Южный ветер

ГЛАВА L

Состоявшаяся тем же вечером пирушка могла выродиться в подобие оргии, если бы не умелое вмешательство Дениса, решившего не позволить Киту разыгрывать дурака. Пирушка происходила в самой известной из непентинских пещер — в таверне Луизеллы, посвящённой, в силу сложившейся практики, служению Бахусу и Венере.

Наземную часть таверны образовывали два-три обеденных зальца. Пройдя через первое из них, посетитель спускался по скользким ступеням туда, где некогда находился душный подземный склеп, высеченный в податливой сухой пемзе и традиционно используемый для хранения бочек и прочего имущества. С течением времени бочек скапливалось всё больше и пещера всё глубже и глубже уходила в земные недра. Казалось, не существовало причин, по которым разрастание её должно было когда-либо прекратиться, но однажды в лица потным каменотёсам ударил порыв холодного ветра, насыщенного морской влагой. Они знали, что это означало. Это означало, что они наткнулись на одну из загадочных и опасных расселин, уходивших в неведомые глубины, лишь иногда открываясь в солнечный мир где-нибудь на уровне воды, четырьмя сотнями футов ниже. Было сочтено разумным дальше не продвигаться. Уходящие вглубь земную трещины имели свойство без предупреждения разъезжаться от первоначальных нескольких дюймов до зияющих бездн шириною в несколько сот футов. Пещера приобрела окончательные размеры. По чести говоря, она и так была достаточно велика.

Вот на этом продувающем пещеру воздушном потоке четвёрка осиротелых девиц — Луизелла с тремя её сёстрами — и нажили целое состояние. После того, как отсюда убрали бочки и прочий хлам, пещера обратилась в прохладную ночную таверну, а естественные своды её, предварительно побелённые, некий мастер украсил волнующими изображениями кармазиновых рыб, плывущих по лазурным волнам, наваленных грудами бокастых тыкв, райских птиц со струистым золотым оперением, коз, пасущихся средь голубых лилий, коней, скачущих по изумрудным горам, и деревьев, усыпанных цветами и плодами, каких ни один смертный, верно, не пробовал. Лучшего места для попойки не отыскать.

К тому же, девушки умели стряпать. Их вкуснейшее тушёное мясо, овощные супы и разнообразные fritturas[75] славились повсеместно. Все в один голос твердили, что более аппетитного майонеза, коим приправляется холодная рыба и лангусты, не умеет готовить никто. Аромат этого удивительного соуса долго витал над тарелкой, и в какие бы дальние страны вы ни заехали, он призрачно маячил в ваших воспоминаниях, подобно отсвету счастливой любви. Да и сами девушки были славные, хорошо воспитанные, лёгкие на ласку и никогда одна к другой не ревновавшие. «Это дело семейное», — так они обыкновенно говорили.

— Ну так прав я или не прав? — спросил мистер Кит, чья велеречивость таяла с каждой новой бутылкой его собственного вина, специально доставленного сюда для украшения стола.

Высокочтимый вице-президент Клуба мистер Ричардс также успел здорово накачаться, однако способность произнести что-либо идущее к случаю его не покидала никогда. Сказывался имевшийся у него юридический опыт. Преуспевавший некогда поверенный, он лишился права практиковать вследствие одной глупой, неудачно сложившейся истории с опекунством, и после того пошёл по кривой дорожке, только одному ему и известной: собственно, потому он и жил на Непенте. Мистер Ричардс ответил:

— Это, дорогой мой сэр, целиком зависит от того, что именно вы утверждаете.

— Чем старше становлюсь, — заметил мистер ван Коппен, — тем более проникаюсь мыслью, что всё вообще зависит от того, что человек утверждает. Прочее происходит само собой.

— В жизни не слышал более верного замечания, — сказал Кит, — даже от вас! Достаточно лишь утвердить основы и дело в шляпе. Вы не согласны, епископ? Вот перед нами то, что мы называем потрескавшимся глиняным блюдом. Пока я не заявлю, что это блюдо, оно и не будет блюдом. Можете назвать его как угодно — оно с вами спорить не станет. Но нам нет нужды углубляться в этот спор. Говоря лишь о себе, я утверждаю, что мне сегодня так хорошо, как пчёлке на розе.

Вице-президент отметил:

— Все мы знаем, о чём свидетельствует возникновение у мистера Кита потребности в уподоблениях, связанных с садоводством. В точности о том же, что и моя потребность в юридических уподоблениях. Джентльмены! В ближайшие полчаса или около того я предполагаю полностью перейти на язык закона.

— Вы обещали рассказать мне историю, связанную с вашими японскими вьюнками, — сказал мистер Херд.

— Мне тоже, — прибавил Денис.

— Обещал. Было дело. И расскажу. Но позвольте мне задать вам следующий вопрос: приходилось ли вам когда-либо слышать о трезвеннике, прославленном добротою сердечной или достигшем выдающегося положения в какой-либо профессии? Я был бы рад узнать его имя. Несчастные люди! Не потому, что они пьют только воду, но потому что состояние разума, вынуждающее их страшиться вина, не благоприятствует зарождению сколько-нибудь плодотворной мысли. «А когда напьются». Мне нравится эта фраза. «А когда напьются». Я склоняюсь к мысли, что это одно из тех мест, где арамейский текст остался неискажённым. А вы что скажете, Херд?

— Более чем вероятно, — ответил епископ. — И заметьте, вода обратилась в вино, а не в какао или лимонад. Что влечёт за собой, если я не впадаю в заблуждение, далеко идущие выводы.

— Я перечитывал недавно письма Сенеки^{166}. Это был приверженец какао, притворившийся древним римлянином. Препротивный ханжа! Людям следовало бы читать Сенеку вместо того, чтобы о нём рассуждать.

Ван Коппен заметил:

— То, что человек утверждает, в большей мере соответствует истине, чем то, что существует в реальности. Я поседел, пытаясь внушить моим соотечественникам понимание того, что реальность далеко не так убедительна, как выдумка.

— В определённой атмосфере, — со смехом сказал епископ, — всё становится истинным. Будь вы неправы, мистер ван Коппен, где бы были наши поэты и романисты?

— А сейчас они где? — поинтересовался американец.

— Как может человек породить нечто, чего в нём самом никогда не было? — продолжал мистер Херд. — Как может он создать гармонию, если сам негармоничен? В этом случае речь может идти лишь о степени доверия к нему, о правдободо… подобобии…

— В жизни не слышал более глубокого замечания, Коппен, что нет, то нет, и более тонкого, даже от вас. И от вас тоже не слышал, Херд. Я могу к нему кое-что добавить. Мне сегодня случилось беседовать с одним господином о сценическом искусстве. Я сказал, что всегда с грустью наблюдаю за людьми из плоти и крови, притворяющимися королями и королевами. Потому что у них всё равно ничего выйти не может. Ни один разумный человек им не поверит. А вот когда смотришь некоторые местные представления театра марионеток, иллюзия возникает полная. Почему же кукольный театр убедительнее «Комеди-Франсез»? Потому что он гораздо дальше ушёл от реальности. В нём столько притворства, что вы уже перестаёте ему сопротивляться. Сдаётесь без всяких усилий. Вы готовы, вам даже не терпится уступить невероятному. И как только вы это сделали, все прочее, пользуясь вашим выражением, происходит самой собой.

— Вся жизнь это уступка невероятному, — несколько туманно высказался епископ.

Мистер Ричардс заметил:

— К таким вопросам следует подходить с открытым разумом. А открытый разум, джентльмены, не обязательно является пустым.

— Очень тонкое различение!

— И прекрасно. Мистер Кит предлагает уничтожить театры. Присоединяюсь. Нет ничего проще. Позвольте мне набросать памятную записку, которую мы подадим в Палату лордов. Мы будем взывать к нравственному чувству. Я знаю, как следует излагать подобные вещи. «Настоящим податели прошения сего по соизволению Божию смиренно протестуют против чрезмерного обилия поцелуев на сцене» — а! Кстати о поцелуях, вон идёт наш друг, дон Франческо. Он подпишет нам памятную записку, а мы засвидетельствуем подпись под присягой. Против монсиньора ни одному англичанину не устоять. Да и с торжественной присягой ничто не сравнится. Люди почему-то считают, что присягающий сам в неё верит.

Названный благодушный персонаж, достойно ступая, спустился по лестнице и приветствовал общество звучным:

— Pax Vobiscum![76]

Впрочем, уговорить его остаться на долгий срок не удалось. Весь день он прохлопотал вокруг Герцогини, угрожавшей теперь присоединиться к Моравским братьям, до того её расстроила приключившаяся с нею безделица. Разумеется, дон Франческо не относился к её угрозам серьёзно, однако, как всякий хорошо обученный священнослужитель, он ничего не принимал на веру, а во всём, что касается женщин, готов был к любым неожиданностям.

— Всего один стакан! — сказал Кит.

— Позвольте мне выпить за ваше здоровье, пока мы ещё не расстались, — прибавил епископ. — Мне жалко вас покидать. Но наша дружба на этом не кончится. Мы встретимся в сентябре, в сезон винограда, Кит меня уговорил. Я словно воск в его руках. А вашу улыбку, дон Франческо, я увезу с собой за море. Всего один стакан!

Дон Франческо выпил даже два и, влекомый долгом, удалился, — обернувшись на верху лестницы, чтобы шутливым жестом благословить всю компанию.

— Не оставляйте наполовину пустой бутылки, — взмолился вслед ему Кит. — У неё вид становится какой-то неряшливый.

— И очень несчастный, — присоединился к нему епископ. — Подумать только! Какое редкое зрелище. По-моему, я вижу две лампы вместо одной. Наверное, переел абрикосов.

— Или перетрудили глаза чрезмерным купанием, — вставил Кит. — Со мной такое временами случалось. Лучшее лекарство — темнота. Она успокаивает зрительный нерв.

— Так может быть погуляем немного снаружи? — предложил Денис.

Когда они вдвоём выбрались из пещеры на ночной воздух, было уже за полночь. Прохладный северный ветер продувал рыночную площадь. Епископа переполняло чувство — явственное, всепобеждающее — вопиюще уморительной незначительности всего на свете. Тут он заметил луну.

Луна болталась над водами, ущербная, больная, побитая молью, подвыпившая, бывшая явно не в себе — как если бы она несколько недель предавалась загулу. Да и в иных отношениях вид у неё был не совсем нормальный. По правде сказать, она очень скоро повела себя самым неподобающим образом. Временами лун становилось две, временами одна куда-то девалась. По-видимому, они сливались, въезжая одна в другую, а затем вновь разделялись. Это явление озадачило мистера Херда, но и доставило ему огромное удовольствие — такое огромное, что он произнёс самую длинную со времени своего появления на Непенте речь. Он сказал:

— Я видел здесь много забавного, Денис. Но это забавнее всего. По-видимому, само провидение позаботилось устроить этот спектакль, своего рода bonne bouche,[77] чтобы украсить последний мой вечер на острове. Подумать только. Вот их опять две. А теперь они снова спрятались одна за другую. Что-то вроде небесной игры в прятки. Чрезвычайно интересно. Жаль, что Кит этого не видит. Или милейший граф Каловеглиа. Он наверняка произнёс бы что-нибудь изысканное… Непостоянная луна! Я, наконец, понял, что хотел сказать поэт, хотя слово «непостоянная» представляется мне недостаточно сильным. Я скорее назвал бы её ветреной. Ветреная луна. Игривая луна. Вертлявая луна. Вполне нелепая луна… Вот, пожалуйста, опять! Очень интересно. Что бы это значило?… Да, мой мальчик, перед нами нечто вроде затмения, только наоборот. Во время затмения лунный диск меркнет. Исчезает in vacuo.[78] А в данном случае он становится более ярким и, так сказать, вдвойне видимым. Как бы вы назвали явление, обратное затмению, Денис? Анти-эклиптическим? Моему уху это образование представляется несколько варварским. Никогда не следует смешивать греческого с латынью, если можно избегнуть такого смешения. Так как же?

— Давайте как следует понаблюдаем за этим явлением из вашего окна, тогда нам всё станет ясно.

— О, но мне, пожалуй, не следует надолго отрывать вас от ваших друзей. Я отлично знаю дорогу к дому. Не собираетесь же вы меня туда провожать?

— Вот именно собираюсь. Когда вы только приехали, я проводил вас до дома и помог распаковаться. Помните? А нынче последний вечер и вы должны позволить мне проводить вас ещё раз…

Когда Денис возвратился в пещеру, разговоры там шли ещё более воодушевлённые и бессвязные. Ему они не понравились. Денис в последнее время питал склонность к суровости. В пещеру набилось множество нечестивцев из Клуба, и Кит, которого Денис намеревался хотя бы на эту ночь удержать в рамках приличия, без умолку нёс какую-то чушь. Как и великолепный мистер Ричардс.

— Замечательный остров, — говорил этот джентльмен. — Мы беседуем, словно мудрецы, одновременно напиваясь, как свиньи. Почётный мир!.. Как лихо этот старый еврей раскусил английский характер, а? Как он, наверное, хихикал в рукав над нашим пристрастием к подобным фразам. Почётный мир! Бессмыслица, которая тем не менее сообщает человеку чувство внутреннего комфорта, делает его таким, чёрт побери, довольным всем, что происходит вокруг, будто он сию минуту сытно пообедал. А эта сентиментальная чушь насчёт подснежников? Диззи в качестве знатока цветов! Кому какое дело до подснежников? Всё что ему требовалось, это голоса и кошельки избирателей. Но он знал британскую публику. Вот откуда взялась его благостная домашняя бутоньерка. Кто-нибудь видел еврея, способного сказать, чем подснежник отличается от подсолнечника? Нет, не такие они, чёрт побери, дураки.

— Виноват, — произнёс, поднимаясь со стула, озарённый новой идеей Кит. — Виноват. Я могу сказать, чем они отличаются. Дело прежде всего в подкормке. Глюкоза! Я ярый сторонник глюкозы. Потому что даже если удастся доказать, что монахи Палиокастро обдирали с лозы листья, дабы ускорить созревание винограда, не уменьшая при этом естественного содержания сахара…

— Подобная чушь, — перебил его Денис, — не делает вам чести.

— Потому что даже если удастся это доказать, в чём я сильно сомневаюсь, даже тогда я ни за что на свете не поверю, будто глюкоза способна принести растениям что бы то ни было, кроме пользы. Потому что…

— Сядьте, Кит. Вы никому слова не даёте сказать.

— Потому что глюкоза сокрыта в зеленеющей листве, словно истина в колодце, словно устрица в своей жемчужине. Монахи Палиокастро — они получили этот секрет прямо от Ноя^{167}. Я ярый сторонник глюкозы. Что довольно глупо. Потому что…

— Да замолчите же! Что вы дурака-то изображаете? Хоть раз сделайте мне одолжение.

Денис уже всерьёз тревожился за репутацию своего друга. В последние дни юноша изменился, он начинал понимать, чего хочет. Он хотел прекратить эту унизительную сцену. И поскольку Кит, не внимая его просьбам, продолжал лепетать дурацкие дифирамбы глюкозе, самооплодотворению, искусственным удобрениям, цветению, ассирийским барельефам и стилтонскому сыру, Денис схватил его за руку и с треском усадил на стул.

— Сядьте, наконец, вы, олух двойной очистки!

То был первый за всю его молодую жизнь мужской поступок, к тому же направленный на достижение благой цели. Ибо даже обладателю самого ничтожного разума было ясно, что мистер Кит пьян в стельку. Слишком потрясённый, чтобы вымолвить хоть слово протеста, оратор прервал декламацию и просиял ни к кому в особенности не обращённой улыбкой. Затем он голосом, на удивление тихим, сказал:

— Все мы отданы юности на милость. Мистер Ричардс! Сделайте одолжение, расскажите мне сказку.