Южный ветер

ГЛАВА XXX

В ту ночь все обитатели острова основательно напились в честь ниспосланного Святым благодеяния, — все, кроме мисс Уилберфорс, достигшей пика своей активности гораздо раньше — в четыре часа пополудни, ещё во время факельного шествия.

В клубе дым стоял коромыслом — ломались стулья, бились бутылки, сшибались со стен гравюры, посвящённые спортивным сюжетам, — и всё из-за смешного, но довольно скабрёзного спича, в котором Европа противопоставлялась Австралии, произнесённого недавно прибывшим на остров членом новозеландской Палаты представителей, сразу после своего выступления удалившегося, хромая, к себе в гостиницу — с повреждённой скулой и подбитым глазом. Наиболее буйных завсегдатаев во время этого инцидента вытолкали из Клуба или разнесли по их жилищам. В Клубе осталось около половины членов — людей умеренных в отношении виски, но в той или иной степени всё-таки надравшихся, как того требовал случай. Осталась лига картёжников, среди которых выделялся мистер Мулен, раскрасневшийся и до того лихо соривший деньгами, что всякий, кто его видел, готов был поклясться, что он либо вот-вот получит наследство, либо уже завёл шуры-муры с богатой женщиной. В другой комнате члены так называемой лиги похабников во главе с сомнительной репутации мистером Хопкинсом, обменивались сведениями, негожими для утончённого слуха. Артистическая лига, прискорбно оскудевшая после выдворения четырёх её обладающих наиболее развитым воображением и мужественностью представителей, особо отличившихся в потасовке, состояла теперь всего из двух молодых людей, одного литератора и одного же литературного критика, оба сидели в углу и в скорбных тонах беседовали о колористических соотношениях.

Не примыкавшие к этим сообществам завсегдатаи по обыкновению расположились в самых удобных креслах, выставленных на балкон. Они неторопливо, как положено джентльменам, потягивали виски и всё никак не могли нашутиться над бедным маленьким норвежским профессором с его ошибочными подсчётами. Один из них, появлявшийся на Непенте через неравные промежутки времени, свежий, точно Анакреон^{135}, престарелый пьяница, которого все знали под именем Чарли и которого даже старейшие из жителей острова помнили только в одном состоянии — в состоянии благодушного подпития, говорил профессору:

— Вместо того, чтобы постыдным образом накачиваться виски, вы бы лучше отправились путешествовать. Тогда бы вы научились не выставлять себя на посмешище, как сегодня с этим пеплом. Тоже, нашли о чём толковать, о вулканах! Да вы когда-нибудь видели Пич-лэйк на Тринидаде?^{136} Жуткое, кстати, место, этот Тринидад. Совершенно невозможно понять, где ты, собственно говоря, находишься. Хотя не могу сказать, чтобы сам я много чего на нём видел. Я там всё больше спал, джентльмены, или был пьян. По большей части и то, и другое. Но когда плывёшь вокруг него — в глаза так и лезут сплошные углы и прочее. Чтобы представить себе, как это выглядит, надо взять, к примеру, банан и разрезать его пополам, а потом ещё пополам и ещё — банан, заметьте, должен оставаться всё того же размера, — или представьте, что вы чистите картофелину, всё чистите и чистите — ну, а теперь-то вас с какой стати смех разбирает, господин профессор?

— Я подумал, что если Тринидад таков, как вы рассказываете, интересно было бы начертить его карту.

— Интересно? Не то слово. Адов труд. Я бы не взялся за такую работу даже ради того, чтобы порадовать мою бедную старушку-мать, которая скончалась пятьдесят лет назад. Были когда-нибудь на Тринидаде, мистер Ричардс? А вы, мистер Уайт? Ну хоть кто-нибудь был? Что, никто на Тринидад не заглядывал? Надо побольше путешествовать, джентльмены. А вы что скажете, мистер Сэмюэль?

— Сроду не был западнее Марбл-Арч.[61] Но один мой друг владел где-то там ранчо. И однажды подстрелил скунса. Представляете, мистер Уайт, скунса.

— Скунса? Чтоб я пропал! Зачем он это сделал? На чёрта ему сдался скунс? Я думал, скунсы охраняются законом, они же отпугивают гремучих змей. Разве не так, Чарли?

— Змей. Видели бы вы каковы они на Тринидаде. Змей. Не сойти мне с этого места! Жуткое место, этот ваш Тринидад. Кругом сплошные углы и прочее…

— Нет, вы мне скажите, Чарли, для чего тому малому с ранчо понадобилась гремучая змея?

— Не могу знать, сынок. Может, матушке думал в подарок послать. Или не хотел, чтобы скунс откусил ей хвост, понимаете?

— Понимаю.

— Они свои хвосты знаете как берегут? Мне рассказывали — боятся щекотки, точно красные девицы.

— Неужто так сильно?

— А я вот считаю, что нельзя говорить об углах, описывая остров или даже континент, — разве что в иносказательном смысле, для красоты слога. Я преподаю геометрию, я всю жизнь среди углов прожил, и тридцать пять юношей из моего класса хоть сейчас присягнут, что мои отношения с углами, большими и малыми, всегда были безупречны. Я готов допустить, что углы существуют повсюду, и что человек, которому нравится водить с ними компанию, может напороться на них в самом неожиданном месте. Но разглядеть их бывает трудно, если только нарочно не искать. Я думаю, Чарли и на Тринидаде их нарочно искал.

— Я сказал, углы и прочее, а я от своих слов никогда не отказываюсь. И прочее. Так что будьте любезны начертить вашу карту соответственно, господин профессор!

— Джентльмены! По порядку ведения. Наш индийский друг, вот этот, весьма раздосадован. Его обвинили в ношении корсета. По его настоятельной просьбе я лично провёл осмотр и убедился, что ничего похожего он не носит. Просто у него от природы тонкая талия, как и приличествует достойному представителю благородной дикарийской расы. Затем, было высказано предположение, что нынешний его образ жизни приведёт к тому, что он будет изгнан из собственной касты. Он очень просил меня довести до вашего сведения, что будучи почитателем Джамши, не даст и ломанного гроша ни за какие касты на свете. Наконец, третье, в некоторых кругах ему ставят в вину неумеренное пристрастие к Паркеровой отраве. Позвольте мне, как вице-президенту, сказать вам, джентльмены, что последние четыре тысячи лет старший сын рода, к которому он принадлежит, в силу особого дозволения Великого Могола, пользуется правом пить всё, что ему, чёрт побери, заблагорассудится. Правда, наш друг всего лишь третий по счёту сын. Но согласитесь, джентльмены, что в этом его вины нет. А если бы и была, он бы уже давным-давно извинился. Джентльмены! По-моему я говорил более чем непредвзято. Тому же, кто заявит, что я будто бы не джентльмен, могу ответить только одно — сам такой!

— Слушайте, слушайте! Вот уж не знал, что вы орнитолог, Ричардс.

— Я и сам не знал, пока вы мне не сказали. Но когда речь идёт о защите чести одного из членов Клуба, я всегда на высоте положения. От некоторых вещей у меня просто кровь закипает в жилах. Взять хоть вот это номер «Рефери» — смотрите, двухнедельной давности! Когда, наконец, этот человек, чёрт его задери совсем…

— Послушайте, Чарли, так чего всё-таки этот малый с ранчо хотел сотворить со скунсом?

— Тише, мой мальчик. Здесь не место для таких разговоров. Вам нужно ещё подрасти. Не думаю, что я вправе рассказывать вам об этом. Это такая умора…

— Вы литератор, а я писатель, и если честно, мы с вами на голову выше всех этих забулдыг с балкона. Давайте хоть немного поговорим как разумные люди. Послушайте. Вам приходило когда-либо в голову, что по-настоящему описать краски ландшафта — вещь невозможная? Меня эта мысль прямо-таки поразила недавно, и именно здесь, на острове, с его синим небом, с горами оранжевых тонов и со всем остальным. Возьмите любую страницу известного писателя — ну хоть описание заката у Саймондса^{137}, к примеру. Что он делает? Он перечисляет роскошные краски, которые видит — жёлтую, красную, фиолетовую, какую угодно. Но он не может заставить вас их увидеть — будь я проклят, если может. Ему только и по силам, что вывалить на вас кучу слов. И весьма опасаюсь, мой добрый друг, что человечеству вообще никогда не удастся определить колористические соотношения на вербальном уровне.

— А я вот всегда могу определить, напился человек или не напился, даже если сам пьян.

— И как же?

— А вот как начал он рассуждать о колористических соотношениях, значит готов.

— Наверное, вы правы. У меня в ногах какое-то онемение, словно я ходить не могу. Какое-то, знаете, отупение…

— По-моему, вы сказали «онемение».

— Отупение.

— Онемение. Но не ссориться же нам из-за этого, правда? Меня через минуту стошнит, старик.

— Знаете, как тяжело жить, когда никто тебя не понимает? Однако, как я уже начал объяснять, перед тем как вы меня перебили, я ощущаю некоторую шаткость в перипатетической или иными словами амбулаторной области. Но с головой у меня всё в порядке. Давайте разнообразия ради поговорим серьёзно. Мне кажется, вы не уловили моей мысли. Я хочу сказать, насчёт синего моря, оранжевых гор и всего остального. Возьмите восход солнца у Джона Эддингтона. Конечно, если честно, нам с вами следовало родиться в другую эпоху — в эпоху синекур. И зачем отменили синекуры? У меня такое ощущение, что я бы прямо сию минуту стал отличным губернатором Мадагаскара.

— А у меня такое ощущение, что вы слегка перебрали.

— Правильно. Но всё в ноги ушло. Голова изумительно ясная. И я хочу, чтобы вы постарались хоть на минуту прислушаться к тому, что я вам говорю. Будьте же разумным человеком, для разнообразия! Я хочу сказать, что любой человек талантлив во всём. Вот я, к примеру, часто высказываюсь насчёт сельского хозяйства. Но разве можно обзавестись фермой, не имея капитала? Я что хочу сказать, — мы видим синее море, горы оранжевых тонов и всё прочее, я хочу сказать, мы же вроде и не понимаем, что можем сию минуту помереть и никогда больше их не увидеть. Простейший факт, а как мало людей его сознаёт! От одного этого заболеть можно. Или вам это кажется смешным?

— Мне это кажется чертовски глупым. Вы совершенно правы. Люди ничего толком не понимают, а если и понимают, то на какие-то считанные секунды. Они живут подобно животным. Меня через минуту стошнит, старик.

— Подобно животным. Боже милостивый! На этот раз вы в самую точку попали. Как это верно! Подобно животным. Подобно животным. Подобно животным.

— Я знаю, что нам нужно. Нам нужен глоток свежего воздуха. Хватит с меня Паркеровой отравы. Пойдёмте, прогуляемся.

— И рад бы да не могу. Мне просто не вылезти из этого кресла, чёрт бы его побрал. Если я сдвинусь хотя бы на дюйм, я тут же свалюсь. Если честно, я и головы-то уже повернуть не способен. Мне очень жаль. Вы ведь на меня не рассердитесь, правда?

— Чёрт! Незадача какая. А может, вы с собой как-нибудь кресло прихватите? Говорю вам, меня сию минуту стошнит.

— Только не здесь, не здесь! Третья налево. Нет, право же, друг мой, неужели вы не способны продержаться ещё немного? Хоть раз в жизни показать себя разумным человеком? Один-единственный раз? Вы только послушайте, что несут там на балконе эти упившиеся психи…

— Так что вы сделали с тем скунсом, Чарли?

— И знал бы, так не сказал, молодой человек. Я обещал своей матушке никому про это не рассказывать. Может в другой раз, когда мне удастся выпить немного. Это такая умора!

— Не следовало вам щекотать девиц, Чарли. Это невежливо, в вашем-то возрасте…

Где-то после полуночи все разошлись — некоторые на четвереньках, некоторые сохраняя подобие прямохождения. Но когда назавтра, при трезвом свете утра, в помещение Клуба пришёл, чтобы выгрести мусор, уборщик, он с удивлением обнаружил под одним из столов полулежащего человека. То был молодой норвежский профессор. Он лежал, облокотясь на локоть, растрёпанный, нимало не сонный, с вдохновенно блестящими глазами, и остриём штопора вычерчивал нечто, похожее на клубок параллелограммов и конических сечений. Он заявил, что это карта Тринидада.