X-AVIA

Глава 28. Еще немножко дров

«…Время наших первых надежд и разочарований, когда мы мечтали, когда могли

обнять небо, которое потом рухнуло нам на голову.»

(Ф.Бегбедер, «Любовь живет три года»)

А еще есть железнодорожные колокольчики. Они звенят на переездах, пока красноглазые полосатые шлагбаумы-флегматики предотвращают столкновение. Я не имею права сломаться. Я должна работать. Когда Б. спрашивает меня, какой смысл резать по живому, под микроскопом искать сердцевину, какую угодно, не заслуживающую, гадкую, но искать. Когда Дантес, воспетый тысячью стихов, никогда не видящий сам себя таким, каким вижу его я, в неработающем лифте назовет меня самой жестокой в мире. Даже тогда у меня останется лишь право продолжать держать переезд. Они так красивы, бог мой, это выносит мне мозг, о черт! Мой муж будет любить зимнюю музыку, не осознавая, что она – зимняя, что она – суть северное сияние и полярные ночи. Дантес будет негодовать на банкомат и курить в тамбуре, пока я поэтизирую его нищету, дитя электричек, дитя достоевщины!… Какие они крутые, о черт. И как бы мне, ничтожеству этакому, всего-то поярче выразить их своим ограниченным словарем. Раздосадованная, не поспеваю сама за собой, когда мысль несется со скоростью звука, когда мысль несется с обрыва прямо в морскую пучину, я плетусь за ней клубами дорожной пыли – так медленно удается подобрать слова, сделать их более-менее удобными для чтения, опять же, в меру своих способностей, а потом еще печатать.

Так моя мысль уже давно грохнулась в воду и разбилась вместе с автомобилем, а я до сих пор продолжаю печатать, до сих пор продолжаю держать переезд, в него я навек вкопана, закрытыми от дождя черными козырьками, глазами-фонариками, близорукими, подмигивая, смотреть на них, каждый из которых идет своей дорогой, и этот лаковый седан, и тот пригородный электропоезд, я же просто смотрю, пока идет мой любимый саундтрэк этой нудной мелодрамы, пока звенят железнодорожные колокольчики. И этот лаковый седан, и тот пригородный поезд – каждый из них идет своей дорогой, по своей разметке, по своим стрелкам, и вдруг под занавес мне кто-то вдруг посоветует тоже идти своей дорогой. Я пожму плечами – это придает загадочности. Я отвечу цитатой, это получается лучше всего, мне всегда удавалось хорошо цитировать. Я скажу, что Гора не позволяет мне идти своим путем. Я обязательно спущусь вниз, как только Гора позволит мне идти своей дорогой. Когда Гора отпустит меня.

Клео в Бордо, плюс пятнадцать по Цельсию, пишу я Дантесу, когда у нас тут мучительный холод тянет стрелку ниже нуля к отметке в минус двадцать. Моя форма крутится в стиральной машинке, стиральная машина и утюг, верные лакеи моей робы бортпроводника. Клео глянцевая, даже когда не спит в долгих ночных рейсах, ей всегда есть чем замазать синяки под глазами.

Хозяйка дома в Черных Садах, фрау Нахтигаль, звонит мне и будит меня, она просит подыскать новых съемщиков жилья, так как мы съехали раньше срока, обозначенного в договоре, дом в Черных Садах тоже неуклонно становится прошлой жизнью, я же пишу в режиме реального времени, и черт, это выносит мне мозг, о да.

Когда закончу рукопись, оболью голову чернилами и снова стану черноволосой. Это заставляет меня продолжать, я возвожу идею сублимации в культ. Моя бедная

Кристабель, о, как у нее болели ножки в начале этой каторжной работы, она ругалась на то, что никому в мире не нужно настоящее искусство, а настоящее искусство всегда внесомненно соответствовало ее художественным предпочтениям и подвергалось строгой цензуре, продиктованной, опять же, субъективными суждениями. Когда закончу рукопись, уеду на край света и буду жить в хижине на берегу озера. Когда закончу рукопись, вылью на голову чернила и солярку – то будет ритуал поклонения книжной сестре Аякса, прорисованной раннее до крайностей, до карикатурности, гиперболизировано нервнобольной анорексичкой, мне бы хотелось закопать ее снова в парке Уссурийска, лишь бы подержать мертвую кукольную руку еще хоть на миг. О, Аякс, тебя не было рядом, пока я ляпалась по всю эту дрянь здесь, по другую сторону существования, тебе хорошо, Der Mertwez, брат Андрейка, ты даже мысленно не прикидывал на собственные плечи те свинцовые горы и каменные шпили соборов, что я держу на своих куда более расшатанных плечах ежемгновенно.

Я перечитываю все отправленные когда-либо письма, еще раз их перечитывает Б., я спрашиваю, есть ли в посланиях Дантеса какая-либо текстологическая ценность? Когда я называю нашего общего знакомого ходульным карликом с поросшей мхом спиной, И. пишет мне в ответ многое, и смешное, и хором отображающее, но не несущее никакой текстологической ценности. Б., анализируя всю переписку, итожит, что я пишу забавно, впрочем, как всегда, а Дантес «подхихикивает в ответ». В словах Дантеса нет образности. Я спрашиваю его напрямую, куда подевалась метафоричночть и его мышления? Почему читать его стало так скучно? Или образности никогда и не было? Как резко меняется угол видения или точка зрения, стоит перестать примерять ее на себя и льститься.

Мой издатель и душеприказчик Макс Брод наотрез отказывается печатать свеженаписанное, пока я не изменю все имена. Он отказывается печатать свеженаписанное, называя это «романтичной слизью с маринованных грибов».

– Соберись, К., – говорит мне Макс в Большом Городе, – ну соберись же, сколько можно печалиться? Как там тебя зовет муж? Кэти? Так вот, соберись, Кэтрин. Возьми себя в руки, Кэтринхен!

– Не смей произносить этот суффикс никогда в жизни при мне! – вскакиваю я из-за стола в кафе. – Никаких уменшительно-ласкательных суффиксов! Никогда не смей называть меня Кэтринхен, Кристабельхен, никогда, я ненавижу это слюнтяйство!

– Наконец-то! – радуется Макс, – а теперь запомни, К., что твоя книга в таком виде – такое же слюнтяйство, как и «Кристабельхен».

Я лежу на ковре, в магическом круге блокнота, печатной машинки, телефона, плеера, зеркала, ID-карты, пропускающей во все аэропорты мира, ключей от пикапа Toyota Hilux, и клочьев моих выдранных расческой и пианинными пальцами белокурых прядей. Я лучше вижу, все врачи это говорят. И кардиограмма лучше стала. Так было после ЭКГ, я дошла до лечебницы в студеный мороз, доехала, они облепили меня резиновыми присосками, датчиками и проводами, снег мягко падал за окном кабинета кардиолога. Следующим утром, когда Клео летит в Бордо, на одном из переездов, экспрессом проносясь мимо трезвонящей будки подле шлагбаума, пишу Дантесу текстологически ценную смс «Heartbeat Frost»39, подразумевая морозный полдень на процедуре ЭКГ. А он не видит. Он спрашивает, сдала ли я кровь, он сдал, успеет ли он вовремя пройти медосмотр, он не поэтизирует даже этот чертов медосмотр, никакого Heartbeat Frost, никакого сходного видения, интеллектуального единства.

39 Англ. «Мороз сердцебиения»

Клео бы двести раз и навсегда отключила телефон или выкинула бы его из окна своего хрустального замка, да не может, вдруг позвонит диспетчер, вдруг телефонная трель оповестит ее о будущих зарубежных командировках в Лондон, во Франкфурт, в Нью-Йорк, на Бали, на Мальдивы, в Гонконг, куда угодно могут поставить, но только не в Вену, туда в отделе планирования ее никогда по дьявола злобному умыслу не ставили ни разу. Я лежу на ковре, и читаю «Смерть Автора» Ролана Барта. Все сравнивается с землей, ровнее и ровнее, никакой пощады, ни-ни, никакой пощады, никакой художественной и стилистической ценности, их никогда и не было, земля всегда была кругла, но, непреклонно плоская, она разровняла весь рельеф, шпили и горы, все неровности, я же пытаюсь хоть что-то реанимировать. Диспетчеры звонят Клео, Б. звонит Клео, Дантес звонит Клео, я лежу здесь, и все время кто-то мне трезвонит. Это в дверь кто-то звонит, это мой дверной звонок переливается железнодорожными колокольчиками.

Хлопнула входная дверь на первом этаже. Дворецкий открыл. Пришли ко мне. Конечно же, то была она. Я ждала ее еще с начала повествования. Мы с ней должны были встретиться рано или поздно. Она пришла взять реванш, неужели она все-таки сможет меня убить? Моя гостья убьет меня сегодня, о да, посмотрите, она отомстит. С первых глав этого ждала. И я упаду, о да, я снова упаду, подкошенная, на пол, как когда-то давным-давно, вчера или позавчера, я упаду от ее удара, и оболью голову чернилами. Она говорит про ее сына. Только ради детей и стоит восстанавливать справедливость с помощью насилия. Мы ни разу не виделись в реальной жизни, мы должны были встретиться лицом к лицу.

– Они убили моего сына, моего Сереженьку, – говорит мне Мира, сжимая в правой руке пистолет, – теперь мне ничего не остается, кроме как убить их.

Я рада застать ее в таком воинственном настроении, поэтому тоже сразу перехожу к главному:

– Убей заодно и меня. Мне некуда себя девать последнее время. Сделай как тогда, с отцом. Пусть я умру, зато мой брат Аякс меня закопает.

Эту фирменную улыбку Миры в стиле «успокойся, крошка» я помню с самого синкретического младенчества.

– К., перестань. Я здесь по другим делам. Мне нужно найти Хельгу Шмерц и Герберта Ангст. Это для начала. А еще – дай мне ключи от машины и ключи от ваших Черных Садов.

Я совершенно сбита с толку:

– Но там ведь больше никто не живет!

Мира продолжает смотреть на меня, как на умственно отсталую, и улыбаться:

– Я знаю.

Глава 29. Конец авиакомпании «Schmerz und Angst»

«Now I’m not looking for absolution,

Forgiveness for the things I do.

But before you come to any conclusions -

Try walking in my shoes…»40

(гр. «Depeche Mode»)

40 Англ. «Теперь я не ожидаю всепрощения

Мира застрелила Хельгу Шмерц и Герберта Ангста, и их тела нашли в элитном особняке, стоящем у подножия Горы, неподалеку от аэропорта. Результаты вскрытия показали, что смерть наступила в результате обширного инфаркта у обеих жертв.

В конце концов, даже у меня должны быть свои покровители.

Если бы хоть кто-то попробовал побыть в моей шкуре!…

За то, что я совершил.

Но прежде чем вы придете к какому-либо выводу,

Представьте себя на моем месте (букв. «Пройдитесь в моих башмаках»).»

Я забыла узнать его имя, врача авиакомпании «Schmerz und Angst».

Хотя обещала, что напишу о нем в газету «X-Avia».

То было уже на самом закате. Как-то раз, очередной, миллионный по счету раз, мы зависли с Дантесом в какой-то командировке, сидели на скамейке под пальмами, песок на береговой линии скрипел под ногами. Тогда И., задумчиво глядя на море (он впервые увидел море при мне, разумеется. Я же так и не увидела Аякса в море, о черт), сказал, что в детстве ездил с родителями в пустыню Каракумы. И перевел. «Кара – черный, кум – песок», – поведал мне Дантес. А я думала, Боженька, домой, скорее домой, поскорее бы домой. Не на улицы имени Ротшильда, как всем было выгодно фантазировать, обеляясь, а именно домой. Оттуда, кажется, это было на Бали, я срочно телеграфировала Алоизе, чтобы та держала своего мужа подальше от меня. И больше мы с Дантесом никогда не встречались.

То было уже на самом закате. Относя очередной больничный лист, выписав новые очки, в которых снова было видно все предельно четко – старые не справлялись с этой задачей, нужны были линзы помощнее, опустив забрало новых усиленных диоптрий, стекло потолще, я вошла в службу бортпроводников. Поднялась на лифте на шестой этаж, зашла к врачу, дабы вручить больничный и получить допуск на полеты.

Врач попросил меня поставить роспись в какой-то их таблице. Он произнес: «А здесь будьте добры, поставьте свою…», и я закончила предложение за него: «Сигнатуру!»

Его это удивило и позабавило. Он сказал, что по-французски слово звучит как «сигнатюр», а я воззвала к латинским истокам и уперлась в то, что все медики когда-то изучали латынь. Таким разговором мы и докатились до моего тайного писательского труда, и врач попросил меня упомянуть в «X-Avia» авиационную медицинскую службу. Я пообещала ему написать об этом, но забыла узнать его имя. Но то было уже на закате.

Обман лопнул мыльным пузырем в кабинете предполетного медицинского осмотра. Раз уж теперь я заменяла Клео (ибо, как выяснилось, всегда ею и была), то мне необходимо было побольше разузнать деталей из жизни инфернальной стюардессы. Теперь я то и дело оглядывалась во все зеркала, на свои золотые пуговицы синего пальто, солнечными бликами отражавшиеся в стеклах лифта; теперь я то и дело оглядывалась на незнакомых людей в форме, улыбающихся мне в коридорах, холлах и брифинговых: «Привет, Клео». И все это время я думала, скорее бы вернуться домой, только бы не закашлять при них здесь, только не при враче.

Клео в островах. Пхукет в Индийском океане, Андаманское море. Один коллега, высоченный и худой, как телеграфный столб, даже выше и худее Дантеса, рассказывает про город Анадырь (табличка: «Прежде, чем покинуть столовую, убедитесь в отсутствии белого медведя!»). Там же, в островах, в пятизвездочных отелях под пятью звездами Южного Креста, я прочитаю вслух на немецком языке предупреждение не заплывать слишком далеко, и этот телеграфный столб, скажет, что я изменила его представление о немецком, и попросит почитать ему вслух на немецком еще, еще чуть-чуть, хоть один абзац, последний абзац, пожалуйста, Клео, почитай мне еще на немецком! Там же, в островах, небывалой силы привычкой из меня вырвется: «Монсьер Бортпроводникъ!», и мой новый коллега так наивно вырулит диалог: «Давай просто «сэр Бортпроводник», м?» И никто слыхом ни слыхивал ни о каких амурных перипетиях. Действительно, что это за Монсьер Бортпроводникъ такой?

Монсьера уже и в самом деле нигде не видно. За пару дней до финала я, детектив-инкогнито, очнувшийся от амнезии, копаюсь во врачебных таблицах, пытаясь отыскать свое полное имя. Она ведь говорила, что училась в Праге, верно? Я ищу, бегаю по списку вверх-вниз, и, наконец, нахожу. Шестьсот сорок пятым номером в таблице бортпроводников шестьсот шестьдесят шестого отделения авиакомпании «Schmerz und Angst» я нахожу саму себя. Там так и написано: «Kleo Nuselska, stevardka»41.

Так вот какая у меня, оказывается, фамилия! Повинуясь неугомонному любопытству, я пытаюсь найти в этом же списке Монсьера И., но его нет. Е.И. здесь попросту не существует. Тогда я смотрю в графу, где все оставляют «сигнатюры», и старательно высматриваю знакомую роспись. О чудо! – и ее тоже нахожу. В круге росчеркнутая «И…» стоит напротив следующих данных: «Dantes Nuselsky, stevard»42.

41 Чешск. «Клео Нусельска, стюардесса».

42 Чешск. «Дантес Нусельский, стюард».

Брат и сестра? Муж и жена? Кем мы, получается, приходимся друг другу? Почему у нас одинаковые фамилии? Почему документы написаны на чешском, хотя мы живем в Большом Городе Моцарта, в городе, где заглавная буква «З» означает соль – при чем здесь эти пражские стеварды и стевардки?

И тут случается страшное. Но предсказуемое. Вскипевшая в горле кровь рвется вон, наружу, и с углов губ стекает прямо на списки фамилий. Стыд и смерть. Правой ладонью закрывая рот, левой я рыщу по непривычно высоким карманам форменного пиджака, в надежде достать носовой платок. И долго-долго кашляю. Со всеми сопутствующими декорациями: захлебываясь, трясясь, согнувшись напополам, я кашляю, и не могу остановиться.

Врач вопросительно смотрит на меня:

– И что прикажете с вами после этого делать?

– Я не знаю, – наконец, мне удается отдышаться, – вернее, я знаю, что мне нельзя летать. Но я это от всех скрывала…

– Туберкулез?!

– Называйте это чахоткой, пожалуйста! – я пытаюсь улыбнуться. – Так романтичнее звучит.

– У вас туберкулез, Клео! – негодует врач. – Какие вообще полеты? Вам необходимо срочное лечение!

– Да… – смотрю я в пол. – Я обещаю, что займусь этим. Непременно…

Я выхожу из кабинета предполетного медосмотра, и никуда больше не лечу.

А совсем скоро уже никто никуда не летит, так как приехавшая ко мне Мира убивает Хельгу Шмерц и Герберта Ангста, и концентрационной каменоломне приходит долгожданный конец.

15 ноября, 18:15

Ты меня как на веревке водишь, а я справиться с собой не могу. Домой надо было утром валить. Только хреново всем сделали. Дома тоже хреново.

17 ноября, 17:16

Так чай тоже заколдованный. Ты, если заколдовываешь, то все вокруг и сразу.

26 ноября, 15:13

Вот и не ломайся. Держи других, раз ты такая добрая и мирная, как говоришь. О какой власти над тобой? Ее никогда и не было. Не выдумывай.

27 ноября, 15:16

Ты никогда и не поймешь, что я тебя всегда хочу.

3 декабря, 13:38

Ну и фантазия у тебя. Я как проснулся – офигел, читая. У меня на телефоне денег не было просто. А ты напридумывала.

14 декабря, 12:42 Ты где потерялась?

14 декабря, 15:18

Ясно. Ты когда вернешься? Я из Алматы 16-го вернусь. Пересечемся.

21 декабря, 22:51

Да, только не надо тебя распинать – поживи еще.

22 декабря, 18:13

Да, черт, денег на счету нет! Последние на это сообщение трачу. Не заводись.

25 декабря, 0:06

И тебя с рождеством! Ты правда у Кафедрального Собора?

27 декабря, 19:18

Вена – это хорошо. Ты есть в наряде на Бали с 29-го по 2-е. Полетишь?

27 декабря, 20:45

Да, в отеле вторые сутки сижу. Ладно хоть кормят, но постель не меняют.

27 декабря, 23:08

Номер 645, милости прошу. А в три куда поедешь?

4 января, 14:13

Привет. Как глазки? Надеюсь, не ослепла! Так уверенно шла. Хочется тебе в них посмотреть. Кстати, спасибо, что Алоизе написала – удачно получилось.