Южный ветер

ГЛАВА VI

— Вон там, — сказал мистер Кит.

Дом, на который он указал, стоял в ряду точно таких же безвкусных современных строений с лавками в нижних этажах — ничем не примечательный дом на ничем не примечательной улице. Поднявшись наверх, они прошли через две или три комнаты, неотличимых одна от другой, если не считать того, что одна открывалась на балкон: квадратные комнаты с белёными стенами, не очень чистые, меблированные кое-как — столы, стулья с плетёными сиденьями и несколько печатных гравюр на стенах. Чего в комнатах хватало с избытком, так это бутылок и стаканов, кроме того, несколько полок было завалено разноязычными газетами. С потолка свисали ацетиленовые лампы. В помещении царил застоялый запах табака и спиртного. Мухи с жужжанием бились об оконные стёкла.

С полдюжины ничем не примечательных членов Клуба, имевших весьма потасканный вид, мрачно слонялись по комнатам или похрапывали в шезлонгах. Двое-трое писали письма. Стоял самый гнетущий час дня. Внимание мистера Херда привлекли двое — худощавый индиец и светловолосый молодой человек, по всем вероятиям скандинав, препиравшиеся насчёт сигар с розовощёким старым нечестивцем, которого они называли Чарли. В смежном зальце, отведённом под карточную игру, собралась более оживлённая компания, среди членов которой епископ приметил мистера Мулена. Он, не теряя зря времени, зарабатывал популярность. Надо думать, нашёл здесь несколько родственных душ.

— Ну как? — спросил мистер Кит.

— Дёшево да гнило, — отозвался епископ.

— Именно! Они называют своё заведение Клубом «Альфа и Омега», подчёркивая тем самым его всеобъемлюще интернациональный характер. Хотя в сущности говоря, это кабак-кабаком, предоставляющий возможность с лёгкостью утратить человеческий облик. Вся эта публика стекается сюда, уверяя, будто южный ветер нагоняет на неё жажду. Правильнее было бы именовать это место Клубом «Красное и Синее»^{38}. Так называется виски, которое им тут приходится пить.

— А почему они не могут пить вино — или имбирное пиво?

— Потому что вина он им не даёт. От вина ему никакой выгоды не будет.

— Кому — ему?

— Президенту.

И мистер Кит вкратце изложил историю заведения.

Существование Клуба «Альфа и Омега» всегда было шатким. Зачастую оно и вовсе висело на волоске по причине недостаточного количества членов — или оттого, что те из них, за которыми числились неуплаченные взносы, не могли, а то и не желали ничего заплатить. Так оно и тянулось, вплоть до обретения нового президента. К тому времени Клуб совсем поник, без малого зачах. Мистер Фредди Паркер окружил истомлённый цветочек должной заботой, заново вспоил его — использовав для этого виски собственной выделки.

И цветочек воспрял. Правильнее сказать (впрочем, это одно и тоже), воспрял мистер Паркер — в мере, достаточной хотя бы для того, чтобы оплатить самые неотложные из его частных долгов. Наполеон — или кто-то другой — заметил однажды: «L'état, c'est moi»[11]. Мистер Паркер высоко ценил сильные личности, подобные Наполеону. Он нередко говорил (обсуждая в Консульстве разные разности со своей хозяйкой):

— Клуб — это я.

Объявив вино причиной всех бед Клуба, он принялся бочонками импортировать — изначально это была идея его хозяйки — широко известный сорт виски, «Красное и Синее». В подвалах Консульства жидкость разливали по бутылкам. Что с ней при этом происходило, выяснить так никому и не удалось. Однако было доказано, что одного бочонка исходного зелья более чем хватало для получения трёх бочонков конечного, разлитого по бутылкам продукта. Наиболее образованные из членов Клуба, употребляя этот напиток, неизменно поминали Локусту и Борджиа^{39}. Те, что шесть стаканчиков, человек обнаруживал, что уже готов: что его обуревает потребность повздорить с кем-либо, поучить кого-либо уму-разуму или поплакаться ему же в жилетку; человека одолевала морская болезнь, он впадал в ступор, становился немногословным, эротичным, сентиментальным, восторженным, слезливым, буйно весёлым, склонным к рукосуйству — всё зависело от темперамента. Впрочем, каким бы темпераментом он ни обладал, наутро его ожидала страшенная головная боль, а горло приобретало сходство с раскалённой огнём пещью Навуходоносоровой^{40}. За напитком закрепилось прозвание «Паркерова отрава».

Пойло это, обольстительно дешёвое, наливали из бутылок, украшенных соблазнительной этикеткой — творением нуждавшегося художника, которому, после того, как он изрядно задолжал за выпивку, скостили за эту работу долг. Но и самая красивая этикетка на свете не в силах была искупить кошмарных качеств содержавшейся в бутылках смеси. Члены Клуба нередко жаловались, что им как-то не по себе. Они угрожали даже покинуть Клуб. Мистер Паркер этого отнюдь не желал; ему нужны были их взносы. В подобных случаях он прибегал к замечательному приёму. Всякий раз, как кто-нибудь жаловался слишком яро или слишком настойчиво — становясь, если правду сказать, безобразно бранчливым, — мистер Паркер терпеливо выжидал, выясняя, какую газету этот субъект предпочитает всем остальным. Выяснив же — изначально это была идея его хозяйки, — распоряжался, чтобы таковое издание больше не доставляли, уверяя, что причиной всему недостаточность клубных средств. Как правило, эта наполеоновская тактика приводила настырного члена в чувство.

Большую часть своей жизни мистер Фредерик Паркер потратил, стараясь укрыть под личиной, под покровом громогласного и добродушного юмора присущее ему воистину редкостное сочетание злобности и скудоумия. Он был эмигрантом поневоле, живущим на деньги, присылаемые с родины. Раз в три месяца он получал некую сумму — довольно мизерную — на тех условиях, что и духу его вблизи от Англии слышно не будет. До того, как обосноваться на острове, он немало постранствовал. Но никакие странствия, никакие встречи с людьми, более достойными, нежели он, не смогли пробить заскорузлую оболочку, под которой таились основательно укоренившиеся в нём дурные наклонности. Он являл собой англичанина наихудшего сорта: неспособного даже на то, чтобы, смухлевав, не попасться. Если б не мудрые наставления его хозяйки, он бы вообще не вылезал из тюрьмы. При всём при том мистер Паркер испытывал законную гордость по поводу своего англо-саксонского происхождения. Всякий раз, когда какая-либо затея представлялась ему слишком рискованной — нестоящее дело, так он их называл, — мистер Паркер произносил:

— Нет, не пойдёт. Это впору какому-нибудь даго^{41}. А я, знаете ли, англичанин.

Его изрядно помотало по свету, бедного мистера Паркера. Последним из известных его пристанищ стала Никарагуа. Там он вложил средства в одну земельную аферу, в спекуляцию, оказавшуюся весьма неудачной. Впрочем, все его спекуляции имели свойство оказываться весьма неудачными. Происходило это оттого, что люди, даже те, которые живут в Никарагуа, по разным причинам не доверяли ему; они говорили, что вся его жизнь представляет собой клубок сомнительных и постыдных делишек, что он похож на прохвоста и ведёт себя, как прохвост. Он ничего не мог поделать со своим лицом; однако лицо, как выяснялось вскоре после знакомства с ним, было не единственной и даже не самой скользкой и неуловимой особенностью его существа.

В конце концов и в Никарагуа, даже в Никарагуа, стало для него жарковато.

Был один такой дон Помпонио-ди-Вергара-и-Пуярола, никарагуанский министр финансов, человек, с которым можно договориться. Они и договорились. Заключённое соглашение сводилось к тому, что Его Превосходительство, обременённый большой семьёй и множеством бедных иждивенцев, возьмёт на себя присмотр за земельной собственностью мистера Паркера: будучи местным уроженцем, он, пожалуй, ещё мог из неё кое-что выжать. В обмен на таковую уступку специально для мистера Паркера был создан необременительный государственный пост. Его назначили Финансовым Консулом в юго-восточной Европе с резиденцией на Непенте или где ему заблагорассудится — но без жалованья; высокое положение в обществе, сообщаемое этим постом, было сочтено достаточной компенсацией. Единственная обязанность мистера Паркера состояла в ежегодном представлении правительству Никарагуа короткого доклада — чистой воды формальность.

Он уехал, но не один. С ним вместе отбыл его дух-покровитель, ангел-хранитель, его хозяйка, она же сводная сестра — смуглая дама размером с коровник. Добравшись до Непенте, они обосновались в стоявшей особняком маленькой вилле, которую нарекли «Консульством». Перемена климата пошла мистеру Паркеру на пользу. Как и назначение на государственный пост. Теперь он был человеком значительным, единственным на острове представителем иностранной державы. Официальное звание дало ему не только высокое положение и возможность начать жизнь заново, но и нечто куда более насущное — кредит. Оно позволило ему наладить отношения с местными властями: с рыжим и рахитичным судьёй, например, — между ним и мистером Паркером вспыхнула нежная дружба, вызывавшая у того, кто её наблюдал, невнятно зловещие предчувствия. Хозяйка, будучи католичкой, — мистера Паркера также подозревали в симпатиях к Риму — взяла в исповедники приходского священника. Тут она выиграла очко; «парроко» был вне подозрений, во всяком случае, у иностранцев он подозрений не вызывал. По большей части она сидела дома, выдумывая о самых разных людях небылицы скандального толка и сочиняя объёмистые письма, в которых предостерегала новоприезжих насчёт царящей на острове аморальности.

На сторонний взгляд Консул и его хозяйка подходили друг дружке, как голубок и горлица. Он также был реформатором моральным и социальным. Но людям нужно на что-то жить. Поскольку высокое положение в обществе, неразрывное с занимаемым мистером Паркером почётным постом, ничего существенного в рассуждении наличности не приносило, он принялся изыскивать средства к существованию. Оба снова были в долгу, как в шёлку. Необходимо что-то предпринять, провозгласил он.

Важная осанка мистера Паркера, его возбуждённая физиономия, вересковая трубка, бриджи и белые гетры уже достаточно примелькались на улицах города, когда случившееся в Клубе безобразное бесчинство — одна из тех, возникавших с периодичностью в один, примерно, месяц потасковок, в которую вынуждена была нехотя вмешиваться полиция, вообще-то не любившая связываться с иностранцами, — подсказало его хозяйке, что можно попытаться предпринять нечто именно в этом направлении. Она добилась, чтобы на тот год его избрали президентом, затем чтобы его избрали президентом на следующий год, и ещё на следующий и на следующий за ним; даром, что согласно правилам, президента каждый год полагалось выбирать заново. Впрочем, кому было дело до правил? Консул он или не Консул? Все только радовались тому, что мистер Паркер возглавил Клуб. В сущности говоря, он, подобно Наполеону, превратился в подобие диктатора.

Теперь он оказался в своей стихии. Местечко было прибыльное, сулившее проценты, случайные приработки и барыши всех родов. Он договорился с клубной прачкой, чтобы та стирала и его домашнее бельё, задаром. Угрожая разместить заказы Клуба где-либо ещё, он поназаключал множество договоров, вставляя в каждый секретную оговорку, согласно которой пятнадцать процентов прибыли оставалось за ним, — с бакалейщиком, снабжавшим Клуб провизией, и с прочими торговцами, поставлявшими канцелярские принадлежности, мыло, фаянс (битая фаянсовая посуда составляла в отчётности значительную статью расходов) и тому подобные необходимые Клубу принадлежности. Затем он принялся за владельца дома, в котором располагался Клуб. Видит Бог, если арендная плата не будет снижена на двадцать процентов, ему придётся съехать и подыскать более респектабельное помещение! Это же скандал! Грабёж среди бела дня! Поскольку домовладелец был человеком разумным, они договорились, что в контракте так и останется стоять прежняя цифра, между тем как разница в двадцать процентов будет поступать не в карман домовладельца, в котором она до сей поры находила приют, а в карман мистера Паркера. Так же обошёлся он и со слугами. От мальчишки, который прибирался в помещениях Клуба, и которого он менял сколь возможно чаще, мистер Паркер требовал денежного залога — в виде гарантии хорошего мальчишкина поведения — залога, который никогда не возвращался, независимо от поведения. Ну и разумеется, взносы. Конечно, никакая ревизия его отчётности не грозила, на истомлённом южным ветром Непенте никто о подобном и не помышлял. А если бы и помыслил, уж он бы как-нибудь подмазал ревизора, за ценой бы не постоял, мог и сотню франков выложить, ну, то есть, почти сотню; дело-то было стоящее. У него всё это называлось «подбирать объедки». И само место и местные порядки устраивали его совершенно. Он на объедках всю жизнь прожил. Всю жизнь перебивался тем, что брал по мелочи в долг и не возвращал, — а для какой-либо затеи с размахом у него кишка была тонка.

При вступлении мистера Паркера в должность Клуб пребывал в состоянии такой деморализации, обратился в такое общественное позорище, что в качестве моралиста мистеру Паркеру первому следовало бы прикрыть это логово забулдыг и распутников. В качестве финансиста он намеревался жить за его счёт. Клуб следовало почистить, вопрос состоял в том — как?

«Паркерова отрава», помимо того, что она приносила хороший кус добавочной прибыли, разрешила и эту проблему. Закоренелые в буйстве беспробудные пьяницы отказывались верить, что имеют дело с чем-то отличным от обыкновенного виски, к которому они пристрастились сызмальства; а если и верили, то из чистого удальства или же побуждаемые всесильной привычкой отказывались уменьшить принимаемые дозы. В то время, как пьянчуги умеренные узрили истину и соответственно ей поступали, эти, другие, упрямо продолжали считать потребляемое ими зелье настоящим скотчем — с неизбежными и зловещими результатами. Один за другим они отправлялись на тот свет. В первый же год правления Фредди Паркера восьмерых из этих упорствующих грешников стащили на кладбище. И далее год за годом те же причины питали безостановочный процесс очищения. Приверженцы крайностей отбывали в мир иной, умеренные выживали. Клуб избавился от наиболее вульгарных элементов, моральный уровень заведения вырос — и всё благодаря «Паркеровой отраве». Таким вот, примерно, образом Наполеон обошёлся с Парижским парламентом, объяснил он как-то своей хозяйке, строившей смутные предположения насчёт того, долго ли протянет сам герой, также подвергающийся воздействию смеси, которую она, собственными прелестными ручками варганила в мрачных подвалах Консульства.

Но Клуб и поныне оставался местом небезопасным. Новые проходимцы вроде сомнительного мистера Хопкинса, новые драчуны, новые маньяки, новые пропойцы стекались сюда со всего земного шара, дабы распространить своё дурное влияние на множество только что прибывших любителей курьёзов, джентльменов от коммерции, потерпевших жизненное крушение мореходов, сбившихся с пути истинного миссионеров, живописцев, писателей и прочих отбросов общества, не вылезавших из помещений Клуба. Стычки происходили здесь постоянно — пустяковые стычки, всё больше из-за газет или карточных долгов. Мистеру Сэмюэлю в ходе невинной игры в экарте^{42} подбили глаз; мистер Уайт, один из самых верных членов, пригрозил выйти из Клуба, если из него не выведут тараканов; морской капитан, по национальности швед, расколотил девять оконных стёкол — благожелательная демонстрация, не более, уверял он, — из-за того, что с полки исчезла издаваемая в Упсале^{43} замечательная газета «Utan Svafvel»; мускулистый японец открыто противопоставил себя обществу, обидясь на то, что ему предлагают слишком старый номер «Nichi-nichi-shin-bum», и пообещав, если это повторится, всем поотворачивать головы; высокочтимый вице-президент, мистер Ричардс, с грохотом сверзился с лестницы, никто так и не понял отчего и почему — всё это за один вечер. В тот день дул особенно гнетущий сирокко.

В целом невозможно отрицать, что под авторитарным правлением мистера Паркера, правлением, которое сделало бы честь любому государственному мужу, Клуб определённо процветал. Отчасти ещё и потому, что мистер Паркер, в отличие от предыдущих президентов, почти всегда находился на месте. Какой-то великий человек отпустил однажды замечание насчёт того, что «свой глазок смотрок». Это замечание запало мистеру Паркеру в душу. Если управляешь каким-либо заведением, управляй им сам. Он вечно был здесь, — попивая за счёт других собственную отраву, влиянию которой, по-видимому, был неподвластен, и потихоньку занимая деньги у членов побогаче и позабывчивее. Его шумная общительность, его эхом отдающееся по комнатам «ха! ха!» стали отличительной чертой заведения, одурачивавшей простаков и забавлявшей людей проницательных. Он готов был вести разговор о чём угодно с первым, кто подвернётся; для так называемых похабников у него имелся обширный запас рискованных историй о жизни в тропиках, но в распоряжение обуреваемого раскаяньем, страдающего от последствий вчерашнего ночного разгула юноши, он мог предоставить столько сочувственного благочестия, сколько тому потребуется.

— А ну, по капельке, для поправки здоровья, — добродушно подмигивая, предлагал он и пододвигал искусительную бутылку поближе.

Не без его содействия были усовершенствованы и клубные правила. Вступительный взнос вырос весьма незначительно, а условия приёма в Клуб стали более мягкими. Изначально это была идея его хозяйки. Она объяснила ему, что чем больше в Клубе будет членов, тем больше виски они выдуют — стало быть, тем больше будут и барыши; да глядишь, и членских взносов прибавится. Мистер Паркер с ней согласился. А затем, во внезапном приступе коммерческого энтузиазма предложил подумать, не допустить ли им к членству в Клубе также и дам. Эту идею ей пришлось с некоторым сожалением отвергнуть. В любом другом месте подобное предложение прошло бы на ура. На Непенте о нём не стоило и заговаривать.

— Ты забыл про ту женщину, про Уилберфорс, — сказала она. — Её придётся каждую ночь отволакивать домой. Нет, Фредди, не пойдёт. С таким же успехом мы можем сразу прикрыть лавочку. Разговоры начнутся — сам знаешь, они и сейчас ходят.

Упомянутая мисс Уилберфорс была трогательной местной фигурой — леди по рождению, обладавшей хорошо подвешенным языком, сильными конечностями и ненасытимым пристрастием к спиртному. Она безусловно нанесла бы вред репутации Клуба, не говоря уж о клубной мебели. В последнее время она всё дальше скатывалась по наклонной плоскости.

— Возможно, ты и права, Лола. Чересчур рисковать из-за нескольких новых членов — дело нестоящее. В конце концов, я англичанин. А что ты скажешь насчёт русских? — прибавил он.

— Я тебе много раз говорила, Фредди, допусти их в Клуб.

— Говорила, дорогая, конечно говорила! Изначально это была твоя идея. Ну хорошо, я должен ещё раз как следует всё обдумать.

Обдумав, он с прискорбием пришёл к заключению, что дело не выгорит. Не те они люди, русские. Нечестные люди.

— Русские чересчур артистичны, чтобы быть честными, — провозгласил он.

Приведённое bon mot[12] он давным-давно позаимствовал у госпожи Стейнлин — в пору, когда она взирала на колонию московитов с неодобрением. К настоящему времени тот лютеранский период уже завершился: во всём, что касается чувств, она склонялась теперь к православию. Теперь ей не удавалось отыскать для русских достаточного количества добрых слов. Знакомство с Петром, одним из самых красивых членов общины религиозных ревнителей, обратило её — в психологическом смысле — в новую веру и изменило присущий ей взгляд на жизнь. Ныне сердце госпожи Стейнлин располагалось где-то на Урале. Но упомянутая глупая и злая острота запечатлелась в сознании мистера Паркера, на которого льняные кудри Петра решительно никакого впечатления не производили.

— Нет, — решил он. — Нечестные люди. Где-то надо и черту провести, Лола. Проведём её на на русских. Во всяком случае, я думаю, что нам следует поступить именно так. Но я ещё раз всё обдумаю.

По мнению Лолы, это было глупо с его стороны. Потому что московиты скорее всего платили бы по счетам не менее исправно, чем прочие члены. А уж относительно их способности повысить доходы Клуба посредством истребления спиртного — что ж, многие отзываются о них неприязненно, но никому ещё не пришло в голову обвинить их в неумении надираться, как оно и следует доброму христианину. И неудивительно. Их Библия, «Златая Книга» боговдохновенного Бажакулова не содержала ни слова, воспрещающего потреблять крепкие напитки или хотя бы ограничивающего потребление таковых. Все её диетические указания сводились к необходимости воздерживаться от пожирания плоти теплокровных животных.

Мистер Паркер всегда как следует всё обдумывал, а затем приходил к неправильным заключениям. Это было глупо с его стороны.

Зная его слишком хорошо, она в тот раз не стала больше ничего говорить. Надо подождать благоприятного случая, тем более что у Фредди, которого она изучила досконально, на неделе семь пятниц, если не больше. Он мог ни с того ни с сего взбрыкнуть, вообще управлять им было непросто. Фредди нуждался в мягкой материнской опеке. Все дураки, думала она, подвержены мгновенным проблескам здравого смысла. И он не исключение. Но если другие воспринимают такие проблески с благодарностью, Фредди относится к ним, как к наущениям дьявола. В этом состояла трагедия Фредди Паркера. Это обращало его в подобие квинтэссенции — в сверх-дурака…

Мистер Кит осведомился:

— Ну что, епископ, не желаете стать членом этого учреждения?

Епископ призадумался.

— Вообще-то, я человек довольно демократичный, — ответил он. — Вы ведь знаете, у нас в Африке имеются места довольно жаркие, и я никогда не позволял себе отступаться перед ними. Возможно, я сумел бы помочь кое-кому из этих несчастных. Но я предпочитаю делать всё должным образом. Боюсь, чтобы завоевать их доверие, мне придётся с ними выпивать. Я, конечно, не вправе изображать из себя трезвенника, в особенности после наслаждения, доставленного мне вашим завтраком. Но запах здешнего виски — он меня пугает. Моя печень…

— О да! — со вздохом сказал мистер Кит. — Не диво, что вы колеблетесь. От этой сивухи любого оторопь возьмёт.