опожаренном песке.

Кроме любви твоей,

мне

нету солнца,

а я и не знаю, где ты и с кем.

Если б так поэта измучила,

он

любимую на деньги б и славу выменял,

а мне

ни один не радостен звон,

кроме звона твоего любимого имени.

И в пролет не брошусь,

и не выпью яда,

и курок не смогу над виском нажать.

Надо мною,

кроме твоего взгляда,

не властно лезвие ни одного ножа.

Завтра забудешь, что тебя короновал, что душу цветущую любовью выжег, и суетных дней взметенный карнавал растреплет страницы моих книжек… Слов моих сухие листья ли заставят остановиться, жадно дыша?

Дай хоть

последней нежностью выстелить

твой уходящий шаг.