X-AVIA

Глава 5. Зеленые яблоки

«Ленивой лани ласки лепестков

Любви лучей лука

Листок летит лиловый лягунов

Лазурь легка

Ломаются летуньи листокрылы

Лепечут ЛОПАРИ ЛАЗОРЕВЫЕ ЛУН

Лилейные лукавствуют леилы

Лепотствует ленивый лгун

Ливан лысейший летний царь ломая

Литавры лозами лить лапы левизну

Лог лексикон лак люди лая

Любовь лавины = латы льну.»

(Д.Бурлюк, «Лето»)

Кристабель – к Дантесу:

Нет, это ужасное слово я не буду говорить. Когда ты его сказал, я ответила: «Не говори глупостей». Когда ты говоришь, что любишь меня, я отвечаю, что ты говоришь глупости.

Кажется, я люблю тебя за то, как ты конвульсивно дышишь, как экстатично лепечешь и не помнишь потом, что за слова и в каких децибелах, я люблю тебя, когда твой ясный взгляд стекленеет, и ты ничего не можешь соображать, я веду тебя за руку, как на поводке, и говорю, а если там – ад и преисподняя, ад и пытки со смертью, ты провалишься, и ты проваливаешься, к чертям на сковородку, я хохочу тебе в лицо, я говорю: «Попроси еще раз, ты недостаточно хорошо просишь меня». И ты, уже сгоревший в аду за всё, с невозможно остекленевшими мутными глазами, ты говоришь: «Умоляю, Кристабель, умоляю тебя, Кристабельхен». Я отвечаю: «Тогда верю»; ох черт, когда ты смотришь на меня, когда я могу разломать тебя, разбить вдребезги, я могу взять тебя и разорвать в клочья, когда ты настолько беспомощнее не бывает, с моими комплексами и диктаторскими замашками, да, таким я люблю тебя больше всего.

И не хочется, да. Так обоюдно не хочется есть, спать, выходных. Как смешно, если так случается, когда тебе уже столько лет, и кажется, свой, пардон, ушат дерьма в этой области уже давно получил гигабайтом жизненного опыта по лбу. Твоя фамилия, was ist ihre Vorname?8, твою фамилию я люблю больше всего, а ты, забавный, сначала подумаешь, что я примеряю ее на себя, боже упаси, в моей-то фамилии есть даже скрипичный ключ – в знак того, что я такая рок-звезда, ты улыбнешься, а я надену темные очки. Когда я тебя ненавижу (когда не вижу, дома) – твоя фамилия увязает оскоминой на зубах, такая несклоняемая, неспрягаемая, просит твердый знак в окончание. Я скажу, что все твои однофамильцы – никто, ибо только у тебя одного она заменяет имя.

Закончили в пять, разомкнули объятия – половина восьмого уже. Ты говоришь, что отсчитывал последние пятнадцать минут на учебе так долго, а тут время летит быстрее всех истребителей. Я записывала твои фразы урывками в своем блокноте, и там же, в начале листа, тогда же сделала пометку-обращение: «Извини, если пишу это, вдруг потом не найду, где вспомнить все в деталях». И сейчас печатаю по блокноту, про фамилию, которая на самом деле твое имя, такая нелепая и просящая себе твердый знак божественная фамилия!

8 Нем. «Как ваша фамилия?»

И рубашка. Накрахмаленная. Пахнет утюгом и стиральным порошком. Когда ты целуешь мои пальцы, я убираю их – они, должно быть, такие грязные. Когда я целую твои пальцы, ты убираешь их – они, должно быть, такие грязные. Когда мы говорим, мы говорим, так быстро перенимая друг у друга лексикон и интонации, посмотри, какая я смешная, если бы не ты, или ты, но со стороны, или ты, но если бы не любил меня так же безумно, ты, наверное, глядя на меня такую сейчас, просто умер бы от смеха.

И мы оба такие худые, мы все мысли договариваем друг за другом. Последний раз ты ел позавчера, я могу не есть вообще, и непонятно, откуда берется столько сил: просыпаться каждый день в несусветную рань, чтобы нестись, сбивая прохожих, на полусогнутых идти до ближайшей очередной (которой тысячной по счету?) лавки, и можно хохотать, можно рыдать от счастья, можно зарываться друг другу в плечи еще немного, еще сорок минут, до начала рабочего дня.

Ты сказал, что никого никогда так не любил. Я ответила не помню что. Я спросила, нет ли под обшивкой сознания дебильных фантазий том, что у них всех всё заканчивалось скукой и привычкой, а мы с тобой – особенные, мы – боги, мы бы провели пешком через Анды тех несчастных, живших в горах в разбившемся самолете. Нет ли такой мысли, что я – возможно, и есть та единственная, что у нас-то точно все будет по-другому.

И ты сказал. Твой взгляд опять стал таким, который мне больше всего нравится – остекленевшим. Ты сказал, что до последнего не хотел этого озвучивать. И если бы ты мог быть, хоть в самой бредовой идее, тем самым единственным для меня, я-то у тебя давно единственная. Та самая. Те самые, кого искали по миру и никогда не находили. И что у нас точно все было бы по-другому.

Мы встретились под часами, до этого ты сорок минут смотрел на мои окна в нашем с Б. стеклянном дворце на улице имени Ротшильда. В аэропорту мы купили дорогой и вкусный латте. Мы были андеграундом – в джинсах и футболках, в кедах, никакого дресс-кода, такие нереально худые. После занятий впервые ели вместе. Я ела греческий салат. Ты ел пиццу и наедался одним кусочком. В зале ожидания ты сказал, что больше нет ни имен, ни фамилий, ни года, ни людей, а есть только мы с тобой как одно целое, потому что мы с тобой и есть одно целое, и это лето. И ткань, как нам идут любые ткани, и жара, духота, свалявшиеся волосы, как это все прекрасно.

Ты сказал, какой капец, когда теряешь контроль над собой. Когда знаешь, что любовь а) умирает; б) превращается в дрянь; но не можешь перестать ляпаться. Ты сказал, мы влипли.

Мы смотрели друг на друга, пока ели, пока вытирали лоб в душном самолете, ехали, как мялся воротник, как пачкались глаза. Я сказала. Ты сказал. Все было одно и то же, что бы кто из нас ни говорил – мы говорили одни и те же вещи.

Ты спросишь меня, какой я группы крови, и на мой ответ скорчишь рожицу: «Ох, аристократия!». Тогда я, приложив руку ко рту, изображу полуиндейца-полунеандертальца, намекая на первых обитателей земного шара с первой группой крови. И я решу купить в автомате на перемене шоколадку. Только пружинка заела, и шоколадка не выпадает в окошечко. Тогда ты подойдешь к автомату и потрясешь его немного, чуть не опрокинув на себя, и я получу свою шоколадку. Правда, пока ты будешь раскачивать автомат, я со смехом умозаключу вслух, что, дескать, вот они, методы добывания пищи у представителей первой группой крови. Ты подкинешь в огонь еще немного дров, для полноты картины, «чтобы мой образ у Кристабель сложился еще более полноценным», и покажешь удостоверение, эти водительские права на трактор, или что-то подобное, очень забавное и сельскохозяйственное.

Я изрисую твою тетрадь краткими резюме: «Monsieur Dantes, geboren am 1 Juni in Stepnogorsk»9. Буду называть Степногорск Штепногорском. Ты подаришь мне ручку, голубую с серебряными звездочками, моего любимого цвета и орнамента, она и писать будет тоже блестками. Ты стырил эту ручку у своего малолетнего сына, стыдно!

9 Нем. «Мсье Дантес, первого июня рожденный в Степногорске».

Когда мы признаемся что совместная трапеза – это так интимно, вдруг кто-то из нас сможет разлюбить, увидев, как другой ест? Пицца с греческим салатом топят айсберг смущения, кажется, мы даже не так уродливы, пережевывая еду, сидя за одним столом забитый тестом рот напротив рта с оливками. Я цепляю одноразовой вилкой фетаки, угощаю тебя, а потом ты говоришь, что обожаешь сладкие сыры, такие, например, как «Гауда». Я думаю, вот мерзость, они такие невкусные. Зато я люблю колу, ты говоришь, что она вредна для здоровья, и что, например, суп надо есть хотя бы раз в неделю, «это полезно!» Боже мой, да сколько тебе лет, чтобы так трепетно относиться к желудку, Монсьер Бортпроводникъ? Я пью колу со льдом литрами в картонных Граалях придорожных закусочных, в банках емкостью 0,33л, в бутылках и даже дома из керамической кружки – пузырьки в желудке помогают обмануть чувство голода. Тебя это изумляет. Ты жаришь мясо и любишь (о, ужас!) сало, а я – вегетарианка, но одно нас уравнивает. Горький шоколад. О, да вы гурман-ценитель. Я спрашиваю, пробовал ли ты горький Lindt с апельсином или с перцем. Ты удивляешься, что кто-то придумал смешать шоколад с перцем, вот как любопытно! Ты опускаешь глаза и говоришь, что вообще не ешь Lindt, так как он – дорогой. Я не понимаю, что за беда такая: этот шоколад тебе не по карману, но ведь он стоит вовсе не много! Ты объясняешь, что, бывает, когда есть свободная денежка, раз в пару недель можно купить плиточку (название марки). Она стоит как одна пятая плитки Lindt’а. Что за бред, я в притворном ужасе отшатываюсь от тебя: «И., вы меня пугаете!» Ты пожимаешь плечами: «C’est la vie». Селявикать ты тоже недавно научился у меня, так же, как и перехватил термин «трюизм».

«Трюизм» нас одолевает вместе с диким хохотом после учебы. Мы придумываем особые правила прононса этого слова. Так, надо поднять подбородок как можно выше, повернуть лицо слегка в сторону, поднять брови, сжать губы, выкинуть манерным жестом вперед правую или левую ладонь и, закрыв глаза, протянуть «трюизм!», очень желательно при этом картавить и пылать восторгом.

Мы смеемся так заливисто, и приводим такие тезисы себе в оправдание, что любой адвокат сошел бы с ума от зависти. Мы обвиняем самих себя сатурнианскими прокурорами на Страшном Суде. Холодная вода из кулера в пластмассовый Граальчик, его можно растянуть на весь день, с восьми утра до пяти вечера, а потом будет путь домой через парк, я поеду домой, ты – к себе, на своих зеленых пригородных электричках, меня рассмешат названия мест, в которых ты живешь, я сложу их в стишок, ты поразишься моей гениальности, тебя совсем не рассмешит название улицы, на которой живу я – на улице имени Ротшильда, ты во всем видишь издевательства над твоей финансовой несостоятельностью, и я пошлю тебя к черту с твоими домыслами, мы возьмемся ладонь в ладонь и машинально обернемся назад, чтобы никто не шел следом, мы пойдем купить воды или сигарет, или еще чего-то в ларек со словоохотливой тетенькой-продавщицей, она будет шутить с нами, потом мы дотащим набранное богатство до лавочки напротив детской площадки, песочница порывом ветра засыпет мои босоножки, я поморщусь, ты улыбнешься, мы сядем на скамейку, я достану из сумочки яблоко.

Я приносила с собой на занятия зеленые яблоки. Единственное, чем можно было перекусить в такую жару. Я откусывала первая, в обеденный перерыв, и протягивала руку, как Змей Еве, тебе это яблоко, Библию вспомнил ты, я же тащилась по яблокам, потому что стянула свой рокзвездный имидж с Белоснежки, а яблоко – ее фетиш, но ты все равно говорил про дьявола. О том, что я попаду в ад. Я спросила, куда же ты тогда попадешь. Ты ответил, что ты давно уже там, что ты виноват, что ты будешь ждать меня на сковородке, я рассмеялась, сковородка – это и есть Большой Город в плюс сорок по Цельсию, как сегодня, например. И ты закончил эту шутку за меня. Мы кидали в урну возле лавочки яблочные огрызки.

Становилось лучше. Забыла о том, как когда-то каждое утро начинала с ложки яблочного уксуса, чтобы подавить аппетит, чтобы похудеть, чтобы не хотеть есть. Теперь стала кушать яблоки прилюдно, исправлялась, становилась лучше. Сидя на лавке и хрумкая яблоками, твое лицо на моем плече, я запрокинула голову и посмотрела на небо, аквамариновое, свежее. И небу тоже улыбалась: братик Аякс, я нормально питаюсь. Братик Аякс, у меня больше нет проблем с едой.

Я называю весь этот период «яблочным томлением», что звучит пошлятиной, но очень соответствует моменту.