X-AVIA

Глава 20. Шесть кавунов из Чимкента

«Свежак надрывается. Прет на рожон

Азовского моря корыто.

Арбуз на арбузе – и трюм нагружен,

Арбузами пристань покрыта.

Не пить первача в дорассветную стыдь,

На скучном зевать карауле,

Три дня и три ночи придется проплыть -

И мы паруса развернули…

В густой бородач ударяет бурун,

Чтоб брызгами вдрызг разлететься;

Я выберу звонкий, как бубен, кавун -

И ножиком вырежу сердце…

Пустынное солнце садится в рассол,

И выпихнут месяц волнами…

Свежак задувает!

Наотмашь!

Пошел!

Дубок, шевели парусами!

Густыми барашками море полно,

И трутся арбузы, и в трюме темно…

В два пальца, по-боцмански, ветер свистит,

И тучи сколочены плотно.

И ерзает руль, и обшивка трещит,

И забраны в рифы полотна.

Сквозь волны – навылет!

Сквозь дождь – наугад!

В свистящем гонимые мыле,

Мы рыщем на ощупь,

Навзрыд и не в лад

Храпят полотняные крылья.

Мы втянуты в дикую карусель.

И море топочет как рынок,

На мель нас кидает,

Нас гонит на мель

Последняя наша путина!

Козлами кудлатыми море полно,

И трутся арбузы, и в трюме темно…

Я песни последней еще не сложил,

А смертную чую прохладу…

Я в карты играл, я бродягою жил,

И море приносит награду, -

Мне жизни веселой теперь не сберечь -

И руль оторвало, и в кузове течь!…

Пустынное солнце над морем встает,

Чтоб воздуху таять и греться;

Не видно дубка, и по волнам плывет

Кавун с нарисованным сердцем…

В густой бородач ударяет бурун,

Скумбрийная стая играет,

Низовый на зыби качает кавун -

И к берегу он подплывает…

Конец путешествию здесь он найдет,

Окончены ветер и качка, -

Кавун с нарисованным сердцем берет

Любимая мною казачка…

И некому здесь надоумить ее,

Что в руки взяла она сердце мое!…»

(Э.Багрицкий, «Арбуз»)

Это случилось давно, хотя, в общем-то, в резине времени все относительно, так что я сама не помню, когда именно это произошло, но точно помню, что это было до Действительно большой небесной катастрофы.

Мы полетели в Чимкент, он же – Шымкент, город в родной стране моего Дантеса, в Казахстане. Здесь кругом степи, и тепло даже когда у нас там все носят тяжелые пальто. Когда-то любимый рассказывал мне, как в детстве путешествовал с родителями в Ташкент и по другим городам Средней Азии. Он видел пустыню Каракумы, он раскладывал пустыню на словечки и переводил мне. «Кара – черный, кум – песок», – объяснял мне Монсьер. А теперь мы прибыли в Чимкент, откуда все наши знакомые везли себе дыни.

Командир дал нам с Дантесом двадцать шесть долларов на покупку дынь себе и второму пилоту. Когда наш шеф, бортпроводник-старший, господин Скомм, увидел купюры, он рассмеялся: «Да на такие деньги тут не то что эту дыню или что вы там хотите – тыкву, можно купить, а всю тыкву-карету вместе с Золушкой в придачу!» Мы побежали вниз по трапу, Скомм крикнул нам вслед: «Весь базар не скупите!»

Пограничник внизу ждал нас. Ссылаясь на то, что все экипажи покупают в Чимкенте дыни, мы убедили его, что съездим в город буквально на полчаса и тут же вернемся обратно, нам скоро улетать домой. Под наши клятвы и заверения в скором вылете, пограничник (ребенок лет двадцати), выпустил нас в аэропорт. Никаких такси не было и в помине, мы поехали на полуразваленном рыдване одного из наших пассажиров, вместившись в крохотный салон на четвертое и пятое места. Тот пассажир, ныне ставший нашим водителем, подарил мне пачку сигарет «Казахстан», он согласился добросить нас до базара.

В кузовах грузовиков один на другом громоздились пыльные дыни и арбузы. Дантес, мой авантюрист, выскочил из авто и начал говорить с базарным торговцем, смуглым босоногим мальчиком в замызганном спортивном костюме, по-казахски. Я слышала только что-то про «кавуны». Кавун – это и есть дыня. Потом И. сказал, кажется, «алты» -и, судя по всему, это означало «шесть». До этого он снабдил меня кратким разговорником речей своей родины, он написал некоторые слова на полях старого выпуска «X-Avia» своим претенциозно каллиграфическим почерком: «Саламацезбе – здравствуйте; Саубоцнысдар – до свидания; Балалар – дети; Бэр Екэ Уш Тор Бес Алты Жетэ Сегэс Тогыз Он». Когда я выговорила вслух этот счет, то не удержалась и съязвила: «Именно это заклинание и отворяет врата ада?»

…Обратно мы бежали по летному полю, надрываясь от тяжести шести знойных и спелых кавунов, когда нас остановил начальник таможенной службы. Затем началось что-то невообразимое. Нас обвинили в выдаче взятки тому самому молоденькому пограничнику, в незаконном пересечении границы, они вызвали представителя «Schmerz und Angst» в Казахстане, и все вместе никак не могли решить, арестовывать нас на месте или же немного повременить. Я и Дантес написали какие-то объяснительные о том, что мы были задержаны, так как хотели «контрабандным путем вывезти из страны дыни в количестве шести штук»… Наконец, они дозвонились до Большого Города, в главный офис авиакомпании, и Хельга Шмерц ручалась, что подобное недоразумение больше никогда не повторится, она что есть сил уговаривала таможенников отпустить нас с миром. В итоге нас отпустили, но о том, какая приватная встреча ожидала нас обоих с фрау Шмерц, мы не смели и думать.

Самолет трясло и трясло, и вернулись в базовый аэропорт мы совершенно разбитыми и вымотанными, два дынных контрабандиста-неудачника. Даже шутить по этому поводу не было сил. Начальник казахстанской таможни еще потряс кулаком нам в спину: «Будьте вы прокляты оба за эти кавуны!» И по этому поводу тоже шутить не было сил.

Мы приволоклись, тяжелоголовые, после бессонной ночи в небе, домой, и разрезали кавун. Дантес так забавно резал, получались совсем маленькие дольки, как раз для того, чтобы лишь единожды подцепить их десертной вилкой. Потом мы пошли отсыпаться, высыпаться вон очередным тяжелым рейсом. Любимый приговаривал сквозь одолевающую дремоту о том, что жил когда-то в поселке «Черные Пески», возле Горы. Я улыбалась, тоже не открывая глаз. Бедненький, думалось мне, как же он устал, уже все перепуталось в его трудяжных мозгах – вот, он мне рассказывает про какой-то поселок, хотя «Черные Пески» – это те же Каракумы, куда он ребенком ездил с родителями.

Сон у Дантеса был беспокойным, издерганным. Я обнимала его, и вспоминала колыбельными песенками прошлую нашу с ним работу на Чешских авиалиниях, и Прагу, нашу первую ночь на крыше Собора святого Вита, где мы повисали на всех возможных крестах, распятые в нашей летной форме… И Винограды, где я снимала комнату, и Нусли, где он когда-то работал на лакокрасочной фабрике, и мою академию изящных искусств, глиняные головы. И. носил на шее распятие, на котором вместо Иисуса была фигурка меня в одежках стюардессы. Перед каждым взлетом он целовал этот свой крест и говорил, глядя на меня: «Пока летим вместе, ничего не страшно. Потому что и умрем вместе, случись чего».

На этот раз Дантеса одолел поистине лунатический бред, не знаю, что послужило тому причиной – переналет, переутомление, родная земля, проклятые кавуны или еще что-то. Но тогда он звал кого-то на букву К, кого-то – но не меня, и просил почитать ему по-немецки. Причем здесь вообще Гёте и игра в классики на кухне? Что за чтения на немецком? Я продолжала его убаюкивать нашими пражскими ностальгиями, но он, в нестерпимом пожаре своих сновидений, совсем меня не слышал, а только растягивал в непреодолимых усилиях мятые фразы о поселке «Каракумы», пустыне «Черные пески», степи «Черные Сады», о том, что К. так здорово читает вслух Гёте. Я решила сдаться, потому что, усни и я, возможно, нам приснился бы одинаковый сон, в котором и может быть найдена разгадка. Я перекрестилась двумя пальцами, повторяя, как мантру, наполовину в подушку, наполовину в затылок И.:

– Dobre mluvis, dobre.28

28 Чешск. «Хорошо говоришь, хорошо».