Южный ветер

ГЛАВА XXIV

Пальба прекратилась, лодка вновь заскользила вперёд. Но глаза мистера Херда оставались прикованными к зловещей чёрной скале. Лучи солнца уже высушили покрывавшую её влагу, и теперь скала поблёскивала ровно и тускло. Казалось, в ней кроется какая-то пагубная сила. Какой-то демон, обживший это место, словно выглядывал из её расщелин или возносился к вершине скалы от бирюзового оттенка воды у её подножья. Скала самоубийц!

Его вновь охватило неясное дурное предчувствие, ощущение надвигающейся катастрофы. Неожиданно это чувство обрело чёткие очертания. Ужасная мысль пришла ему в голову.

— Вы думаете, что Денис может…? — начал он.

Друг его, похоже, утратил к этой теме всякий интерес. Подобное с ним часто случалось.

— Денис? На самом деле, я ничего не могу сказать. Он недостаточно откровенен со мной… Почитай отца твоего и мать твою, — начал он, возвращаясь к прежнему разговору. — Что вы думаете об этом древнем завете, Херд? Не кажется ли вам, что он окончательно устарел? Разве не был он установлен в совершенно иных условиях. Почитай отца и мать твоих. Но за что? Государство даёт детям образование, кормит их, обнаруживает и излечивает их болезни, моет их и взвешивает, следит за их зубами и желудками, указывает, в каком возрасте они могут начать курить и посещать пивные: что осталось от авторитета родителей? То же государство предоставляет старикам пенсии и крышу над головой: что осталось от прежнего сыновнего долга? Ныне и дети, и родители равно обязаны обществу тем, что они когда-то получали друг от друга. Да и от прежнего влияния географического фактора на создание домашнего очага мало что уцелело. И богатые, и бедные одинаково мотаются из страны в страну, с квартиры на квартиру; мы теперь преломляем хлеб не за отчим столом, а в клубах, в ресторанах, в закусочных. Немало людей, предполагавших создать собственный дом, обнаруживали, что они всего-навсего открыли харчевню для друзей. Заметьте также, что семья лишилась присущего ей когда-то священного значения: вера в её сверхъестественные начала, служившая смазкой для колёс этой машины, выдохлась, и машина стала поскрипывать. Жизнь в индустриальном обществе покончила с прежним понятием дома. Requiescat![48] Почитай отца и мать твоих! Индустриализация уничтожила эту заповедь. Не укради. Вдумайтесь в это предписание, Херд, и спросите себя, не лопнет ли коммерция от смеха, едва услышав о нём. Если мы хотим вернуть этому древнему собранию законов какое-то подобие жизненной силы, необходимо заново переписать, обновить каждый из них. В современной жизни они не пригодны, они представляют чисто исторический интерес. Нам нужны новые ценности. Мы больше уже не кочевники. Пасторальные воззрения земледельца погублены индустриализацией. И современные евреи лишь улыбаются, видя, как нас ослепляют странные верования и предания, из которых сами они давным-давно выросли. Кстати, куда подевался Мартен?

— Как я слышал, уехал.

— Резвый малый. Удивительная история. С чего это он?

Стремительный отъезд Мартена удивил всех. Даже Анджелину.

Она удивлялась, не более.

Знай Мартен о её удивлении, он, может быть, почувствовал бы искушение задержаться. Но Мартен по молодости своей не был практическим психологом. Полдня он прожил в страхе перед тем, что именовал «неизбежными последствиями»: он не понимал, что существует разряд людей, которым на любые последствия наплевать, и не успел — по причине чрезмерной занятости минералогией — овладеть иными науками, способными указать ему, что Анджелина как раз из них. Она миновала эту стадию — с гомерическим смехом — задолго до его появления на Непенте. Теперь она удивлялась и только.

Он бежал из мест, помнивших о его ночной романтичности, в таком ужасе, словно по пятам за ним гнались мстительные Фурии, и оставил незавершёнными половину своих геологических прожектов. Если бы он доверился добродушному дону Франческо, тот, возможно, рассказал бы Мартену нечто такое, что пошло бы ему на пользу. Но молодой учёный на дух не выносил христианских священнослужителей. И теперь, подобно иным нетерпимым людям, расплачивался за свои предубеждения.

— Похотливый зверёныш, — продолжал Кит. — И типичный еврей — зубоскал и насмешник. Вы замечали? — это племя ни к чему не питает почтения, всё норовит развалить. Они перемещаются между слоями общества — вверх, вниз — подобно некой будоражащей жидкости, оставаясь совершенно бесчувственными к нашим идеалам; они испытывают сатанинское наслаждение, расшатывая наши застарелые представления о добре и зле. Должен признаться, тем они мне и нравятся — кое-каким из этих представлений давно пора рухнуть. Но однако же и у них имеется слабое место, своя ахиллесова пята — музыка, к примеру, или шахматы. Когда снова будете в городе, не забудьте заглянуть в маленький шахматный клуб на Олдгейт-Ист-Стейшн. Последите за их лицами, это лучше любого спектакля. И при всём их материализме в них есть какая-то женская закваска — нечто восторженное, не от мира сего. Ради какой-такой выгоды Мартен, скажем, возится со своими минералами?

— Ради профессорского звания.

— Что ж, может и так. У него темперамент профессора, особой поэтичностью он не отличается. Если бы вы спросили его: «Что это за волшебные скалы, схожие очертаниями с неким органом, на котором играют Титаны, и словно объятые фиолетовым пламенем?», он ответил бы вам: «Орган, чтоб я сдох! Это столбчатый литоидид.» Я почерпнул от него кое-какие сведения, но, боюсь, недостаточные. Жаль, что его нет сейчас с нами. Он мог бы нам что-нибудь рассказать.

И мистер Кит, вечно жаждущий новых знаний, немного взгрустнул об утраченных возможностях. Привычная пиратская склонность к приобретательству охватила его. Он сказал:

— Пожалуй, пора мне взять геологию за горло. Это такая мерзость — чего-то не знать!

Тем временем его спутник обозревал проплывавшую мимо панораму, отдающую великолепием ночного кошмара. Он смотрел на отвесные стены воздушной пемзы, на утёсы из лавы, на застывшие водопады — белые, чёрные, кроваво-красные, бледно-серые и хмуро-коричневые, запятнанные стеклянистой глазурью обсидиана или рассечённые извилистыми дайками^{119} в сверкающих металлических искрах. Следом шла какая-нибудь трещина или скопление ошеломительных каменных игл причудливых оттенков и форм, перекошенных, заострённых, грозящих вот-вот завалиться; следом за ними — крутая стена известкового туфа, безупречная в своей красоте, не имеющая, словно шёлковый занавес ни пятна, ни изъяна. Лодка плыла всё дальше, он вглядывался в жуткие лощины, прорезанные дождями в россыпях вулканического шлака. Зияющие раны, сверкавшие всеми цветами гниения. Их стены покрывала яркая азотистая сыпь, слепящая сера, больная зелень вулканического стекла, багровые мышьяковистые прожилки, дном им служил безумный лабиринт валунов.

Он вглядывался в эти сумасшедшие напластования, в этот хаос добела раскалённой природы, обрамляемый густым синим пламенем моря и неба. Хаос мирно покоился перед ним, словно фантасмагорический цветок, чудовищная роза, обморочно плывущая, запрокинувшись, навстречу солнечным ласкам.

Всё это епископ видел глазами, но не разумом. Разум его витал в иных сферах. Он пытался «открыть себя» — честно и без снисхождения. Что если его человеческие ценности и вправду ошибочны?

Фома, сомневающийся апостол…

Африка заставила его думать, превратила в человека более молчаливого и склонного к размышлениям, чем прежде. А теперь это внезапное, странное воздействие Непенте, побуждающее его мысли двигаться всё дальше, в сторону от привычной для них колеи.

Вот Кит, человек совершенно иного склада, приходящий к заключениям, на которые сам бы он не осмелился. Так насколько же они применимы в современных условиях, эти древние иудейские предписания? Остаются ли они по-прежнему пригодными в качестве руководящих принципов жизненного поведения?

— Вы человек откровенный, Кит, и я, как мне кажется, тоже. Во всяком случае, честно стараюсь таким быть. Меня интересует ваше мнение. Вам, похоже, не по душе Моисей с его заповедями, которые мы привычно считаем основами этики. Я не хочу с вами спорить. Я хочу услышать мнение человека, во многом отличного от меня; вы как раз такой человек. И я думаю, что способен вынести почти всё, — со смехом добавил он, — под этим, как вы выразились, ясным языческим светом.

— Я интересовался такими вещами, когда был мальчишкой. Полагаю, все приличные мальчики интересуются ими, а я уважал приличия даже в том нежном возрасте. Ныне я ещё могу подобрать для себя восточный ковёр, но в восточных богах проку не вижу.

— Чем же они вас не устраивают?

Прежде чем ответить, мистер Кит немного помолчал. Потом сказал:

— Недостаток восточных богов в том, что их создали пролетарии, и создали для аристократов. Соответственно эти боги и действуют — дистиллируя мораль своих создателей, эманацию, на мой взгляд, нездоровую. Боги классического периода были иными. Их придумали интеллектуалы, ощущавшие в себе способность поддерживать со своими божествами какое-то подобие дружеских отношений. Люди и боги общались практически на равных. Они шли по земле рука об руку. Это были, так сказать, горизонтальные или нижние боги.

— А те, другие?

— А те боги верхние, вертикальные. Они обитают где-то над нами. Почему над нами? Опять-таки потому что их создали пролетарии. Пролетарий же склонен к самоуничижению. По этой причине он изготовил бога, которому нравятся подхалимы, который смотрит на пролетариев сверху вниз. Пролетарии сделали своё божество пуще всякой меры добродетельным и далёким от человека, тем самым принизив себя. Я же подхалимства не одобряю. А значит, не одобряю и вертикальных богов.

— Вертикальных богов…

— Если вы постучитесь в мою дверь в качестве почтенного гостя, я с радостью покажу вам моё жилище. Вы можете также прокрасться через сад, забраться ко мне в кладовку и выяснить, если это вам интересно, все подробности моей частной жизни. Но когда вы снимете угол где-нибудь на чердаке, с которого просматриваются мои комнаты, и станете целыми днями торчать у окна, следя за моими передвижениями и записывая всё, что я делаю, то я, чёрт побери, назову ваше поведение вульгарным. Вертикальные боги чересчур любопытны. Я не люблю, чтобы за мной подсматривали. Мне не нравится, когда на меня заводят досье. Мой парк предназначен для наших с вами прогулок, а не для того, чтобы на него таращился кто-то чужой. Кстати, это напомнило мне, что вы давно уже у меня не бывали. Приходите посмотреть на мои японские вьюнки, они того стоят! Как раз сейчас они в полном цвету. Когда вас ждать?

Похоже, мистер Кит уже устал и от этого разговора. Честно говоря, он почти что скучал — настолько, насколько вообще позволял себе испытывать скуку. Но собеседник не позволил ему увести разговор в сторону. Он хотел во всём разобраться.

— Вертикальные и горизонтальные боги… Подумать только. Звучит немного святотатственно.

— Давно не слышал этого слова.

— Так вам не кажется необходимым какое-то высшее существо, управляющее человеческими делами?

— До настоящего времени не казалось. Я могу отыскать в моём Космосе место для божества, но лишь как для побочного продукта человеческой слабости, экскрементов воображения. Дайте мне самого шикарного бога, когда-либо восседавшего на облаке или завтракавшего с деревенским дурачком, и клянусь вам, я не буду знать, что мне с ним делать. Сам я старинных безделушек не собираю, а Британский музей и без того уже переполнен. Возможно, Герцогиня могла бы найти ему применение, если, конечно, он разбирается в кружевных облачениях и хоровых мессах. Кстати, я слышал, она собирается на следующей неделе вступить в лоно Католической церкви, после церемонии состоится завтрак. Вы будете?

— Вертикальные и горизонтальные боги… Никогда не слышал о такой классификации.

— Между ними огромная разница, дорогой мой Херд. С нижними богами человечество общается напрямую. Что сильно упрощает дело. А специфическое расположение тех, других — прямо над головой да ещё на огромном расстоянии — заставляет использовать для выражения взаимных пожеланий запутанный словесный код, обыкновенным людям непонятный. Без такого громоздкого приспособления, служащего для преодоления расстояния и установления связи, вам при наличии богов этого рода не обойтись. Оно называется теологией. И оно в значительной степени осложняет жизнь. Да, — продолжал он, — система вертикальных богов не только вульгарна, она запутана и требует больших затрат. Вспомните об убытках, о мириадах людей, которых пришлось принести в жертву из-за того, что они неверно поняли одно из составляющих код загадочных слов. Почему вы так цепляетесь за эти головоломки?

— Ну, отчасти хотя бы потому, что они влекут за собой важные практические выводы. Вы слышали о ван Коппене, американском миллионере, и о скандале, связанном с его эксцентрическими привычками? Я как раз вчера задумался…

Тут в разговор снова встрял надоедливый старый лодочник.

— Видите тот высокий обрыв, джентльмены? С ним был смешной случай, очень смешной. Тут один чёртов дурак иностранец цветочки собирал. Всё время собирал на нехороших скалах, иногда обвязывался верёвкой, боялся упасть; верёвкой, ха-ха-ха! Дрянь человек. И бедный. Нет денег совсем. Всегда говорит: «Все итальянцы лжецы, а куда идут лжецы? В Ад, конечно. Вот куда идут лжецы. Вот куда пойдут итальянцы». Это богатый человек, он говорит лжец бедняку. А бедняку лучше не говорить лжец богатому. Это так, джентльмены. Однажды он говорит лжец доброму старому итальянцу. Добрый старик думает: «Ну погоди, вонючее отродье незаконнорождённой свиньи, погоди». У доброго старика был над тем обрывом большой виноградник. Однажды он пошёл посмотреть, как растёт виноград. Посмотрел на край обрыва, а там верёвка висит. Очень странно, думает он. Тогда он посмотрел на конец верёвки и видит, висит дрянной человек. Это так, джентльмены. Дрянной человек висит в воздухе. Не может выбраться. «Вытяни меня», говорит он. Добрый старик, он засмеялся — ха-ха-ха! Так смеялся, что живот заболел. Потом вынул нож и стал резать верёвку. «Видишь нож?» — крикнул он вниз. «Сколько за то, что вытяну?» Пятьсот долларов! «Сколько?» Пять тысяч! «Сколько?» Пятьдесят тысяч. А добрый старик говорит тихо-тихо: «Нет у тебя никаких пятидесяти тысяч, ты лжец. А куда идут лжецы? В Ад, конечно. Вот куда идут лжецы. И ты туда пойдёшь, мистер. В Ад.» И он перерезал верёвку. Тот полетел вниз, бабах! вертится в воздухе, как колесо с фейерверком, первая скала — трах! вторая скала — трах! третья скала — трах! четвёртая скала — та-ра-рах! Шестьсот футов. А потом, как лепёшка, в воду. Это так, джентльмены. Куда он потом подевался? Уплыл в Филадельфию? Не думаю! Утоп, конечно. Ха-ха-ха! Добрый старик, когда вернулся утром домой, он смеялся. Он смеялся. Просто смеялся. Сначала тихо, потом громко. Всё время смеялся, скоро и семья вся тоже. Десять дней смеялся, чуть не умер. После поправился и прожил ещё много добрых лет. Теперь он в Раю, Господь да упокоит его душу! И никто не узнал, никогда. На Непенте хороший судья. Здесь всегда хорошие судьи. Всё знает и ничего не знает. Понимаете? Здесь все люди хорошие. Это так, джентльмены.

Эту историю он рассказал с сатанинским пылом, покачиваясь взад-вперёд, как если бы его сотрясала потаённая радость. Затем, смачно сплюнув, снова взялся за вёсла, которые выронил, жестикулируя.

Епископ задумался. Что-то в этом рассказе было не так — что-то в корне неправильно. Он повернулся к Киту:

— Должно быть, и этот человек тоже лжец. Если, как он говорит, никто ничего не узнал, он-то откуда же знает?

— Тише, мой добрый друг. Он думает, будто мне ничего не известно, но он ошибается. Всё это приключение случилось с его отцом.