Южный ветер

ГЛАВА XLIII

В восторге от таких явно самообличающих показаний, Его Милость отдал официальное распоряжение об аресте заключённого. Вслух же он заметил:

— А что я всегда говорил? Опасайтесь простонародья. У них дна нет. Их наивность не более чем маска. Взять хоть это дело. По всем признакам, мальчишка настоящий тип свирепого убийцы. Он заикается. Что-то мычит, как животное, когда его ни о чём не спрашивают. У него оттопыренные уши и множество иных признаков вырождения, очевидных для всякого, кто сведущ в криминальной антропологии. Разумеется, он всё отрицает. Но попомните мои слова! Пройдёт шесть-семь месяцев и тюремные харчи себя окажут — он во всём признается. Я эту публику знаю, её тут хоть пруд пруди. А нам остаётся только поздравить себя с тем, как быстро мы изловили преступника.

То обстоятельство, что в убийстве оказался обвинённым родственник католического священника, наполнило радостью сердце этого вольнодумца. Собственно говоря, получилось даже лучше, чем если бы он поймал настоящего убийцу, который мог оказаться атеистом, что было бы достаточно плохо, а то и франкмасоном, что было бы совсем уж неловко. Новость быстро распространилась по острову и вызвала у антиклерикалов буйное ликование.

Ликовали они недолго.

Торквемада пребывал, как и всегда, в полной боевой готовности. Подобно всем богобоязненным аскетам, он был в глубине души людоедом. Он давно уже собирался сожрать Судью, которого почитал за оскорбление и Небесам, и земле — официальным глашатаем дьявола. До сей поры он не спешил, поджидая подходящего случая. Теперь время настало.

Не то чтобы он очень уж сильно любил своего родича. Семья, к которой принадлежал несчастный мальчишка, и сама-то по себе никакой ценности не имела, а уж этот её представитель, обладавший непростительным пороком — отсутствием разумения — был менее, чем никчёмен. Присущая отроку тупость уже стоила ему массы мелких неприятностей. Ещё ребёнком он досаждал иностранцам, бесхитростно выпрашивая у них денег; воровал в соседских садах цветы, очарованный их неотразимой красотой; привязывал жестянки к хвостам соседских кошек, очарованный их, хвостов, неотразимой длиной, а также неотразимо уморительными скачками и шумом, который кошки производили, пытаясь от такого довеска избавиться; пугал соседок, строя им рожи; по временам бился разнообразия ради в припадке; а несколько позже, повзрослев, бил какую ни попадя посуду, бродил при луне по виноградникам, неизменно забывал любое данное ему поручение, швырялся камнями в проезжающие мимо повозки и вообще изводил окружающих как только мог. «Парроко» знал, что лавочники, к которым он поступал в услужение, и крестьяне, нанимавшие его для подённой работы, вскоре выгоняли мальчишку, убедившись в том, что проку от него не дождёшься. Даже теперь он не способен был прочитать «Аве Мария», не сопроводив эту молитву неуместным бурчанием в животе. Ныне же он добавил к своим достижениям непревзойдённый по опрометчивости поступок. И хоть бы он ещё рот держал на замке, как все нормальные люди. Куда там! Да и что с дурака возьмёшь?

Самый настоящий убийца — к религии такой человек, разумеется, не имеет никакого отношения. Хотя среди убийств встречаются вполне оправданные, а то и похвальные, такие, к которым нельзя не относится со своего рода уклончивым уважением. Но этот-то дурень! Торквемада, будучи ревностным слугою Божиим, не мог всё-таки окончательно заглушить наущений своей южной крови. Как всякий фанатик, он с пониманием относился к насильственным методам, как всякий южанин, питал приязнь к проходимцам и презрение к простакам. Обыкновеннейший дурачок — какой от него прок в этом мире? Будь убийца рядовым христианином, Его Преподобие и не подумал бы за него вступиться, более того, он с удовольствием предоставил бы ему возможность провести остаток лет в тюрьме — лучшем, как всякому ведомо, месте для идиотов, поскольку оно не позволяет им никому причинить вреда.

Но в данном случае речь шла не о рядовом христианине. Речь шла о родственнике. Родственнике! А это означало, что за него необходимо сражаться, хотя ради того, чтобы выглядеть в глазах общества порядочным человеком.

«Парроко» поспешил собрать семейный совет, а затем, через полчаса, ещё один, на который пригласил наиболее влиятельных лиц из числа священников. На обоих было решено, что настало время для долго откладывавшейся битвы между Силами Света и силами тьмы, между Католической церковью и современными новшествами, между Духовенством Непенте и отвечающей за закон и порядок светской властью, олицетворяемой личностью Судьи, в коей расцвело пышным цветом всё мировое зло, как частное, так и общественное. Очень кстати пришёлся прощальный и щедрый дар мистера ван Коппена — чек, предназначавшийся для оплаты ремонта приходского органа. Полученная сумма позволяла «парроко» выйти на бой с врагом, имея достаточно надежд на победу. Свои друзьям он сказал:

— Моей семье нанесено оскорбление! Я его так не оставлю. Они увидят, на что способен смиренный слуга Господень.

Сказав так, он препоясал чресла для битвы, лично сходил на почту и отправил длинную телеграмму грозному дону Джустино Морено, парламентскому представителю Непенте, вкушавшему, как знал каждый читатель газет, краткий отдых на юге, в кругу близких. То было продуманно льстивое послание. Оно содержало просьбу о том, чтобы знаменитый юрист и политик принял на себя защиту родственника «парроко», сироты, совсем ещё ребёнка, неправедно обвинённого в убийстве и взятого по произволу под стражу, и соблаговолил того ради принять жалкий гонорар в пять тысяч франков — самое большее, что удалось наскрести приходскому священнику, бедному, но ревнующему за честь своей семьи. Если бы великий человек принял приглашение, он мог бы прибыть на остров уже завтрашним судном. «Парроко» полагал, что это не лишено вероятия. Дон Джустино был рьяным католиком, и простодушная просьба священника из его избирательного округа могла произвести на него благоприятное впечатление. Он много раз обещал навестить своих непентинских избирателей. Теперь ему предоставлялась возможность убить одним выстрелом двух зайцев.

При обычных обстоятельствах для того, чтобы новость частного характера просочилась сквозь стены почтовой конторы и стала всеобщим достоянием, требовалось пять минут. Однако данное послание, благодаря его предвещавшему столь многое смыслу, вообще никуда просачиваться не стало. Оно полыхнуло, как пламя, породив у людей чувство радостной приподнятости, чувство ожидания выдающегося события — битвы между Ватиканом и Квириналом^{158}. Это событие, увенчав собою убийство Мулена — много более предпочтительное, чем его предполагаемое бегство, — заставило граждан Непенте возбуждённо, почти бессвязно обсуждать вопрос о том, что будет дальше. Лишь члены клуба «Альфа и Омега», находившиеся под благодетельным влиянием Паркеровой отравы, восприняли накатывавшиеся на них одна за одной волны информации с полной невозмутимостью, от начала и до конца сохранив свойственное им чувство соразмерности.

— Слыхали новость? Мулен смылся.

— Я так и думал, что этим кончится.

— Говорят, долгов наделал.

— А как же. Иначе бы не сбежал. Как бы там ни было, скатертью дорожка.

— То же самое и я говорю. Правда, этот прохвост задолжал мне целый бочонок виски.

— Вам повезло. Мне он обошёлся в тридцать франков.

— Чтоб у него глаза повылазили. Полагаю, мы тут не одни такие.

— Да уж будьте уверены. Пойдёмте, выпьем…

— Слыхали новость? Мулена ухлопали.

— И поделом ему. Мерзавец должен мне два с половиной франка. Готов поручиться, всё вышло из-за денег.

— Ничего подобного. Тут замешана одна девчушка. Пырнули ножом в живот. Часов в одиннадцать ночи, судя по всему. Уж он визжал — за милю было слышно.

— Я в это не верю. Он не из таких.

— Не из таких? Что вы хотите этим сказать?

— Не из таких.

— Да из каких таких-то? Нет, серьёзно? Ну, давайте. Что вы такое говорите, ей-богу? Почему вы так думаете?

— Думаю? Я не думаю. Я знаю. Заплатите за мой стаканчик и я вам всю правду скажу…

— Слыхали новость? Дон Джустино приезжает.

— Старый бандит? С чего это он?

— Этому, Мали… — как его там — голову откручивать. Тут теперь такая свара начнётся. Следовало бы поблагодарить Мулена за развлечение.

— Ещё не хватало. Может, он для того и позволил себя укокошить, чтобы нас повеселить? Да если и так, я бы развеселился сильнее, верни он мне мои семнадцать франков.

— Вам нынче не угодишь.

— Если бы вы вчера так же нарезались, как я, на вас бы тоже угодить было трудно. Посмотрели бы вы, что у меня в голове творится. В неё можно баржу угля перекидать и ничего не останется.

— Ну, это дело поправимое. Дёрните стаканчик.

— Ещё как дёрну…

Синьор Малипиццо услышал о новости, сидя за завтраком. В первую минуту он решил, что священник спятил. Дон Джустино — Господи-Боже! Пять тысяч франков. Откуда у него такие деньги? Потом он вспомнил о слухах насчёт органа и чека старика Коппена. Проклятые иностранцы, вечно они лезут в местные дела! Если б «парроко» и впрямь исповедовал бедность, как положено по их уверениям этим ханжам-христианам, он бы никогда не нашёл таких денег. Дон Джустино. Какой ужасный поворот событий. И всё из-за того, что Мулен позволил прикончить себя. Проклятые иностранцы!

Сердце его упало. Он полагал годик-другой подержать священникова племянника в тюрьме, а потом уже осудить. Придётся всё переигрывать. Если дон Джустино приедет, суд надо будет назначить на следующее утро — хотя бы из вежливости к человеку его положения, к человеку, благосклонность которого необходимо снискать любой ценой. Судья уже винил себя за то, что арестовал юного идиота. Этот поступок грозил сделать его слишком заметным. До сих пор, по причине полной его незначительности, Судья избегал внимания выдающегося католического депутата. Кому какое дело до политических и религиозных взглядов какого-то непентинского судьи — или до способов, которыми он насаждает закон? Теперь всё изменилось. Он оказался на виду. А это может кончиться — кто знает, чем это может кончиться? У него и помимо клерикалов врагов на острове хватает; приезд дона Джустино может привести к общей проверке его судебных трудов. Быть может, уже завтра ему придётся предстать перед этим чудовищем. Дон Джустино! Судья знал о его репутации. Каморра^{159}, самая отъявленная Каморра. С таким шутки плохи. Он никогда не угрожал, он сразу действовал. Синьору Малипиццо не улыбалась перспектива расстаться со своей прибыльной должностью. Ещё менее улыбалась ему перспектива как-нибудь под вечер получить из-за стены заряд картечи в печень. Такова была весёленькая манера дона Джустино расправляться с людьми, которые его раздражали. Чёртовы клерикалы с их кровавыми, несовременными методами. Папство и Каморра — близнецы-братья, кто посмеет заглянуть в их глубины? То ли дело масоны! Масоны сражаются за просвещение народа, запутавшегося в тенётах священников и запуганного угрозами головорезов. Дон Джустино. Мать Пресвятая Богородица! Что-то сулит ему завтрашний день?

Размышляя таким образом, Судья с негодованием смотрел на еду. Аппетит пропал — его даже подташнивало немного. Внезапно он резко отодвинул тарелку и заковылял прочь из комнаты, забыв даже допить вино. Он пересёк раскалённую рыночную площадь, чтобы отдать необходимые распоряжения верному, испытанному писцу, которому, поскольку он также прослышал о телеграмме «парроко», перемена настроений начальника отнюдь не показалась неожиданной.

— Если появится этот бандит, юный идиот должен завтра же предстать перед судом.

— Хороший ход, — откликнулся седоголовый писец. — Это поубавит ему прыти. И докажет…

— Конечно докажет. А теперь, дон Карло, идите, вздремните немного. Я пока побуду здесь, приведу бумаги в порядок. Приятных снов!

Будучи хроническим ипохондриком, Судья обладал крайне раздражительным нравом. Он тоже не собирался так всё оставлять, — не выходя, разумеется, за рамки дозволенного. Это во всяком случае ясно. Поначалу он был слишком взволнован, чтобы собраться с мыслями. Но понемногу, пока он бродил по комнатам суда, спокойствие и уверенность возвращались к нему. Он был один. В этих стенах, видевших множество его малых триумфов, было очень тепло и тихо. Сам вид архивов, их знакомый запах успокаивал Судью. На душе у него опять полегчало. Появились кое-какие идеи.

— Они станут утверждать, будто я посадил мальчишку из-за его клерикального родства. Это не годится. У меня должны сидеть по арестом неклерикальные подозреваемые, в доказательство того, что я беспристрастен и желаю лишь одного — установления истины. Кого бы нам взять? Русских! Они уже показали себя нарушителями закона и преступниками. Русских! Их недавнего поведения для моих целей вполне достаточно.

Он подписал ордера на арест Мессии, Красножабкина и ещё пятнадцати человек, в прошлый раз ускользнувших от его гнева. В ближайшие два часа они окажутся под замком. За этих чужаков дон Джустино вступаться не станет. Да и никто не станет. Вот оно, вдохновение! Аресты засвидетельствуют, как ревностно он заботится об общественном порядке — а также его, приличествующую чиновнику, непредвзятость.

Ах, да. Есть ещё одна мелочь.

Он дохромал туда, где в запечатанных пакетах хранились разного рода pieces justificatives.[70] Взяв пакет с золотым талисманом, изъятым у священникова племянника, он вскрыл его. Печать можно поставить и новую. Наружу выпала монета на верёвочке — не монета, какая-то старинная медаль, вроде бы испанская. Судья повертел её в пальцах. Затем, распечатав пакет с Муленовым золотом, он внимательно осмотрел его содержимое. Пять или шесть монет были того же рода. Французские наполеондоры. Повезло. От злого пса любая палка годится. А эта палка была особенно хороша. Он продырявил один из наполеондоров и нанизал его на верёвочку преступника, предварительно сняв с талисман и сунув его в карман. После чего старательно запечатал оба пакета.

— Ну вот! — сказал он. — Хорошо смеётся тот, кто смеётся последним. Дон Джустино человек умный. Но при таких уликах и сам дьявол не доказал бы, что заключённый невинен. Долой Папу!

Никогда ещё он не чувствовал себя таким просвещённым, таким, в лучшем смысле этого слова, франкмасонистым.