Записки случайно уцелевшего

1

На опушке березовой рощи, где нас нельзя обнаружить с воздуха, раздается наконец долгожданная команда: «Привал!» Совершенно измочаленные многокилометровым переходом с полной выкладкой (только без шинелей, которые нам еще не выдали), мы успеваем лишь прислонить винтовки к деревьям и без сил валимся на землю. Некоторое время все лежат молча. Потом как-то вяло, словно нехотя затевается разговор о выносливости.

- Что ни говорите, а на марше старики утерли нос юнцам,- доносится до меня чья-то ехидная реплика. Кажется, это Николай Афрамеев, бывший секретарь Литфонда.

Мне двадцать восемь лет, и я здесь один из самых молодых. Моложе меня из литераторов, наверное, только Данин и Казакевич. Да и то ненамного. Мы невольно прислушиваемся. Идет ленивое, с большими паузами выяснение, кому сколько лет.

- Вы что! - говорит Михаил Лузгин Василию Дубровину, который только что стыдливо признался, что ему уже за сорок.- Вон во второй роте Ефим Зозуля шагает, ему пятидесятый идет. Или с ним рядом Бела Иллеш, тот всего года на три моложе. А вы еще вполне кавалер. Вот Фраерман, пожалуй, старше всех...

- Мы с Иллешем ровесники,- вставляет Иван Жига.- Оба девяносто пятого года.

- Я тоже девяносто пятого...- Это подает голос Марк Волосов.

Наша ополченческая рота необычна во многих отношениях. Достаточно сказать, что она укомплектована преимущественно профессиональными литераторами, членами Союза советских писателей - прозаиками, драматургами, поэтами, критиками. Но кроме того, она не соответствует обычным представлениям о воинском подразделении и по возрастному составу. Здесь представлены не просто разные годы рождения, но буквально разные поколения.

Разговор, начавшийся так лениво, постепенно привлекает все больше участников. Мы полулежим, опираясь на вещевые мешки, снять которые просто не в силах. Да и зачем, если с минуты на минуту прозвучит команда и мы двинемся дальше. Некоторые расстегнули ворот гимнастерки и домашним, совсем еще штатским жестом обмахивают лицо пилоткой. Некоторые, преодолев каменную усталость, неторопливо перематывают обмотки, по-нашему макароны. Ах эти чертовы обмотки! Сколько проклятий раздается в их адрес: не затянешь - обязательно на ходу размотаются, а затянешь потуже - затекут ноги.

Усталость такая, что даже закурить лень. А ведь нам еще идти и идти. Где же взять силы на новый переход? Словно прочитав мои мысли, Фурманский незаметно сует мне в руку кубик сахара. Мы уже знаем - в подобных обстоятельствах ничто так не бодрит, как сахар. Но все четыре куска, выданные на рассвете, я уже давно высосал самым эгоистическим образом. А вот Фурманский оказался и предусмотрительнее и добрее.

Разговор о возрасте все не иссякает. Выясняется, что Мафусаил у нас не кто иной, как Бляхин. Да, тот самый Бляхин Павел Андреевич. Да, по его сценарию были поставлены знаменитые в дни моего детства «Красные дьяволята». Я смотрел их, еще живя в Харькове. Господи! Ведь это было давным-давно, так давно, что даже не верится,- в начале двадцатых годов.

Мог ли я тогда предполагать, что окажусь в одном батальоне с автором этого фильма о Гражданской войне и что мы оба - «тот самый Бляхин» и я - станем солдатами Великой Отечественной войны!

Впрочем, подобное удивление я уже испытал еще в самом начале. Когда мы только вышли из Москвы и остановились на два дня в Архангельском (да, в том самом, юсуповском), где нам выдали обмундирование и где мы построили для себя из нарубленных березок уютные шалаши (безжалостно уничтожив ради одной ночи целую рощу!), я невольно обратил внимание на невысокого седеющего человека в полувоенном костюме и мягких сапогах, которому старший лейтенант сказал: «А вы, Либединский, могли бы остаться в своей одеже».

Дело было не в том, что я позавидовал этому немолодому бойцу (хотя, конечно, сапоги куда удобнее ботинок на шнурках и обмоток, а обмундирование цвета хаки куда уместнее выданной нам серо-голубой формы, видимо предназначавшейся фезеушникам). Просто это был тот самый Юрий Либединский, чью «Неделю» я когда-то проходил в школе. А не сразу я его узнал, наверное, потому, что, уходя в ополчение, Либединский сбрил свою широко известную по портретам и многочисленным шаржам мушкетерскую бородку.

Да и глядя на Белу Иллеша, неразлучного даже в этих условиях со своим кофейником, я испытывал то же странное ощущение внезапной перетасованности всех человеческих сроков, всех призывов. Ведь роман участника венгерской революции 1919 года Белы Иллеша «Тиса горит» я тоже читал еще школьником.

Однако Бляхин оказался старше и Фраермана, и Зозули, и Белы Иллеша, не говоря уж о Либединском. Ничуть не кичась исключительностью своего возраста (да и своей биографии - член партии с 1903 года, участник революции 1905 года, прошедший через ссылку), скорее даже смущенный этим обстоятельством, Павел Андреевич очень просто, как-то по-домашнему говорит, что ему пятьдесят четыре года, но это ничего не значит...

Он и потом никогда не претендовал ни на какие льготы или привилегии, на которые вполне мог бы рассчитывать. И уж во всяком случае Павлу Андреевичу, человеку необычайно скромному, была чужда какая бы то ни было учительность или просто снисходительная назидательность в общении с окружающими. В его мягкой, ровной, я бы даже сказал - ласковой, манере разговаривать абсолютно отсутствовала столь естественная в его годы интонация превосходства - мол, поживите с мое. Нет, он был ровней со всеми, даже с самыми молодыми из нас. Мне потом довелось прожить с Бляхиным примерно с неделю в одной землянке, и он ни разу не дал мне почувствовать, что почти вдвое старше меня.

- Да, неплохо бы дотянуть до вашего возраста, особенно в наше безмятежное время,- мечтательно произносит, глядя на Бляхина, драматург Павел Яльцев, автор популярной в тридцатые годы пьесы «Ненависть».

По моим тогдашним представлениям он тоже немолод - во всяком случае, лет на десять старше меня, что, впрочем, не помешало нам уже в те дни стать истинными друзьями.

Но вот в разговор вступают поэты.

- А ты, Вадим, о какой контрольной цифре мечтаешь? - обращается к Стрельченко наш правофланговый. Это поэт Саша Миних, человек огромного роста и неисчерпаемого добродушия.

- Я бы хотел прожить столько, сколько будут писаться стихи,- с легким украинским акцентом отзывается тот.- Ты же знаешь, поэты, почти все без исключения, рано или поздно переходят на прозу...

Воспользовавшись спором, возникшим на эту тему, ко мне пододвигается лежащий рядом Роскин.

- Про себя могу сказать только одно,- тихо говорит он, так, чтобы не слышали другие.- В самом близком будущем меня не станет.

Я, внутренне содрогнувшись, оборачиваюсь к нему, но он совершенно спокоен.

- Не подумайте, что я малодушничаю или рисуюсь,- продолжает он - Просто я это слишком хорошо знаю...

Как реагировать на подобное признание? Роскин уже однажды говорил мне о своих мрачных предчувствиях, но не с такой прямотой. Не скрою, моему самолюбию начинающего литератора льстит расположение этого очень уважаемого и очень авторитетного критика, который уже давно служит для меня примером профессиональной порядочности. Но ведь нельзя же оставить его реплику без ответа. Однако усталость словно лишила меня и всякой мыслительной активности. Притупленное сознание ничего, кроме пошлых возражений, мне не подсказывает, и я, к стыду своему, предпочитаю промолчать.

Между тем разговор об отпущенных нам судьбою сроках вопреки недавнему состоянию всеобщей прострации становится все оживленнее.

- Что касается меня, то я хотел бы дожить до нашей победы, а там посмотрим,- как всегда, чуть насмешливо заявляет Эммануил Казакевич и, поблескивая очками, весело оглядывает собеседников.

Мы уже привыкли к тому, что среди нас немало очкариков. Данин тоже был снят с учета по зрению. С очками не расстаются Лузгин, Гурштейн, Афраме-ев, Замчалов, Винер, Бек. Последний также принимает участие в разговоре.

- А как вы думаете, сколько продлится война? - с простодушнейшим выражением лица и затаенным в глазах лукавством обращается он ко всем вообще и ни к кому в частности.

Когда-то давно, будучи в командировке в Кузнецке, я с интересом прочел, так сказать, на месте действия очерки Александра Бека о русских металлургах. Вот уж не думал встретить в его лице человека, столь глубоко и надежно спрятанного за искусной маской чуть ли не детской наивности. И это при явном уме и доброжелательстве к окружающим. Что это - привычка к осторожности, предусмотрительная защита от возможных ударов судьбы?..

- Кто же это может знать! - попадается на удочку торжествующего Бека Павел Фурманский, слывущий среди нас знатоком военной теории и истории. - Но давайте помнить о том, что империалистическая война длилась четыре года.

- На этот вопрос каждый должен для себя наложить запрет, - советует маленький, тщедушный, но необычайно выносливый Рувим Фраерман, мудрый автор «Дикой собаки Динго».

- Вы знаете,- напоминает о себе поэт Вячеслав Афанасьев,- у меня такое ощущение, будто война началась давным-давно. Будто мы вышли из Москвы еще в той жизни. Будто мы уже годы шагаем по жаре и этот марш никогда не кончится.

- И только пыль, пыль, пыль, пыль от шагающих сапог. И отпуска нет на войне! - дополняет мысль Славы Афанасьева стихотворной цитатой молодой критик поэзии Даниил Данин.

- Да, вся наша прежняя жизнь разом отодвинулась куда-то в далекое прошлое,- невесело замечает Рос-кин.- Теперь только понимаешь, насколько мы не ценили былые радости.

- Я... бывало...- подхватывает драматург Петр Жаткин, подражая качаловскому барону,- проснусь утром и, лежа в постели, кофе пью - кофе! - со сливками... да!.. Кареты... кареты с гербами!..

- Друзья, вы даже не знаете, где мы находимся! -Из-за кустов появляется чрезвычайно возбужденный Натан Базилевский. Его географическая любознательность давно уже всеми замечена. Вот и сейчас, несмотря на сбитые ноги, он все-таки отправился на рекогносцировку - его чем-то заинтересовали здешние места. - Ведь это же наша родная Малеевка! Вон оттуда сквозь деревья виден дом творчества...

Сообщение Базилевского порождает взрыв энтузиазма. Особенно взволнован Афрамеев, один из инициаторов создания Малеевки. Но в этот момент ветер доносит до нашего слуха далекую команду: «Подъем!.. Становись!..» Повторяясь на разные голоса, она неумолимо приближается к нам.

И вот мы опять шагаем на запад, к фронту, в сторону Смоленска. Куда-то в неизвестность.