X-AVIA

Часть вторая. ВРЕМЯ-ЙОТА.
Глава 13. «Черные Сады»

«Встали в белом воздухе драконы,

И танцуют на большом ветру…»

(Г. Гейм, «Осень»)

«Из самых недр садов доносилась тихая волшебная музыка, и я чувствовал, что она

непреодолимо влечет меня к себе. Я пошел на эти звуки по нетронутому снегу в

глубину темного сада. За поломанным забором начинался следующий сад; хмельной,

брел я по заснеженным тропинкам, среди голых деревьев, на ветвях которых кое-где

висели маленькие пожухлые яблочки, мимо компостных куч, покосившихся сараев,

пустых крольчатников, вдоль все новых и новых заборов. Не покажется ли среди

стволов загадочный трамвай? Не заблестят ли в кустах алмазы на диадеме

Королевы садов?»

(М.Айваз, «Другой город»)

Поселок «Черные Сады» примостился в двадцати минутах быстрой ходьбы до поворота на аэропорт. Население составляли в основном старики и дети дошкольного возраста, вывезенные сюда вечно занятыми родителями из электрического мегаполиса на лоно природы и чистого воздуха. Попасть в Черные Сады можно было двумя способами: на автомобиле, минуя, в зависимости от ситуации, распростертые или же закрытые деревянные руки двух шлагбаумов, или по железной дороге, но тогда от ближайшей станции приходилось идти сначала по лабиринту гаражей, в коридорах которого гул поездов вперемешку с завываниями ветра отражался наиболее зловеще, а затем по полю, холодному и осеннее-уставшему, с левой стороны тянулись безымянные склады, а едва заметная на многострадальном поле тропинка медленно, но верно выводила путника прямиком в поселок.

В нем было всего двенадцать домов, одна дорога и небольшой магазинчик. Но главной достопримечательностью Черных Садов, разумеется, была Гора. Вытянувшаяся вверх на две тысячи метров и упершаяся в небо исполинская земляная махина, она была покрыта облаками и туманами. В ее лесах бродили сгорбленные старички с котомкой грибов, на ее склонах зимой скользили редкие в этих далеких краях лыжники.

Дантес и я въехали в двенадцатый дом, находящийся у самого подножья Горы, на отшибе самих Черных Садов, третьего сентября, когда небо уходит уже совсем высоко, закаты багровеют все ярче, а насыщенности красок высохших листьев позавидует любой гербарий. Первые несколько недель мы питалась исключительно рисом, макаронами и картофелем, но, по прошествии некоторого времени, жилище становилось все более и более уютным. На столе появились журналы и газеты, на полках – словари и книги, в ванной комнате – всевозможные бутыльки, а на кухне, наконец, помимо стратегического запаса круп, соли и консервов, появились гроздья сладкого винограда, сыры, красная икра и изысканный горький шоколад Lindt.

Мы разведывали территорию. Ходили в лес, ходили по соседней деревне «Заборье», любовались на поля, над которыми каждый вечер эта непередаваемая словами серая дымка уплывала на запад… Мы покупали средства для мытья посуды, сметану, щетки для обуви, с пакетами в руках шли по деревне от железнодорожной станции, к Горе, к нашему новому дому, а дымка уходила на запад.

В доме появился наш запах. Мы лепили вареники вдвоем, я месила тесто, а И. раскатывал его пивной бутылкой (у нас не было скалки и денег, чтобы ее купить), заворачивал начинку, кидал в кастрюлю. Мы ели за нашим древним косым столом, все форточки немилосердно продували спину и шею, мы ели вареники, пили мутный чай, одолженный в цехе бортпитания. Мы приносили с работы полные карманы порционной соли, масла, плавленого сыра. Добытчики, мы вываливали награбленное на кровать, пока кто-то второй спал, будили победным кличем: посмотри, любовь, что за вкусности у нас будут сегодня!

Хозяйка дома, фрау Нахтигаль, жила неподалеку. Мы пришли заключать с ней контракт, Дантес был похож на итальянского мафиози, в черной кожаной куртке, темноглазый, с католическим крестом на шее. На мне была шляпа Джека-Потрошителя. В таком виде мы блуждали по Черным Садам, наводя страх и вызывая недоумение у тутошних аборигенов. Старушки молча смотрели нам вслед, а дети вскакивали со своих дворовых качелей, и бежали, обгоняя нас, чтобы еще раз взглянуть на таких необычных, маскарадных новоприбывших.

Мы ждали автобусы на конечной остановке под жутковатым и лаконичным названием «Гора». Автобус приезжал раз в сутки, всегда с задернутыми занавесками в салоне. Водитель ждал полчаса, пока наберется достаточное количество пассажиров. К зеркалу заднего вида была прикреплена икона Богородицы, и, пока автобус стоял на остановке «Гора», ожидая людей, водитель беспрерывно смотрел на икону, не моргая. Потом он, наконец, поворачивал ключ зажигания, и вез нас в аэропорт, на работу, в наш цех бортпитания.

Мы ехали мимо складов, мимо грузовых терминалов, через два железнодорожных переезда, вырываясь из объятий шлагбаумов, мы ехали мимо стоянок дебаркадеров, металлических и ледяных, мимо наглухо закрытых пустых ангаров, мимо елей и дубов, молча взирающих на нас, терших сонные глаза, выдвигаясь в четыре часа утра на смену.

В цехе нам выдали темно-синие робы. Я люто возненавидела эту одежду с самого начала. Прятала ее под длиннющими плащами, намеренно вытаскивала челку из-под заводского платка, за что получала постоянный нагоняй от начальства. Я красила ногти черным лаком, лаком цвета морской волны, фиолетовым лаком, лишь бы выделиться на фоне других работяг, фасующих бортпитание. Иногда я рассказывала другой сменщице в подсобке о книге своего брата Андрея, о моем бывшем муже Б., с которым жила в самом центре Большого Города, о своих любимых автомобилях. Женщины таращили на меня глаза, такие же усталые и заспанные, как и мои, с треснутыми кровавыми стрелками сосудов на белках, со слипшимися ресницами.

Дантес же, напротив, был, казалось, даже рад новому виду деятельности. Ничего нового, все тот же завод. Он спокойно относился к бездушной ленте конвейера и к этой чудовищной робе. Я отыскивала разные атрибуты, призванные подчеркнуть мою случайность и временность попадания на должность фасовщицы еды. Надевала самые дорогие украшения, подаренные мне когда-то Б., надевала их все и сразу, блистала бриллиантами под трескучими лампами дневного света в цехе.

– Как бы мне саботировать «Schmerz und Angst» сегодня? – полушутя и обреченно вопросила я однажды Монсьера Неудавшегося Бортпроводника, собираясь на смену, -Может быть, вот так? – я достала из шкафа шелковый шарф от Hermes.

Но И. вообще не разделял моих страданий. Иногда он, правда, жалел меня и недоумевал, что же меня держит в этой кошмарной каменоломне. Боже, я ведь все была готова стерпеть, лишь бы получить возможность летать по небу. Говорят же, они живут там, в небе. Я всегда думала, что мой мертворожденный брат Андрей, он же Аякс, обитает на дне морском, служит администратором Тихоокеанского отделения, и вообще он – первое приближенное лицо у самого Посейдона. Но, увы. Как уже говорила, я стояла многие часы и дни на береговой линии каких угодно морей, звала Андрея, братик мой любимый, кровинушка моя, явись мне, дай мне знак! – и ничего. Плакала, умоляла – Аякс так и не отозвался.

Тогда я позволила им сломить меня. Надевайте на меня вашу пошлую роскошь. Обложите меня «Металликой» и «Бойцовским клубом». Осыпьте меня штампованными золотыми цепями, цепями прикуйте меня к вашим нормам жизненных достижений и к вашим церквям – тогда я поверю в то, что души мертвых живут не в море, а на небе. Если только это небо даст мне увидеть моего Аякса…

Мы с Дантесом нашли неподалеку еще один Маленький Городок, в котором была больница, супермаркет и даже свой крохотный железнодорожный вокзал. Правда, до Городка тоже приходилось ехать на маршрутном такси не менее часа, но это уже было хоть что-то. В единственном книжном магазине там мы купили карту мира, повесили ее дома вместо ковра на стену. Мы купили цветные булавочки и мечтали о том, что, когда будем летать, приколем булавки на все города на карте, в которых нам удастся побывать.

Телевизор показывал чепуху, Дантес любил телевизор – я обнаружила в возлюбленном первый изъян, обнаружила его с блаженной улыбкой, прячась в его руки, такие же костлявые, как и мои, в полудреме валяясь на нашем разложенном диване после ночного труда с раскидыванием самолетной еды по контейнерам, под гуденье микроскопического телевизора в углу нашей нелепой и смешной гостиной.

Я возвращалась в Черные Сады, еле волоча ноги от усталости, рывком скидывая с себя ненавистную робу, я швыряла ее в угол, плелась в ванную, а потом валилась спать. Дантесу было гораздо легче, закаленному в подобных профессиях, он не переживал, не страдал недосыпом или вырывающимися всхлипами уязвленной самооценки: «Что я вообще здесь делаю?»

Как-то раз у меня случился приступ прямо в разгар работы. В цехе бортпитания всегда блюлась идеальная чистота, не дай бог какая зараза с грязных рук попадет на продукты. Шел пятый час моего марафона по каменоломне, молча делая свое дело, я вспоминала в уме французские глаголы, и застопорилась на «прекословить», как началось. Кашель удушил меня прямо у станка, и кровь капала из перекошенного рта на ленту, на движущуюся по ней веселую вереницу еды, я же ничего не могла с собой сделать. Тогда заместитель начальника влепил мне жуткий выговор, «нам тут больные не нужны!», я даже подписала какую-то служебную записку о вычете премий из моей зарплаты. Только бы скорей попасть домой, думалось мне той бесконечной ночью, я глядела на циферблат своих Longines, уже поцарапанный где-то здесь, в цехе, и ждала одного – только бы добраться до дома.

– Я не могу здесь работать! Я ненавижу эту каменоломню! – повисла я на Дантесе в прихожей.

– Тише, тише, успокойся, – он гладил меня по голове.

– У меня чудовищно болят ноги!

– Приляг, Кристабельхен. Ножки пройдут, все будет хорошо.

Так он успокаивал меня, пока мое сознание полностью не растворялось в вымученных сновидениях. И. шел в лес за грибами, потом жарил их с картошкой, к тому часу уже наступало время ужина, я просыпалась, мы ели, а после я провожала Дантеса на его смену, все в ту же каменоломню. И до утра вертелась на диване, на котором невозможно было уснуть, если рядом нет И., пила кофе, читала привезенные с собой из Большого Города книги, печатала что-то по мелочам, пока за окном в Черных Садах ухали совы в такт моим беспокойным инсомническим мыслям.

Зато днем здесь было просто великолепно. Соловьи заливались чудесным пением, лучи солнца нежными иголками пробивались сквозь черные ветки за окном, сквозь наши полуистлевшие от времени шторы на кухне. Мы пили кофе с порционными сливками, мы стирали и перестирывали наши робы – достойная замена белоснежным рубашкам. Дантес мазал мне ноги кремом против варикозного расширения вен – они болели так сильно, что, случалось, мне снились кошмары с отрезанием конечностей. Мы покупали вино в бумажных пакетах, кипятили его, добавляли туда мед и лимон, потом пили, чтобы не простудиться, чтобы иметь здоровье и силы выйти на работу, и получить деньги.

Теперь уже у нас обоих было очень мало денег. Но никого не было в округе счастливее нас, с пустой картой на стене и коробочкой цветных булавок, с холодильником, полным свистнутых «плохо лежащих» где-то продуктов, никого не было счастливее нас, по ночам слушавших аудиолекции по философии и теологии, учивших древние письмена и иероглифы.

Мы ни разу не поднялись на Гору, потому что, даже живя у нее под пяткой, невозможно было избавиться от этого суеверного ужаса, охватывающего любого человека, задирающего голову вверх, к далекой заснеженной вершине. На автобусной остановке «Гора» было три скамейки под козырьком и урна для мусора. Мы покупали домой хлеб, и ели его горячим прямо на остановке под сентябрьско-октябрьскими ливнями.

Большой супермаркет с горячим хлебом находился в том самом соседнем Городке, на безымянной остановке, у нее действительно не было названия, только к столбу была привинчена непонятно откуда взятая фанерная табличка «НЕ СЛЕЗАТЬ С КАРУСЕЛИ!». Может быть, ее принесло сюда из какого-то детского парка? Причем здесь вообще карусель? Я видела таблички «БЕРЕГИСЬ ПОЕЗДА!» и «НЕ ПРЫГАТЬ С ПЛАТФОРМЫ!», когда мы с Дантесом стали так близки, что он показал мне электрички, и их тамбуры, и чистил апельсинки в дороге… Но «НЕ СЛЕЗАТЬ С КАРУСЕЛИ!» – это было сильно. Всё вокруг было пронизано неким неведомым и непонятным мне гротеском, вплоть до автобусных остановок. Мне вспомнились строчки из самой известной песни Babylon Zoo:

«I can’t get off the carousel,

I can’t get off the carousel,

I can’t get off the carousel,

I can’t get off this world.» 17

17 Англ. «Я не могу слезть с карусели,

Я не могу слезть с карусели,

Я не могу слезть с карусели,

Я не могу слезть с этого мира.»

В большом супермаркете мы брали хлеб, и ели его там же, ожидая маршрутное такси, прикрывшись «карусельным» щитом, пока хлеб не остыл, я мяла его в руках, прежде чем съесть, согревала пальцы. Потом мы ехали домой, в коридоре жили и правили кожаная куртка И. и моя шляпа Джека-Потрошителя. Мы возвращались в Черные Сады, в наш поселок, мимо все тех же вековечных складов и ангаров, мимо полей, над которыми туманная дымка уходила на запад, мимо столбов линий высоковольтных передач, мы вваливались в наш дом, одним местоимением ставшие я и Дантес, и раскладывали покупки, неизменно при встрече на углу комнаты целуя друг друга, мы обживали Черные Сады.

Одним местоимением я и он бесконечно сидели на кухне, так как это была самая теплая комната, и, чтобы еще больше согреться, я расчерчивала мелком на линолеуме квадратики «классиков», прыгая по ним и по памяти при этом декламируя Гёте, И. смеялся и аплодировал мне, сидя на табуретке, я заставляла его повторять за мной строчки на немецком, потом на каждом выдохе мы читали вслух Гёте уже хором; одним крепким, с заглавной буквы написанным местоимением мы обживали Черные Сады.

– Обещай, что никогда отсюда не уйдешь, – попросил меня Дантес.

– Обещаю, что никогда отсюда не уйду, – ответила я. Чеховское ружье висело на стене спокойно.